Украсть свет у рассвета (to steal light from dawn)

Кроули моет посуду в раковине. За обедом они доели табулу — щедро ароматную порцию с гранатовыми зернышками и петрушкой из собственного сада, — и теперь им необходимо заняться стопкой тарелок и столовых приборов. Ненужное занятие, конечно, как и любая уборка, когда беспорядок может исчезнуть по щелчку пальцев, да и тарелки по нему же убираются в скрытые измерения, где и хранятся до тех пор, пока не наступит время их использовать. Но повторяющиеся, заученные жесты успокаивают, Кроули находит их медитативными. Кухня становится его настоящим убежищем. Их с Азирафаэлем спальня — место комфорта и интимности. Кухня же обладает всепрощающим нейтралитетом и практичностью, которые привлекают Кроули. Кроме того, несмотря на шеститысячелетнее отсутствие интереса к еде (за исключением интереса наблюдать, как она исчезает во рту Азирафаэля), он недавно стал весьма искусным в ее приготовлении и оказался на удивление очарован подобной идеей, а кухня потихоньку начала походить на его собственную личную мастерскую. Их тела не нуждаются в пище, так что это совершенно бесполезное и абсолютно развлекательное времяпрепровождение, но есть что-то в создании блюд, в медленном уменьшении жидкости до густых соусов со сливками, в ярком блеске жареных овощей, в точном золочении хачис Пармантье, что глубоко удовлетворяет Кроули. Радость Азирафаэля, его восхищенное лицо, то, как он смакует мельчайшие кусочки и поглощает любимые блюда до последней крошки, тоже являются своеобразным вознаграждением для обоих. Кроули молчит, погрузив руки в мыльную пену. Возможно, размышления о подходе Азирафаэля к потреблению пищи сейчас не самые подходящие мысли. Он чувствует себя немного раздраженным. И это мягко сказано! Прошла целая неделя с тех пор, как Азирафаэль объявил начатой эту игру, в которую они решили играть, и с тех пор они больше не говорили об этом. Азирафаэлю пока еще ни разу не хотелось спать, он менее склонен к подобной практике, чем Кроули, так что у них нет причин идти в спальню вместе. Вместо этого они проводят дни в гостиной и саду, читая, пересаживая растения, смотря телевизор и ведя себя ужасно по-домашнему. Но сегодня днем что-то во взгляде Азирафаэля, в том, как он с жаром задерживает его на разных частях тела Кроули (например, на его груди, видной в расстегнутом вырезе рубашки), как наблюдает за его горлом и скользкими от оливкового масла пальцами, когда Кроули накладывает порции лука, помидоров и булгура… Что-то в этом тревожит и возбуждает. Азирафаэль также кажется Кроули более резким, более намеренно провокационным. Он как будто специально медленно смакует каждый кусочек, его рот задерживается, сжимаясь вокруг вилки, звуки, которые он издает, когда глотает и облизывает губы, напоминают сладострастные стоны. Он вызывает у Кроули желание. Тем более острое, что он заставляет Кроули ждать. Кроули ополаскивает миску и ставит ее вверх дном на сушилку. Солнце снаружи стоит высоко и сияет ярко, безжалостный источник света и тепла, косые лучи нарезанными ломтиками падают сквозь жалюзи на руки Кроули, скользят по коже, пока он работает. А потом к ним мягко присоединяется еще одна пара рук. — Кроули, — шепчет Азирафаэль, обнимая за талию, нежно прижимая их тела друг к другу, и Кроули замирает, чувствуя легкое липкое тепло позади себя в густом летнем полудне. — Что ты делаешь, милый? Кроули поднимает руки, мыльная пена течет по локтям. — Вяжу крючком ночную рубашку, ангел, а чего ты, черт возьми, думаешь? — Очень мило, — говорит Азирафаэль, совершенно не слушая его. Он прижат к спине Кроули и теперь осторожно притирается затвердевшим членом к его заднице. — Ангел, — с трудом выдавливает Кроули, сглотнув, и тут Азирафаэль протягивает руку и находит пряжку ремня его брюк, тяжелый металлический звон