new person, same old mistakes.

Шлатт приподнимает одну бровь, смотрит то на Квакити, то на мрачное небо, то на зонт в руках, мол, попробуй-ка свяжи два и два. — Я понимаю, что ты весь такой самостоятельный и классный, но если ты собираешься простудиться — я не буду нянчить тебя и работать за тебя тоже не буду. Так что давай-ка, иди сюда и пошли домой. — Н… не буду я с тобой никуда идти! — наконец всполошился Квакити так, будто только отошёл от удивления. — А как же, и дом на меня перепишешь, да? Не выделывайся, пошли. — Как ты вообще сюда дошёл… Шлатт вздыхает и настойчиво смотрит Квакити в глаза. Квакити в ответ глядит то ли озадаченно, то ли всё ещё поддельно-обиженно, но отводит взгляд первым, подходя ближе, и они оба отправляются к дому, медленно вышагивая по болотистой тропинке. Зонтик совсем небольшой, на одного человека, и тесниться двум взрослым мужчинам под ним оказалось не так удобно, как казалось в начале — что бы дождь не промочил кому-либо из них плечи и спину, нужно было держатся действительно близко друг к другу, чего они делать явно не собирались. Шлатт был не против, лишь услужливо наклонил зонт в сторону Квакити. — Я нашёл у тебя карту. — Ты опять рылся в моих вещах? — косится он и призрак расплывается в ребяческой улыбке. — Чуть-чуть. Что? Мне было грустно одному. Плюс я заскучал за, ну… улицей? Днём? Я не был тут будто целую вечность. — Может тогда вернёшься в свою пещеру и оставишь меня в покое? — Это самый крутой и клёвый спортзал, блин! И нет. Кто тебе зонтик приносить будет? Кью хмыкает, внимательно разглядывая землю под ногами, обходя лужи. Они молчат какое-то время, идя почти плечом к плечу. Тишина, за исключением шума дождя, не кажется тяжелой только для Квакити, и вскоре Шлатт снова немного неуверенно подаёт голос: — Кстати… можно спросить кое-что? — Кью мычит, видимо, выражая согласие, даже не поднимая головы, — Всё правда было так плохо? — Что именно? — То, что ты вчера говорил. Квакити наконец смотрит на Шлатта, но не находит в его лице ни намёка на несерьёзность. Даже его голос отдаёт непривычной обеспокоенностью, как тогда, когда Кью приснился кошмар. — Ну, — от чужого вида Квакити и сам не сдержал свойственного ему уверенного тона и замялся, — н… не совсем. Ты только пару раз ударил меня, но я хорошо запомнил. Обычно я закрывался в ванной или выходил на улицу, пока ты не успокоишься. — Честно? А я не сделал ничего… ну… Кью смотрит на призрака и почти не узнаёт его — тот выглядит так, будто его в самом деле терзает чувство вины. Проскальзывает мысль о произошедшем вчера, но её быстро отгоняет вторая — возможно, вчера с какой-то стороны, нахальной и самовлюблённой, это было правда смешно. Но что может быть смешного сейчас? — Мы ни разу не переспали, если ты об этом. Ты пытался, но был слишком пьян. Помнишь, у тебя один раз с утра были пальцы в крови? Я отмазывался, мол, не знаю отчего, но… Ты был таким настойчивым тогда и я сильно испугался. И толкнул тебя. Ты, кажется, стукнулся затылком о бортик кровати, но мне было слишком страшно чтобы проверять, в порядке ли ты, так что я просто убежал. На самом деле, я бы даже отдал тебе должное за то, что ты напивался настолько сильно и не мог ничего сделать. «Извини» — хочется сказать, но призрак лишь до боли закусывает щёки. Это звучало бы слишком глупо. По крайне мере, он рад, что у них так толком ничего и не было. Тогда давно, когда они были вместе, Квакити было уже порядком за восемнадцать, но вёл он себя совсем как мальчишка. Шлатт всегда держал между ними некую дистанцию, зная, что никогда не сможет быть тем самым рядом с Квакити, что он опять оступится и опять сам же сломает