new person, same old mistakes.

Кожа под пальцами расползается, не желая держаться вместе сама по себе, и тогда и пальцы не хотят слушаться, но призрак правда старается. Квакити над ним рычал и матерился, закусывая руку и пытаясь сдержать крик, что явно не способствовало душевному равновесию Шлатта, но жаловаться он не смел, боясь даже представить, как ощущалась эта процедура со стороны Кью. Сколько вообще стоит сделать этих чёртовых стежков? — Шлатт, я сейчас умру, — скулит Квакити сквозь слёзы. Его сильно развезло от алкоголя и боли, отчего наружу наконец вырвались страхи, терзавшие его всё это время и сейчас, когда призрак уже сделал больше половины дела, он мог только плакать и слабо стонать, когда тот затягивал нить. — Не умрёшь, тут чуть-чуть осталось. Потерпи. — Пожалуйста, разве… господи-боже, разве это просто не можно оставить как есть, разве оно не может зажить само, я согласен на что угодно, — вдохновлённо затараторил он с новым стежком. — Это нужно сделать, — рыкнул в ответ призрак и Квакити судорожно замотал головой, всхлипывая, будто от этого что-то могло измениться. — Не могу, я умру. — Только попробуй. Мне на этом свете хватает придурков, ещё одного я не вынесу. — Шлатт, правда, я не могу, мне кажется, я умираю… — Когда кажется, креститься надо, — отвечает Шлатт раздражённо. Конечно, он тоже боится, и слова Квакити не придают никакой уверенности. — А… а умирать страшно? Как… это вообще… Как там…? — Чуть-чуть страшно, но не переживай — я тебя откуда угодно достану. Там нет ничего интересного. Только платформа метро и поезд в никуда. — Метро…? — всхлипывает он испуганно. Где-то на границе сознания появляется какой-то обрывок из кошмарных снов. — Я бы хотел назвать это чистилищем, но я не уверен, есть ли там вообще рай или ад. Если то, где я был — ад, то он безумно скучный. Из чертей там один Вилбур. Квакити хочет улыбнуться, но лишь сильнее плачет: — Я не хочу умирать, Шлатт, — снова путается рукой в волосах призрака, несдержанно, даже немного больно. — Ты не умрёшь. — А если…? Ты будешь по мне скучать…? — Я сам мёртвый, Квакити, черти бы тебя драли. Если ты умрёшь, ты наоборот… — Ты же говорил, что из чертей там только Вилбур… Ах! — обрывается он снова закрывая рот рукой — Шлатт делает последний стежок и сильно затягивает нить, так, что Кью ерзает на месте, в неконтролируемом порыве отделаться от этого пронзающего чувства. В голове проскользнула слабая мысль о том, что всё-таки, наверное, было бы неплохо скончаться где-нибудь ещё по дороге до дома. — Всё? Не умер? Квакити что-то мычит в отчет, растирая заплаканное лицо руками. — Я… он сломал мне крыло. Почему все всегда это делают? — Господи, — устало вздыхает Шлатт, будто взывая небеса в свидетели и закатывая глаза, — Значит ещё не всё… Кто тебе его сломал? — Дрим. И это тоже из-за него. — Дрим? Ты серьёзно? Как так получилось вообще? — Я задумался как-то. В последнее время в голове один ветер, никак не могу ни на чём сконцентрироваться… А оно вот как вышло… У меня рука соскользнула, а он постоянно брыкается и дёргается, как больной, — лениво рассказывает Кью, еле собирая слова в сносные предложения. Он снова отхлебнул из бутылки, пока Шлатт возился с бинтами и смачивал какое-то полотенце водой. — Отдай, с тебя хватит уже, — он хочет забрать из рук Квакити виски, но тот неожиданно проворно отшатывается. — Шлатт, ради бога. Я так устал. — И что? Решил спиться? Тебе чужого опыта мало, чтобы понять, что это плохая идея? — Я не собираюсь… спиваться. Только сегодня. Мне дурно и физически, и морально, я хочу забыть последние два дня и никогда не вспоминать, пожалуйста, оставь мне такую возможность. — Мало ли чего я