new person, same old mistakes.

— Оставили и оставили, какая разница, — нервно парирует Кью, — Какая тебе разница? — Просто интересно, тебе жалко рассказать? — А я должен? Ты мне когда-нибудь хоть что-нибудь рассказывал? — А ты спрашивал? Квакити замолкает, чувствуя напряжение от дурацкой манеры Шлатта отвечать вопросом на вопрос. Бегает по нему раздражённым взглядом, но тот и ухом не ведёт. — А если бы спросил, ты бы ответил? — Шлатт затягивается и неопределённо кивает. Кью ещё немного смотрит на него, выдерживая паузу, — Почему ты начал пить? Призрак переводит взгляд и Квакити замечает в нём нотку удивления, которую тот явно пытался скрыть. Наверное, он ожидал что Кью спросит какую-то глупость и он выкрутится, вбросив что-то двусмысленное. Но теперь они стояли, замерев, и молча смотрели друг на друга в ночной тишине. В суетливых глазах Шлатта что-то отчетливо изменялось с каждым новым мгновением, так быстро, будто он перебирал в голове сотни вариантов ответа. Его лицо практически не выражало никаких эмоций, но было в нём нечто, от чего Квакити чувствовал, не видел, но чувствовал, как оно меняется. Это так непривычно, потому что все эмоции, которые Квакити видел у него раньше — спустя столько лет выглядели, пусть и мастерски, но поддельными, точно образ, которому Шлатт неизменно следовал. Только вот эти мрачные тени на его задумчивом лице казались такими настоящими. — Я… — начинает он необычно неуверенно, но его голос перебивает нарастающий свист чайника с кухни. И тот Шлатт пропадает. От прежней растерянности не остаётся и следа и он расплывается в улыбке, почти торжествующе подняв глаза, — О, а вот и чай. — Я слышу, Шлатт. Ты так и не ответил. — Чего, чего… Мне просто нравится вкус? А почему ты куришь, тыковка? — он щёлкает Квакити по носу, и к горлу подступает обида с толикой злости. Почему он всегда такой? Квакити тушит сигарету, так нормально и не покурив, хотя чувствует, что ему это правда нужно сейчас. Шлатт в тусклом свете из окон дома выглядит как издёвка, очередная шутка судьбы, свалившаяся Кью на голову только для того, чтобы помешать всем планам, снести выстроенную за годы уверенность и самодостаточность, спутать все мысли. Чтобы у Квакити опять предательски ныло в груди и колотало в висках, а он смотрел на Шлатта — почти такого же, как много лет назад, — и чувствовал себя самым беспомощным на всём свете. Почему он всегда был таким? На кухне Квакити всё ещё злится, но больше — на себя. Чего он ожидал? Что они вдруг начнут говорить по душам и брататься? Он ведь сам не хотел переходить на личности. Только вот он рассказал больше, чем нужно было вчера, и теперь чувствовал уязвимость. И Шлатт только что ей воспользовался. Шлатт — отличная компания на вечер, возможно, на ночь, он забавный и притягательный, он много знает и его очень интересно слушать, когда он говорит на какие-то возвышенные темы. Но больше ничего. И Квакити знал это слишком хорошо. Оставшуюся половину фильма они досматривают так же, как и смотрели до этого, но из головы у Кью всё никак не выходит их так и не состоявшийся разговор. Квакити зол, а потому совсем не хочет признавать, что это хоть что-то значило. Вероятно, Шлатт выглядел так необычно лишь потому, что не мог придумать сносной отмазки. Квакити знал, что зависимости у людей появляются совсем не от хорошей жизни, но в случае Шлатта готов был сделать исключение. Он спился лишь потому, что был тем ещё придурком. Перед сном они снова выходят на улицу, с полупустыми кружками уже остывшего чая в руках. Вроде это призрак потащил Квакити сюда, а вроде тот и сам был не против. В конце-концов Шлатт был его единственным собеседником, с которым можно было не обсуждать бизнес, деньги, власть и обязанности, что-то тяжелое и запрещенное, что-то важное и насущное. Можно было не шантажировать и не просчитывать ходы наперёд. И вместо всего этого обсуждать только что просмотренный фильм на потрёпанной кассете. От этого было