I bring you love

Почувствовав себя лучше, мистер Бернс начал ненадолго подниматься с постели и прохаживаться по палате. По его распоряжению был принесен патифон и коробка пластинок, прослушивание которых доставляло старику немало удовольствия, в особенности – посреди ночи. Просматривать газеты и самостоятельно выискивать там информацию об акциях оказалось крайне долго и нудно, так что Монтгомери полностью доверился невидимой руке рынка. Все, что теперь интересовало его в газетах – это кроссворды. Будто Чарльз Монтгомери Бернс был не господином атома, великим Спрингфилдским монополистом и просто гением, а самым обыкновенным стариком. — Смитерс, «животное, полное сарказма», шесть букв. – Монти расслабленно почесал карандашом за ухом. Разумеется, он прекрасно понимал, что сейчас Вэйлон ничем ему не поможет, однако в последнее время начальник все чаще и чаще заводил с ним односторонние беседы. Честно говоря, безмолвное человеческое подобие в роли слушателя нравилось капризному старику даже больше, чем Смитерс живой и говорящий, а, вернее, поддакивающий. Лишь пару раз помощник корчил из себя настоящую личность и осмеливался перечить Бернсу. К примеру, когда в полулысую буйную головушку Монти Бернса стукнуло заслонить солнце, Смитерс отказался поддержать эту идею и был благополучно уволен. Что он тогда сказал? «Деревья погибнут... солнечные часы станут не нужны»... Какая трагедия! Бернс подпер рукой голову и начал выводить карандашом на полях газеты серые узоры. Помнится, в тот день победы над солнцем самого миллиардера едва не убили. Да, определенно в тот день Монтгомери радовался мягкой тьме, обвалакивающей Спрингфилд, и попытался отобрать у ребенка конфетку, из-за чего и пострадал. Смитерс никогда не поймет, что купленная на свои средства конфета не сравниться вкусовыми качествами с той, которую оплакивает беззащитное дитя! Чарльз усмехнулся и, немного подумав, воровато пересел на постель Вэйлона самым краешком тощего седалища. Сидеть старику было неуютно, словно он нарушал какую-то фундаментальную заповедь, причем нарушение это по непонятным причинам не приносило ни капли удовольствия. Мысленно оправдывая себя, Бернс вспомнил: как раз-таки после того, как Монти ранили, Смитерс точно также сидел на краю его кровати. «Я вас больше никогда и ни за что не оставлю, сэр» – гнусаво бормотал Вэйлон, бережно гладя сухонькую стариковскую руку. «Вы без меня точно пропадете. Ох, Монти, дорогой мой, как хорошо, что все обошлось!». А сам Монтгомери даже к черту не мог послать Смитерса с его гомосятством, так как все еще находился в шоковом состоянии. — «Не оставлю»... Оставил ведь в итоге! – язвительно заметил Бернс, склоняясь над застывшим лицом помощника. Поглядев на него с минуту, будто на какую-то отвратительную диковинку, Монти с брезгливым любопытством провел острым указательным пальцем по запавшей прохладной щеке и почти тутже отдернул руку: ему показалось, будто писк одного из аппаратов на секунду изменил ритм. Монтгомери вернулся на свою постель настолько поспешно, насколько смог, и, нахохлившись, будто тощий лысый кондор, презрительно уставился на Смитерса. — Что? И не смотрите на меня! – сказал раздраженно, хотя Смитерс, конечно же, физически не мог сейчас на него смотреть. Невзирая на ультиматум врача, Бернс убеждал себя, что очень скоро все вернется на круги своя: Смитерс очнется, быстренько восстановит все необходимые для услужения функции и продолжит тенью следовать за своим обожаемым начальником. Ведь Бернсу всегда везло – взять хотя бы ту мягкую элегантность, с которой он восстанавливал свое состояние после нескольких банкротств. Монтгомери задумчиво прикусил край практически безгубого рта. Если он желает поставить на ноги Смитерса (равного которому, как ни противно признавать, нет не то что в штате, но и во всей стране), нужно, как и в любом проекте, приложить кой-какие усилия. И финансы. При мысли об этом Монти сморщился и стал похож на носатую курагу. ...Приезд специалистов из самого́ госпиталя имени Джонса Хопкинса стал событием для сонного Спрингфилда. Наиболее предприимчивые горожане ожидали докторов на вокзале, чтоб «просто спросить», так что на перроне яблоку негде было упасть. По толпе шуршали разговоры: — Неужели Бернс так плох? — Да старикану давно пора умирать, ему ведь лет триста... — Ох, слава Богу! — Дайте мне сказать! У меня племянница в больнице полы моет; она рассказывала, что Бернс не себе профессоров вызвал, а Вэйлону. — Неужели? — Да, Бернса, похоже, сам черт охраняет, он после аварии царапинами отделался. Но вот Смитерс, говорят, как есть помрет. — Бедняжка... Толпу на вокзале разгребла, словно сугробы после бури, прибывшая полиция, и пятеро лучших докторов практически без происшествий были доставлены в Спрингфилдский госпиталь. Бернс, высунув голову из палаты, видел, как они чуть свысока беседовали с необычайно развеселившимся Хиббертом и по очереди раскрывали толстую папку с надписью на корешке «В. Д. Смитерс». Ожидая, старик немного погрыз ногти на здоровой руке и даже ухитрился натянуть халат; в довершении всего Бернс обнаружил, что в палате очень сильно не хватает кресла с высокой спинкой, в котором он мог бы принимать гостей или же, как в данном случае, просто людей, которым он заплатил. Консилиум ввалился в палату, и, несмотря на то, что врачи практически сразу принялись за дело, Монти, дабы лекари ни на секунду не забывали, кто их спонсирует, царственно подгонял их, сидя в подушках. Не сказать, чтоб на действия именитых докторов было шибко интересно смотреть, однако Бернс смотрел, а точнее, контролировал, хотя совершенно не понимал происходящего. Профессора щупали Вэйлона, насильственно раскрывали ему глаза и рот, качали головами, периодически спрашивали что-то у Хибберта на неизвестном Монтгомери языке и продолжали старательно копашиться, делая вид, будто не замечают Бернса. Под конец миллиардер смог разобрать, что именитые врачеватели рекомендуют Хибберту добавить в капельницу Смитерсу некое вещество (наверняка стоит огромных денег!) и вроде как собираются прощаться. Тогда Монти, не найдя подходящих слов, начал настойчиво и раздраженно щелкать пальцами, привлекая к себе внимание. Один из врачей – кажется, тот самый, что пару лет назад диагностировал у Чарльза Бернса «синдром марионетки» – с дежурной улыбкой подошел к нему. — Здравствуйте, мистер Бернс. Хорошо выглядите... Для ваших лет. — Я пригласил вас не для того, чтоб вы расточали мне комплименты, с этим и местные шарлатаны неплохо справляются! – скривился Монти. – Вы почините мне Смитерса или нет? Профессор вместо ответа тяжело вздохнул и поглядел куда-то влево и вбок. — Выкладывайте. Сколько стоят микстуры, какой космический аппарат нужен? – Монти по привычке полез в тумбочку, начисто забыв, что чековая книжка находится у него в кабинете, в столе. — Боюсь, что конкретно в данном случае мы ничего поделать не можем. – объявил врач и выпятил губы – просто от того, что не знал, куда деть рот. Видя, как миллиардер зеленеет от разгорающейся ярости, на помощь коллеге пришли остальные врачи и похоронили Бернса под тонной медицинских терминов и латинских слов, пытаясь обьяснить, почему при нынешнем уровне врачебных навыков человечества вывести Смитерса из комы не представляется возможным. — Но, в любом случае, всегда остается надежда на чудо. – заметил басом в довершение тирады самый упитанный доктор. – Бог, знаете ли, милосерден, и если только его попросить... — Сколько я вам заплатил? – свистящим шепотом перебил его Бернс. Врач растерянно умолк, а Монтгомери повторил чуть громче: – Сколько я вам заплатил? Кажется, за разъезды туда и обратно, да за страховку, да за питание, гостиница – черт с ней, все равно моя, а вот еще за сами услуги... И после этого вы мне советуете молиться?!! Когда приступ старческого гнева утих, а врачи из лучшего госпиталя Америки малодушно сбежали приходить в себя в гостиницу, Бернс устало лег на свою жесткую постель с чересчур душной подушкой. «Посидеть с вами, сэр?» «Да, пожалуй, и не выключай ночник». Вспоминать этот краткий диалог не было никакой нужды – просто в тот вечер Монти испытывал такую же давящую усталость и бессилие, как сейчас. Днем он чувствовал, как сознание ускользает от него, память отказывается служить, и это называлось приближением маразма, а ночью являлись видения одно другого кошмарнее... Что удивительно, присутствие Смитерса помогало – будто он держал старика за руку настолько крепко, что ни один призрак прошлого не мог утащить его в мир вечного огня, плавящего землю. «Ах, Смитерс» – взволнованно бормотал Бернс, просыпаясь посреди ночи и в ужасе впиваясь ногтями в плечо помощника – «Смитерс, я боюсь. Смитерс, меня все ненавидят. Я... Я так одинок». Потом Бернс много раз проклял себя за тот момент слабости и ту воистину опрометчивую полудетскую улыбку, которая появилась на его губах, когда Вэйлон, заключив начальника в объятия, шептал: «Я вас люблю, люблю, сэр». Проклинал ли он себя сейчас? Странно, но нет. Словно улыбаться, прижимаясь к груди Вэйлона, стало чем-то совершенно естественным и даже необходимым. Сонность ушла, и Монтгомери распахнул пергаментные веки. Тогда-то краем глаза он и заметил какое-то шевеление со стороны кровати Смитерса. Вмиг напрягшись в ожидании, словно прижатая пружина, Бернс приподнялся на локте и позвал почему-то шепотом: — Смитерс?.. Движение повторилось в точности – дернулась рука, ноги. Потом еще и еще. Судороги. Не на шутку испугавшись, словно перед ним был не полумертвый человек, а нечто, неизвестное науке, Монтгомери нажал на кнопку вызова медсестры. Бернс, конечно, не знал, но появление периодических вздрагиваний было признаком наступления комы II степени. Монти мог бы спросить об этом у Хибберта, но ему он сказал только: — Я буду долечиваться дома. – и, не став слушать возражений, в тот же вечер вернулся в свой особняк, слишком холодный и огромный для одного человека.