хочу… — Пожалуйста. — Ох, горе ты луковое, — тяжело вздыхает призрак, упирая руки в боки, — Пожалеешь же потом. — Куда уже сильнее? Ему не отвечают и через какое-то время Шлатт возвращается на уже насиженное место между чужих бёдер, принимаясь вытирать высохшую кровь полотенцем, чтобы после перебинтовать в районе только что наложенных швов. Квакити хочет то ли запротестовать, то ли просто осведомиться по-поводу неправильности подобной позы, но слов так и не находит, молча наблюдая за выверенными движениями Шлатта. Когда тот наклоняется, дабы проследить за бинтом огибающим талию Квакити, его вдруг неловко прижимают к себе, будто пытаясь обнять. — Тыковка, это, конечно, очень мило с твоей стороны, но мне неудобно. — Ничего страшного. Ты не устал? Шлатт вскидывает брови. Меньше всего ему, ко всему прочему уже произошедшему, хотелось ещё и разбираться с пьяным Квакити. Таким он видел его раз пять и очень давно, да и в то время они были вместе. И чего ждать от него сейчас, призрак понятия не имел. — А я должен был? — Наверное… ты столько всего сделал… — Я мёртвый. Куда мне уже уставать? — Ну, я не знаю, ты же… — Давай ты не будешь мне мешать и тогда я точно не устану, договорились? Чужие руки не отпускают и призрак только тяжело вздыхает. В конце-концов, это не было неприятно — Шлатт ужасно изголодался по человеческому теплу. Было просто действительно неудобно и… смущающе. Закончив, призрак поднимается, и Квакити тянется за ним, даже не пытаясь удержать равновесия, полностью полагаясь на Шлатта, будто молодое деревце, нуждающееся в опоре. — И что мы будем делать с твоим крылом? — Не знаю, — еле слышно доносится от Кью, спрятавшего лицо в серой мягкой толстовке — временно — Шлатта. — А мне-то откуда знать? У меня вообще нет крыльев… Вопрос звучит риторически и ответ на него призрак так и не получает. Он стоит неподвижно около минуты, пытаясь вспомнить, что такого они учили в его импровизированной «школе» на уроках, кои Шлатт почти всегда успешно прогуливал. Похоже даже там ничего не говорилось о крыльях. Чем дольше он так стоит, тем огорчительней и труднее кажется идея начать делать хоть что-то — тёплые руки на его талии уютно согревают, не желая освобождать из своего томного заключения, но, честно говоря, Шлатт и не хочет, чтобы его отпускали. Мысль об этом пугает и он спешит отнять от себя податливое тело Квакити, отчего тот лишь что-то недовольно мычит, почти уснув в том положении, в котором находился секундой ранее. Шлатт бы и сам запротестовал, но знал, что обязан продолжать. — Давай, раньше начнём — раньше закончим. А-то так подождём ещё немного и оно отвалится. — Никуда оно не отвалится, — сонно трёт глаза Квакити, поворачиваясь к подлокотнику, прижимается к нему, деловито складывая ладони и уже, видимо, собирается положить на них голову, как вдруг дёргается, — Ай, не трогай! — взвизгивает он по-привычке, ощущая короткое прикосновение между лопаток. — По-другому не получится, утёнок. Либо делаешь сам, либо разрешаешь мне. — Ничего я тебе не разрешу! Ты только доломаешь его и будет ещё хуже! — Я только что сшивал тебе брюхо, Квакити, чтоб тебя. Я сделал хуже? — Ты делал хуже раньше… Всегда. Ты уже вывихнул мне крыло однажды и я не хочу, чтобы ты прикасался к ним когда-либо снова в принципе. — Значит делай сам. Квакити молчит несколько мгновений и Шлатт еле сдерживает порыв начать запланированное вопреки возгласам протестующего — тот пьян, и пытаться выстроить с ним логическую беседу просто бесполезно. — Я не смогу сам… — Тогда тебе придётся довериться мне. Согласен? — А ты… Ты обещаешь, что не сделаешь хуже? — Обещаю. По крайне мере, я точно не хочу этого. — Честно-честно обещаешь? Шлатт