всё, что любит. Даже если то, что он любит — живой человек. Быть для Кью первым в чём-то таком важном и интимном Шлатт ни за что бы не отважился, потому что тогда Квакити точно бы запомнил его, как все всегда запоминают своего первого партнёра. Но Квакити всё равно запомнил его как первое что-то. Первую пере-любовь, первые недо-отношения, первого кого-то, от чьих прикосновений желудок сворачивался узлом приятного волнения. К кому Кью прижимался, сбито дыша, и, еле касаясь губами его уха, говорил таким тоном, каким прежде не позволял себе говорить никогда и ни с кем, раз за разом удивляясь, что это его собственный голос: приглушённый и монотонный, слегка хриплый, без улыбки или неловкого смеха. Такой откровенный и нежный. — Шлатт, — вдруг вполголоса начинает Квакити — теперь тишина казалась неприятной и ему — и призрак чувствует, как чужие пальцы аккуратно проскальзывают по его локтю, еле ощутимо взяв его под руку, — Эй, секрет за секрет, а? У меня тоже есть, что спросить… Ты… Ты помнишь, я, эм… Когда-то ты по пьяни разбил бутылку и… случайно порезался. Было много крови, я потом какое-то время ещё бинтовал твоё запястье… это ведь… это точно было случайно? Призрак смотрит на него всего мгновение. Отводит глаза, поджимает губы. Он не отвечает, но Квакити как-то понимает и сам. Не случайно. Шлатт создавал впечатление солидного и властного мужчины. Такие, как он, никогда бы не опустились до самоубийства, ведь это — удел слабаков, как известно. Это то, как Шлатт выглядел. Как он хотел выглядеть. Он, пьяный в слезах с большим осколком стекла, до боли зажатом в дрожащей ладони, перепачканной кровью — тоже Шлатт. Он, пьющий виски до утра, орущий на стены и разбивший зеркало в прихожей — тоже Шлатт. Прокручивавший барабан револьвера с одной единственной пустой коморой — это тоже был он. Это всё он, потому что самоубийство — удел слабаков, а он не смог бы даже убить себя сам. — Кхм, — негромко, — скажи что-нибудь. Не люблю когда ты молчишь. — Да ну? Я думал, когда я говорю много, у тебя начинает болеть голова, — Шлатт наконец привычно улыбается, и всё будто возвращается на круги своя: включается звук дождя, раскаты грома и шум ветра, холод, щекочущий лопатки, скользкая хлюпающая почва под ногами. Его мягкий голубой свитер под пальцами Квакити. — Дурак, — он улыбается тоже, — Я, кстати, думал, что ты боишься выходить на улицу днём, ты так шарахался от окон. — Дык я и боюсь. Считай, что я буквально рискую жизнью ради твоего здоровья, утёнок, — и заговорчески подмигивает, так, что Квакити вмиг заливается краской. — Иди ты! — беззлобно бросает Кью, не сдерживая усмешки, и пинает какую-то лужу в сторону Шлатта. Выходит сильнее чем планировалось, и они оба замирают. Призрак шумно втягивает воздух: — Ах ты… селезень поганый, а-ну иди сюда! То, что Шлатт пришёл лишь для того, что бы Квакити не промок под дождём — абсолютно не имеет смысла больше. Теперь Шлатт здесь исключительно для того, что бы Квакити сам оказался в луже. Они гоняются друг за дружкой и брызгаются водой, но их возможности не равны: у Шлатта есть зонтик, используемый на манер щита, но самое главное — Шлатт призрак, — он исчезает у Кью перед носом и появляется сзади, толкая. Не сильно, но достаточно, что бы Квакити протопал по инерции вперёд, смачно ступив в лужу, и чуть не повалился наземь, поскользнувшись. Они оба заливисто смеются и матерятся, а Квакити не собирается останавливаться, пока не отомстит настырному привидению. Собственные перепачканные брюки и мокрая рубашка его вовсе не волнуют, но, честно, Шлатт выглядит не многим лучше. Потом преимущество Шлатта играет против него же злую шутку, и в очередной раз