громко разносится в сельской тишине коттеджа. Азирафаэль расстегивает ремень, открывая доступ к пуговицам и молнии, потом расстегивает и их, медленно снимая джинсы Кроули, отпустив их лишь для того, чтобы вытащить член. Мыльные руки Кроули скользят по гладкой хромированной поверхности раковины. — Что… что все это значит, ангел? — О, ничего особенного. Только то, что мне довольно трудно сопротивляться тебе, когда ты такой. — По локоть в волшебной жидкости для мытья посуды? Азирафаэль усмехается в линию волос Кроули, чувствительно касаясь его шеи. — Готовящий, — говорит он, целуя кожу Кроули. — Убирающий… — Еще один поцелуй. — Кормящий меня. Кроули испускает тихий стон, слова Азирафаэля текут горячими струйками прямо к его члену, который Азирафаэль обнажает движением молнии. — Ты так добр ко мне, — бормочет Азирафаэль, медленно двигаясь рядом с ним. — Заботишься… желаешь доставить мне удовольствие… ты так много для этого делаешь… — Твою мать, — выдыхает Кроули. — Тебе ведь нравится доставлять мне удовольствие, не так ли? — Руки Азирафаэля мягко ложатся на бедра Кроули, пальцы протискиваются между влажной горячей кожей и плотной черной джинсовой тканью, стягивая джинсы вниз. — Я… да, — говорит Кроули, и его тонкий голос ломается, почти жалобно, когда он ощущает, как Азирафаэль спускает легкие льняные брюки вниз, чтобы смять их вокруг бедер, а его член, горячий и твердый, толкается в расщелину голой задницы Кроули. — К-ч-черт! — Кроули, заикаясь, дергается вперед, пойманный живым теплом плоти Азирафаэля позади себя и холодным, безжизненным краем раковины перед ним. Его член, теперь уже совсем твердый, скользит по пролитой на столешницу мыльной пене. Азирафаэль улыбается. Кроули чувствует это, потому что губы ангела прижаты к его шее. Мягкая пухлая рука тянется и окунается в мыльную пену — резкую, яркую, пахнущую яблоками пену — и затем скользит вниз, влажная и скользкая, чтобы коснуться члена Кроули. — О, черт возьми! — Кроули выгибается вперед, стараясь вжаться в горячую, скользкую хватку Азирафаэля. Мурашки бегут по его коже, пот собирается на сгибах локтей, под мышками и под коленями, когда Азирафаэль толкается в него, туго и медленно. — О, д-да, ангел, продолжай-к-продолжай… Их тела плотно прижаты друг к другу, влажные, потные, жаркие, член Азирафаэля скользит по этому влажному жару между их телами, сладкое, настойчивое трение о выпуклость задницы Кроули, скольжение между его ягодицами, и сильнее всего трение там, где собственное тело Кроули раздваивается. Это было так хорошо, так приятно, и Кроули толкается назад, дрожит, подается вперед, скуля в предвкушении, желая большего. — О, пожалуйста, ффффак, только там, ч-ч-ч-только там… да, да, да… А потом Азирафаэль нежно целует его в шею, чуть пониже уха, и отстраняется. — Замечательно, — подводит он итог не без некоторого самодовольства. — Нет… я… что? Ангел! — скулит Кроули, пытаясь оттолкнуться и насадиться снова, пытаясь развернуться и дотянуться до члена Азирафаэля всем отчаянно жаждущим телом, но тот уже вне досягаемости, а по рукам Кроули стекает жидкое мыло. — Я пойду подышу свежим воздухом. Постарайся не расплескаться повсюду, дорогой, — добавляет Азирафаэль с легким ехидством, когда вода хлещет через край и стекает по антрацитовым дверцам шкафа под раковиной. Он наклоняется вперед, чтобы в последний раз легонько сжать член Кроули, прежде чем удалиться, напевая, из кухни. — Твою же мать… — говорит Кроули в третий раз, все еще тяжело дыша и ни к кому не обращаясь. Пальцы его скользкие от посудомоечной жидкости, он стоит один, с голой задницей посреди кухни, щеголяя эрекцией, с которой он ничего не может поделать, болезненно твердый и неудовлетворенный. Сглотнув, Кроули дрожащими руками дотягивается до кухонного полотенца, вытирает им ладони и медленно подтягивает брюки.