вздыхает, чувствуя, как неприятно-сладко ноет сердце: — Честно-честно обещаю. Это ведь даже не смешно — то, какой Квакити беззащитный прямо сейчас. Шлатт был уверен, что в нём не осталось ничего, от когда-то былой детской наивности, но услышав его робко дрогнувший голос на этом «честно», вся уверенность куда-то улетучилась. Пытаясь больше не уделять внимания ни вынужденной близости, ни рваным вздохам со стороны Кью, Шлатт справился с поставленной задачей так скоро, как только было возможно в подобной ситуации. Крепко закрепив крыло в одном сложенном положении, он уже выстраивал всевозможные сценарии того, что надо будет найти и можно будет сделать тогда, когда Квакити уснёт. По прогнозам это должно было случиться с минуты на минуту — тот умудрился выпить немного даже сейчас. И откуда в человеке, так яро ненавидевшем всё спиртное, такое рвение? — Теперь точно всё, — торжественно объявляет Шлатт, — Или есть ещё что-то? — Спасибо. Правда спасибо, будь я один… — Да забей. — Нет, серьёзно Шлатт, — покачнувшись, разворачивается он к призраку, и тот понимает, что ни о каком «серьёзно» и речи быть не может, — Я… Мне так жаль. И за вчерашнее, и за сегодня, я сам не знаю, что на меня нашло. Просто, понимаешь, я… Я пришел к ним, а они со мной вот так вот, а Карл, представляешь, вообще меня не помнит и, — повторяет он уже рассказанную вчера историю, — И мне очень-очень жаль. Пожалуйста, Шлатт, это правда было ужасно и мне вообще не стоило ничего подобного делать, и… — Всё нормально, тыковка. Сколько раз я срывался на тебя? Да и в конце-концов, я сам виноват, — криво улыбается Шлатт, тут же мысленно отчитывая себя за то, что вообще решил что-то отвечать человеку в таком состоянии. — Это всё было давно, а… а сейчас же, ты не сделал мне ничего плохого и я… Я плохой человек, да? Ты ни в чём не виноват, наоборот. Я… я ведь опасен, а? — Боже, кто тебе сказал такие глупости? Ты устал, и мне стоило просто не цепляться к тебе в очередной раз. Вот и всё. — Думаешь…? — Тыковка, — он берёт Кью за плечи — гулять так гулять. Вряд ли завтра Квакити вспомнит хоть часть их разговора, — Моей вины в этом столько же, сколько и твоей. Я расстроился, потому что… ну, мы так хорошо общались раньше, а тут ты вдруг такой грубый. Мне не хватило тогда ума додуматься, что дело в общем-то не во мне. А потом я разозлился и… Ну, честно? Я ужасный собственник и мне было совсем не весело выслушивать про твоих женихов снова, особенно после того как… мы стали хоть немного лучше общаться. Поэтому я наговорил глупостей. Много. За что вполне честно получил. Прости меня тоже, ладно? — Ты… ревнуешь? В мутных от алкоголя глазах Кью будто проскальзывает секундное трезвое понимание, и призрак даже пугается, но быстро себя успокаивает. Они пили вместе и Шлатт знает, что Квакити совсем не умеет этого делать. Отходит он долго, пускай временами и может звучать разумно, но о ясности сознания это ещё не свидетельствовало. — Называй это как хочешь. Всё? Мы в расчёте? — Ну… Нет, я так не могу… — Боже, ну если ты так хочешь, останешься мне должен. Так устраивает? — А ты… простишь меня? — Конечно, если ты простишь меня. Только иди уже спать, я тебя прошу. Такой ответ Кью устроил, хоть отделаться от него в итоге так и не получилось — Шлатту кажется, если бы он не согласился посидеть с Квакити, пока тот не уснёт, Кью бы начал плакать и стучать ногами, как трёхлетний ребёнок. В конце-концов, он был хорошим манипулятором даже тогда, когда был пьян. — Ты правда-правда не оставишь меня? Когда я проснусь, ты будешь рядом? — еле разборчиво шепчет Квакити, пока призрак расчесывает его волосы, стараясь не придавать значения его словам, только раз