оказавшись за спиной у Квакити, который вновь потерял равновесие, они оба падают. Шлатт хоть и пытался в одно мгновение удержать Кью, в следующее, когда они уже оба оказались в грязной воде почти по щиколотки, сам Кью совершенно не оценил такой жест жалобно взвизгнув, чуть не вывернув крыло и больно ударившись поясницей о, кажется, бедро Шлатта. Кости у него — как удивительно, — оказались неприятно твёрдыми. О том, что Квакити сам был далеко не лёгким и, наверное, придавленному его весом Шлатту было тоже больно, Квакити не думал. Не страшно, потому что Шлатт не заставил долго ждать с напоминанием о себе: — Твою дивизию, Квакити! Что ты как корова на льду, совсем уже? — Сам ты уже! Ты ведь сам упал! — Это ты меня придавил своей огромной задницей, слезай, блин, — Кью не ленится даже извернутся так, что бы стукнуть Шлатта по голове. Тогда на его рёбра щекотно надавливают чужие морозные пальцы, и Квакити, пискнув, подлетает на ноги как миленький. — Дурак! — Сам такой. Голос Шлатта заглушает до жути пронзительный гром, и Квакити смеётся, точно ребёнок, закрывая рот руками. Он абсолютно весь мокрый и замурзанный, похож на какого-нибудь чертёнка — в глазах пляшут задорные искры, щеки красные, волосы взлохмаченные, на груди болтается наполовину развязанный галстук, первые две пуговицы ворота рубашки расстегнуты, а широкие расправленные крылья будто распушены, как шерсть у сердитого кота. Призрак смотрит на него снизу вверх, всего на мгновение освещённого вспышкой молнии, и думает — будь у него, Шлатта, сердце, оно бы наверняка тотчас же остановилось. Но этот дурацкий мальчишка съел его! Он буквально съел сердце Шлатта, что б его! — Вставай, пень рогатый, — он протягивает руку, блеснув в широкой ухмылке золотым клыком под длинным шрамом. Отсюда Квакити в самом деле выглядит как что-то заоблачное, божественное. — Кто-кто? — смеётся в ответ Шлатт, взявшись за его руку и поднимаясь с места. — Конь в пальто! Теперь точно — простужусь и будешь работать вместо меня! Шлатт рассматривает его, напрасно отряхивая свою одежду и улыбается, гадая над тем, сложно ли ему дышать из-за удара о землю, или из-за вида такого Квакити — живого и счастливого.

***

— Дай сюда кофту. — Тыковка, если ты хотел меня раздеть, так бы и ска… — Дай сюда, тупица! Ты похож на бездомного, — он вырывает из рук призрака голубой свитер, весь перепачканный в болоте и грязи. — Так ты тоже, — усмехается. — Поэтому это всё нужно постирать. И вообще, сие диво произошедшее полностью твоя вина. — Но это ведь ты… — Молчи и не беси меня. Шлатт улыбается и наблюдает за тем, как по-хозяйски Квакити бродит туда-сюда. Идёт в ванную, возвращается оттуда с полотенцем, вытирая свои волосы и водит рукой по полкам в поиске подходящих чистых вещей. — Чего смотришь? Выйди, мне переодеться нужно. — Ой, утёнок, чего я там не видел, — в него летит полотенце, — А мне ведь переодеться тоже нужно, нет? — Потом, я даже не знаю что тебе из одежды предложить… У меня нет ничего размером со шкаф. — Да это просто ты размером с тумбочку… — Так всё, а-ну иди отсюдова! Давай-давай, — Квакити за плечи выводит смеющегося Шлатта из комнаты и закрывает за ним дверь. Призрак стоит на месте ещё пару мгновений, но так и не придумывает ничего смешного, а потому просто уходит ждать на кухню, с полотенцем на голове, коим в него бросил Кью. Он разглядывает комнату так, будто и не жил в этом доме уже около двух недель, трёт нос и не может сдержать улыбки. Они наверняка поссорятся снова, но это будет потом. Сейчас же всё ощущается таким непривычно правильным. И тогда Шлатт впервые думает, ужаснувшись — что случится когда он воскреснет? Они смогут