за разом повторяя «Конечно» с какой-то наигранной интонацией, с какой обычно говорят с маленькими детьми. — Знаешь что? Ты был не прав, — на это Кью получает очередное одобрение и продолжает, — То, что ты говорил вчера. И что я якобы никого не люблю… Мне, конечно, нужен кто-то и всё такое, но ты не «кто-то», как ты и говорил, слышишь? Ты кое-что совсем другое. Шлатт, — он кое-как поднимается на локти и тянет призрака за рукав, — Ей, наклонись пожалуйста. — Это ещё зачем? Спи. — Ну пожалуйста. Тяжело вздохнув, Шлатт всё же наклоняется. И его обнимают. По-дурацки, заваливаясь в одну сторону, но достаточно крепко. Ещё, кажется, случайно врезаются носом в его рог. — Ты мой единственный друг, — выдаёт Квакити поистине тепло и будто бы отважно. От него пахнет алкоголем и чистотой, новой, с трудом надетой, рубашкой — той самой, в голубую полоску. Он тихо сопит в чужое плечо и Шлатт непроизвольно вслушивается в каждый вдох. А ещё от него очень тепло. Щеки вспыхивают жаром. Чёрт. Шлатт хочет сказать — «Да какой из меня друг?», но получается совсем иное: — А ты мой. В его шею довольно крякают, обдавая горячим дыханием, и призрак думает, как это, наверное, иронично и нелепо — он правда отвечает искренне на пьяный бред. Может быть, именно это его личный ад? Затем, по ощущениям, Квакити утыкается носом куда-то в чужую ключицу, и становится совсем дурно, будто из комнаты вытянули весь кислород, оставив лишь душную пустоту. Больше ничего не происходит и Шлатт даже рад, неподвижно просидев минут десять, пока не убедился, что его друг (официально получивший это звание буквально только что) наконец уснул. Аккуратно выбравшись из безвольных рук Кью, призрак смотрит на него ещё какое-то время и думает — ничего ведь и не происходило. Квакити не делал ничего особенного, он не пытался добиться чего-то, просто хватал руками, плёл что-то невнятное, дышал совсем рядом. Но этого хватало с головой. Не самое приятное открытие.

***

Утро застаёт Кью совсем неожиданно — солнечным светом в глаза и слабой болью в теле. Сначала Квакити просто думает о том, что не помнит, снилось ли ему что-то этой ночью. Потом понимает, что не помнит не только то, как оказался в постели, но и в принципе вчерашний день. Это заставляет подняться с подушки, о чём он тут же жалеет. Болит, кажется, всё: голова тяжелая, гудит, бок тут же будто пронзает чем-то, крылья тянут назад. Квакити упёрто встает с кровати, пошатнувшись. С кухни из-за приоткрытой двери завлекательно тянуло чем-то вкусным, играла музыка. — Я умер? — без приветствий сонно вопрошает Кью с порога, слабо припоминая хотя бы первую половину прошедшего дня. — О, если бы, — бодро улыбается в ответ призрак, поворачиваясь от плиты. Он готовит? Да неужели. — Что вчера было? Я немного перепил, кажется… Или это ты меня споил? — Чтобы я, да тратил на тебя своё виски? Очень смешно. А то, что ты не помнишь — жаль, конечно. Ты был потрясающим, — Шлатт мечтательно поднимает взгляд куда-то к потолку, и Квакити заливается краской. — Ч… чего? О чём ты? — Попробуй, догадайся, лавербой, — он скользит игривым взглядом по Кью, отчего тот вжимается в плечи, робко моргая. — Шлатт, если ты что-то сделал, пока я был пьян, я… — Да шучу я, — тон его снова становится простым и добродушным, — Больно ты мне нужен. Придушишь ещё. — А, это… я… я хотел поговорить насчёт, ну… — Квакити прячет глаза, усаживаясь за стол. — Поговорили уже вчера. Всё в порядке. — Да? Правда? — Мм-гм, сошлись на мнении, что ты что-то должен мне за это, но что — я пока не придумал. О, кстати! Сейчас, один момент… Квакити внимательно наблюдает за призраком, всё же сомневаясь в том, что вообще проснулся. А если и проснулся — точно ли в нужном измерении? Он не припоминал, что Шлатт отличался особыми умениями в кулинарии. Даже тогда, когда они делали тот пирог с Туббо, Шлатт выглядел совершенным дилетантом в этом деле, будто в принципе видел плиту впервые. Тем не менее, сейчас он удивительно ловко справлялся с оладьями на сковороде. — Не представляешь, что я нашел, — загадочно начинает он, закончив с готовкой и выскальзывает из кухни. Выдержав некую интригу, он торжественно возвращается, — Та-да! В его руках поблёскивает круглая склянка с неестественно красной жидкостью, полностью приковывая к себе всё внимание Квакити. — Откуда… ты её взял? — он приоткрывает рот в удивлении и расплывается в улыбке. Шлатт глядит на него с нескрываемой гордостью. — Секрет. — В смысле? Ты чего уже натворил? — Оставь мне моё право на таинственность. Разве так сложно просто, ну, не знаю там… Сказать спасибо какое-нибудь, в щёку поцеловать, например, — призрак строит наигранно-обиженную гримасу. — Дурак ты, — беззлобно усмехается Кью, — Но… спасибо, правда. Понятия не имею, как ты это достал, но ты мой герой. — Да, я знаю, моя сладкая тыковка. Позволишь мне снова подлатать твоё крыло? Квакити улыбается и закатывает глаза, хмыкнув, усаживается на стуле боком. Прикосновения Шлатта ощущаются безумно странно, как ничто другое — они схожи на то, если бы дуновение ветра вдруг стало чем-то материальным. Его движения плавные и очень осторожные, кажется, почти невесомые. От них не холодно, (не смотря на то, что руки у Шлатта, да и весь он, всегда практически ледяные) но пробирает странной дрожью. Квакити невольно краснеет. Его крылья это точно не то, что он мог бы позволить трогать кому угодно, они надёжная защита — до того, устроенного им же, взрыва, они были куда крепче, — их перья не пропускают влагу, они довольно пластичные и Кью очень ловко с ними управляется, но в то же время ими можно почувствовать любое изменение ветра, легкое касание к листве деревьев. Когда Квакити летал это ощущалось абсолютно несравнимо удивительно, и даже если бы он хотел объяснить кому-то бескрылому, какого это, он бы не смог. Они буквально и самое сильное и, в то же время, самое слабое, что у него есть. Наверное, у всех гибридов их отличительные части туловища — уши, крылья, хвосты, что угодно, — были достаточно чувствительным местом. Квакити не знал, но насчёт себя был уверен, ведь каждый раз, когда кто-либо касался тех участков его тела, где было оперение, Кью ненароком задерживал дыхание. — Шлатт, — вдруг начинает он, покалывая ногтями собственные руки, пока призрак «колдует» над его сломанным крылом, — Может, ну… Мы можем ещё раз обговорить то, что случилось? Я… не думаю, что мог рассуждать здраво на нетрезвую голову. Да и я не помню практически ничего… — Оно тебе так сильно нужно? — Ага. Я просто… Наговорил много лишнего. Даже не потому, что я в самом деле так думал. Я… я не хочу больше ссориться, — он стыдливо замолкает, сглатывая. Замершая между ними тишина давит почти физически, и Кью спешит заполнить её хоть чем-то, чем угодно, — И… то, что потом случилось, мне вообще не стоило… Мне очень жаль. Ты правда считаешь что, ну… То, что ты сказал обо мне… — Нет, — наконец прерывает его призрак, и Квакити еле сдерживает облегченный вздох, — Точнее, в неком роде? Это было слишком утрированно из-за того, что я тоже разозлился. Понимаю, что зря, и что тебе и без того было плохо, но это было всё ещё немного обидно. Я знаю, что тебе не верится, да и у тебя на то есть веские причины, но я, всё-таки, тоже человек. Не живой, но я чувствую не меньше, чем ты. — Верится, правда, просто понимаешь, эм… не знаю, как объяснить, это что-то вроде… — Способа забыть