быть друзьями? Сможет ли он вообще когда-либо быть хорошим другом? Скрипнув дверью, Квакити выходит из комнаты, отчего Шлатт даже невольно вздрагивает, отрываясь от мыслей. Через секунду Кью уже оказывается в дверном проёме кухни, держа в руках какие-то аккуратно сложенные вещи: — Я не знаю, подойдёт ли тебе, но это самое большое что у меня есть, так что выкрутись как хочешь, но оно обязано подойти. На, — он протягивает призраку серую толстовку и спортивные штаны, ожидая, что тот снова как-нибудь грубо осведомится по поводу его, Квакити, фигуры. — А это точно обязательно? Я же даже почти не чувствую, что с тем, что есть, что-то не так кроме внешнего вида, — берёт он одежду из рук Кью, невзначай разглядывая его. Тот стоит с всё ещё мокрыми взъерошенными волосами, в большой чёрной футболке с какой-то потёртой надписью и в свободных штанах, больше похожих на пижаму. Шлатт еле сдерживает улыбку, что бы Квакити не счёл это за дурной тон, но видеть его таким — как-то убаюкивающе приятно настолько, что, честно признаться, даже хочется обняться. — Иди давай, домовёнок. Мой дом и мои правила, я не буду с тобой говорить пока ты не переоденешься. — Ла-адно, сэр, — усмехаясь тянет призрак и его легонько толкают в плечо. В ванной Шлатт никак не может отделаться от старых воспоминаний, навеянных таким спокойным видом Квакити. Это отвратительно, что он почти не помнит плохого, но ещё хуже то, что Кью в свою очередь также помнил и хорошее, даже если говорил обратное. Шлатт был бы рад, ежели бы Квакити забыл его, как самый дурацкий кошмар, ничего не значащий в масштабах его жизни, но прямо сейчас Шлатт стоял в его доме и в его одежде, густо краснея — то ли от неприязни к себе, то ли от непонимания смешанного с привязанностью к Квакити. Почему он всегда всё прощает? Шлатт помнит, как первый раз увидел Кью таким умиротворённым и домашним. Они тогда только начали жить вместе. Был выходной и весь вечер они рубились в приставку и карты, как мальчишки после школы, Шлатт рассказывал что-то про покер, а Квакити слушал его с горящими глазами, так в конце-концов и не разобравшись в правилах. Они ели подгорелую пиццу и пили газировку, пока ещё понятия не имея, насколько серьёзная ответственность теперь ложилась на их плечи из-за новых должностей. А ещё они целовались. Много, порой нелепо, и Квакити честно признавался, что в душе не ведает, как такое правильно делать. Шлатт находил это ужасно милым. Они спали в одной постели, но Шлатт старался не уснуть так долго, как только было возможно. Меньше всего на свете ему хотелось, чтобы заканчивался этот вечер и начинались серьёзные рабочие будни. Это, безусловно, было ужасно романтично — то, как на протяжении дня они встречались на несколько минут и говорили друг другу на испанском что-то ласковое и поддерживающее, а порой и такое грязное, что Квакити приходилось закрывать рот руками и задерживать дыхание, только что бы не рассмеяться, обращая на себя внимание всех окружающих их людей, коих всегда находилось немало. Но Квакити, мирно сопящий рядом в расхристанной рубашке, с немного приоткрытыми мягкими губами и одним алым следом на плече, сделанным почти-что в шутку, такой безмятежный и родной — абсолютно несравнимо другое, как небо и земля. Пускай в зернистой темноте всего этого было практически не разглядеть, но Шлатт знал, что тот совсем близко, чувствовал его тёплое дыхание и прикосновения. Кью неосознанно водил кончиками пальцев по спине президента, пока не уснул, а Шлатт, спрятав лицо в его волосах, вдыхал их запах снова и снова, будто пытаясь оставить и его, и Квакити, и этот момент где-то в своей памяти навсегда. И у него получилось. С локонами волос Кью на своих щеках, почти укрытый одним его крылом так, словно Квакити пытался обнять возлюбленного всеми возможными способами, Шлатт был готов вот-вот расплакаться — настолько хорошо было здесь. До какой степени Квакити был кротким и нежным, ласковым и любящим, как с ним было до головокружения уютно и спокойно. Если рай бы очутился в его объятиях, Шлатт бы покаялся во всех своих грехах и никогда впредь не совершил ни одного снова, он бы стал пастором и бесконечно молился каждый чёртов день. Если бы он мог вернуться в ту ночь, пусть даже на пару мгновений, а ценой этому оказалось единственное, что у него оставалось — его хоть и загробная, но жизнь, — он бы не стал колебаться. Стук в дверь: — Ей, ты живой там? Шлатт дёргается, пытается привести себя в чувства. Вся эта быстрая, наполненная событиями жизнь всё ещё была ужасно непривычна, ведь последний добрый десяток лет он провёл в нигде и ни с кем. Часы там текли бесконечно медленно, но в то же время намного быстрее, чем в живом мире, и если вдруг становилось плохо, не помогало ни виски, ни слёзы. Только время, в котором Шлатт потерялся, и пользоваться ним снова пока ещё не научился. Сколько он пробыл здесь? — Я умер много лет назад, утёнок, тебе пора позабыть меня. Дверь резко отворяется и Шлатт взвизгивает. Квакити смотрит на него почти серьёзно, нахмурив брови. Почти. — А если бы я был голый? — Ай, чего я там не видел, — призрак в ответ смеётся и Квакити еле сдерживает улыбку, но вдруг меняется в лице, — Ну как? Нормально? — Как видишь. Рукава чуть-чуть короткие. — О, ну-ка надень капюшон. Шлатт недоумевающе поднимает одну бровь, но послушно делает сказанное, понимая, что Кью просит об этом лишь забавы ради — у Шлатта большие закрученные рога, и если кепку когда-то на них ещё можно было натянуть, то капюшон очень вряд ли. Но Квакити сдержанно хихикнул, закрыв рот рукой, а потому Шлатт решил попробовать. Тогда Кью засмеялся, а призрак сделал озадаченный вид, мол, не понимает в чём дело. — Так? — Так, так! Пошли уже, красавец, — потешается Кью и тянет бывшего президента за рукав. В какой момент они вдруг переступили черту за которой было дозволено вот так просто ненароком дотрагиваться друг к другу, никто не знал и даже не заметил. Имело ли это какое-то значение ни один из них так же старался не задумываться. Это и не важно, потому что они снова смотрят какой-то фильм и Квакити обещает провести Шлатту экскурсию по Лас Невадас, а ещё, возможно, снова зайти сыграть в каком-нибудь казино. — Мне немного страшно спать, — робко сознаётся Квакити, укутываясь в одеяло. Шлатт сидит рядом с его кроватью на, принесённым с другого конца комнаты, стуле и ищет нужную страницу в книге. — Почему? Это из-за кошмаров? — Наверное. Квакити хочет сказать как бесконечно ужасно засыпать в одиночестве каждую ночь, как он сворачивается калачиком, обнимая одеяло, и под рёбрами до смерти больно ноет, будто вместо сердца там маленькая чёрная дыра, медленно утягивающая в себя все его внутренности. А он не может сделать совсем ничего. Да и рассказать об этом кому-то — тем более. — Кстати, а ты типа не чувствуешь температуры? — Мм, вроде того, — Квакити даже рад, что Шлатт смотрит в книгу, а не ему в глаза, — Мне всегда холодно, это не зависит от окружающих факторов. Я тепло чувствую только, ну… от живых людей. Ну и если буду гореть на солнце, здесь да, тоже согреюсь, наверное. Кью хмыкает, улыбнувшись, и призрак наконец переводит на него взгляд. Спокойный и даже какой-то мягкий. — Ты так и не рассказывал мне, откуда этот шрам. — Правда? А тебе так хочется знать? — Шлатт кивает, немного приподняв брови, — Ладно, эм. Если