кого-нибудь? Шлатт сам чуть было не кривится от того, как хорошо знает о подобном. Как это всегда не приводило ни к чему хорошему. — Ага. Заставить себя ненавидеть его. Я не уверен, насколько это эффективно, раз ты сейчас здесь, но в то же время я теперь не могу отделаться от привычного образа, с которым мне было проще мириться. Я… постараюсь переучить себя и всё такое, но только в том случае, если ты будешь вести себя нормально. И не говори мне что то, как ты вёл себя и как я тебя запомнил, было чем-то искренним. Я всё-таки неплохо выучил тебя. — Ну, у меня это что-то типа защитной реакции? Я не уверен. Не совсем знаю, как вести себя «нормально», тыковка. В плане, как это должно быть по правильному, но... я попытаюсь. И… извини за то, что я сказал тогда. Отчасти это было правдой, но это можно было сказать совсем иначе и уж точно не в той ситуации. И окажись это даже совершенной истинной, это не конец света и я могу тебя понять. Это было… неправильно, давить на тебя чем-то таким. — А мне не стоило винить тебя во всём. Квакити не был уверен, гладили ли его крылья всё ещё втирая в них зелье, или уже по какой-то другой причине, но от этого было спокойнее. Воцарившие между ними несколько минут откровений накрывали смешанными чувствами с головой, так, что Кью боялся шелохнуться, чтобы случайно ничего не испортить, не спугнуть чужое доверие. Всё ощущается таким правильным и в то же время безумно непривычным, размеренным и спокойным. Зрелым. — Разве? — Конечно. Хоть у меня от тебя много страхов, предрассудков и убеждений, и я, понятное дело, был бы совсем другим, если бы не встретил тебя, но… то, что я сам не смог справиться с этим — только на моих плечах. — Твои реакции и чувства — не твоя вина, тыковка. Если тебя что-то задело, это не значит, что с тобой что-то не так. С улицы раз за разом доносится заливистое пение птиц. Квакити разглядывает полоску яркого солнечного света в коридоре и порядком сомневается в реальности происходящего. По коротким перьям, на сгибе его, прежде сломанного, крыла, скользят холодные пальцы, доставая до тонкой кожи, и Кью невольно втягивает живот, бесшумно вздохнув. Квакити очень давно не говорил со Шлаттом так искренне, отчего начисто забыл, что тот далеко не глуп. Они всегда понимали друг друга с полуслова и сейчас от этого будто щекотно под рёбрами — волнующе, но слишком по-дивному приятно. — Я и сам так толком и не смог ни с чем справиться. Ни тогда, ни теперь, — продолжает призрак, и Квакити отстранёно спрашивает сам себя — что значит это «теперь»? С чем справиться? — И… мне тоже не нравится с тобой ссориться. Шлатт садится на стул перед Кью и протягивает ему мизинец: — Мир? Квакити не сдерживает улыбки: — Мир, — он пожимает своим мизинцем чужой, — Давай… будем говорить так чаще? — Давай, — призрак неуверенно пожимает плечами, улыбаясь в ответ, — А сейчас только попробуй не съесть мою стряпню. Кью смеётся, чувствуя необычайное облегчение, даже не смотря на всё ещё сильный горький осадок прошедших дней. От него не хочется ни есть, ни пить, но Шлатт читает длиннющую лекцию о том, как важно кушать несмотря ни на что, и если Квакити не будет этого делать, у него не хватит сил, чтобы надрать всем и каждому задницы, а это безоговорочно точно нужно сделать, потому что Квакити — «Крутой и классный, и… пугающий. Да, им бы стоило бояться тебя. Ты же, ну, ух!». Этот Шлатт совсем не похож на того, который постоянно дразнил за фигуру и больно щипался, так, что Квакити до сих пор иногда чувствует себя неуютно в не мешковатой одежде. И абсолютно не похож на того, который кричал и толкался, вынуждая разбирать Белый дом на кирпичики. А ещё он готовит очень вкусные оладьи.