вкратце… — Я никуда не спешу. — А я спешу. Это… я хотел убить Техно. Собрал людей, всё такое. Как видишь: не вышло. Это, к слову, от его несчастной кирки, чёрт, я думал что умру там трижды. Нет, честно, когда я пришел домой, я был один и… Было столько крови, мне казалось у меня просто отвалится пол лица, оно даже выглядело так. У меня и зелий никаких толком не было… Ты когда нибудь пробовал сам зашивать себе что-нибудь? Лицо? Нет? Это… блять, бр, даже вспоминать не хочу. Это было отвратительно. — Вау, — выдаёт Шлатт задумчиво смотря в одну точку, но в тоже время внимательно слушая. Кажется, его лицо выражает даже немного уважения. Он молчит какое-то время, переваривая только что услышанную историю, а после снова оживляется, — Ну, раз такое дело… Можно ещё кое-что спрошу? — Гх, давай быстрее, я щас отрублюсь. Всегда ты такой разговорчивый когда не нужно. — Только ответь на этот раз, Квакити, серьёзно. Что с твоими женихами? — Боже, Шлатт, ты… — Да подожди ты! Почему ты не можешь просто рассказать? — Потому что я не хочу, ясно? Шлатт смотрит на него пару мгновений, растерянно замерев. Отводит взгляд и говорит едва слышно, но понимающе-уступчиво настолько, что этого хватает с остатком: — Извини. — Чёрт, — он отрывисто вздыхает, нервно закатывая глаза, — Я ведь рассказывал уже. — Ты не говорил что именно случилось. Квакити снова вздыхает, трёт лицо похолодевшими пальцами. — Я… встретил Джорджа. Я не видел его пару лет где-то и… оказывается, они построили собственное королевство. Без меня. Ничего не сказав. — И…? — Что, блять, «и»? В смысле «и»?! Я… я такое рассказал тебе, я держал эту сраную ситуацию в голове так долго, а сейчас ты просто… — Нет же, я имею в виду… Где что-то о том, что они оставили тебя? Их взгляды встречаются и Кью выглядит ужасно злым, но куда больше — недоумевающим. — То есть…? — То и есть, с чего ты взял, что тебя кто-то бросал? У бывшего вице-президента брови плывут вверх. — Шлатт, я не видел их больше года. Карл должен был сказать мне о том, что они делают, но он не сказал. Они просто… — И что? Они сказали тебе, что бросили тебя? — Ну… — Кто-то сказал тебе, что не любит тебя? Что ты плохой и не нужен им? Может быть, что сломал их жизнь и лучше бы вы не знакомились? Квакити захлёстывает осознанием, как тяжелой волной. Он так сильно боялся быть брошенным, что даже не додумался проверить, бросили ли его в самом деле. Кью не уверен, было ли это специально, но слова призрака напомнили ему его же собственные, адресованные Шлатту, и от этого сердце покалывает виной — необъяснимой и горькой настолько, что хочется скривиться. — Квакити, сколько тебе лет? Ты не думал пойти и поговорить об этом, вместо того чтобы убиваться? Вы же, чёрт вас дери, взрослые люди! — Я… я боюсь, — чуть слышно молвит он. Второй раз за этот разговор и он правда ненавидит себя. Но ему страшно до замирания сердца. Ещё страшнее — Шлатт знает об этом, а Квакити не знает, что тот собирается делать с этой информацией. — Я понимаю. Но поговорить ведь лучше, чем пытаться глушить это чувство всякой дрянью? Тем более, ты даже не знаешь, в самом деле стоит ли оно того. Да даже если бы они бросили тебя — не стоит. — Я… я не знаю, Шлатт. Квакити смотрит куда-то в угол комнаты и где-то на границе сознания ликует от того, что здесь так темно. Ведь он чувствует, что готов разрыдаться, слушая, с какой осторожностью, кажется, заботой, отвечает Шлатт. — Поговори с ними, тыковка. Кью поднимает на него взгляд с немым беспомощным вопросом, но тот уже опускает глаза к строчкам на пожелтевших страницах. Он читает Квакити на ночь, и Квакити думает: «Почему Шлатт такой?» И что ему с этим делать теперь?