так непривычно спокойно. На небе горят звёзды и круглый месяц, но вдалеке уже виднеются густые тучи. Наверное, завтра снова будет дождь. Здесь совсем тихо, они сидят на ступеньках. — А ты типа… совсем не спишь? Как это вообще работает: ты зачем-то ешь, но не спишь. — Я не могу спать, тыковка. — Бессонница? — ухмыляется. — Типа того. Я бы посмотрел на тебя на моём месте. Быть мёртвым, конечно, удобно, но не так просто, как выглядит со стороны. Когда ты живой, иногда может казаться, что смерть это отличный выход, но на самом деле ничего подобного. Мысли в голове так никуда и не деваются, просто у тебя появляется тонна свободного времени, чтобы прочувствовать каждую из них, и ко всему этому ещё и приплюсовывается постоянный холод и, в моём случае, боль в сердце. Такой себе пранк от смерти, я ждал что эта дрянь закончится, но оно болит всё так же сильно. Квакити невольно проникается состраданием, задумываясь над его словами, но спешит ответить быстрее, чем Шлатт что-то заметит: — Так у тебя ж его нет. — Ну да, очень смешно. — Нет, Шлатт, его буквально нет. Я типа… ты же не знаешь как проходили твои похороны? — Извини, я присутствовал там не в том состоянии, чтобы смотреть за тем, как они проходят, — фыркает призрак. — Ну, тебе повезло в неком роде… В общем, я его съел. Квакити не уверен, что именно выражают бледные глаза Шлатта, но тот молчит секунд пять, смотря на землю. — Ты, блять, что. — Что? Я сделал тоже самое, что и ты с моим. — Ты, — Шлатт заикается и расплывается в улыбке, прикрыв на мгновение глаза, — С ума сойти. Тыковка, у тебя такие странные фетиши. — Да иди ты! — Кью толкает его в плечо и смеётся, непроизвольно краснея, — И ещё раз так назовёшь меня, я не знаю, что с тобой сделаю. Шлатт тоже смеётся: — Извини-извини, привычка. Постоянно забываю, что мне нужно отпустить тебя. Кью замирает с глупой улыбкой на лице и глядит на призрака, будто впервые видит, изучает каждый сантиметр его лица, пытаясь найти хоть какое-нибудь подтверждение тому, что Шлатт шутит. Тот только мягко усмехается одними лишь губами, отпивает из кружки и поднимает взгляд, разглядывая густой лес на горизонте. — Просто… Когда ты смотришь на меня, — снова подаёт он голос, поворачиваясь к собеседнику с таким робким и растерянным видом, будто сознаётся в чём-то абсолютно сокровенном и личном, — Единственные воспоминания из прошлого которые всплывают в голове — то, как мы целуемся на той аллее под лунным светом. Звучит по идиотски смазливо, но они такие до чёртиков яркие, я до сих пор помню как пахли твои духи в тот вечер. И то, что ты не застегнул пуговицы на рукавах. — Это можно было и не запоминать, — вырывается само собой на последнем выдохе — дальше Квакити будто задерживает дыхание, думая абсолютно о другом, чувствуя, как горит лицо и как стучит сердце в груди, — Вообще это всё можно было не запоминать. — Почему? Я слабо помню плохое, хотя знаю, что оно было. Но ведь хорошее тоже было? — Может для тебя и было, но для меня — нет. Это всё было глупостью с самого начала и если бы я мог вернуть время назад — я бы никогда не знакомился с тобой. Пускай Шлатт и призрак, но это всё ещё он. И сейчас, в лунном свете, он выглядит почти так же, как в тот вечер, про который Квакити уже и думать забыл. А теперь ему так беспардонно напомнили об этом, выбивая из лёгких весь воздух. Кью смотрит ему в глаза — блеклая радужка, светло серая с горизонтальным продольным зрачком, такого же неестественного цвета кожа. Тёмные реснички, густые брови, россыпь маленьких веснушек, расположение которых Кью уже практически выучил наизусть, как созвездия на ночном небе. Тот такой спокойный, что даже не по себе, и Квакити был бы рад отвести взгляд, но почему-то не может. И Шлатт вдруг смеётся. Громко и заливисто, в ночной тишине его голос будто отдаёт эхом. — Видел бы ты своё лицо! — еле выговаривает он сквозь смех, и щеки у Квакити загораются пуще прежнего. Замешательство за мгновение сменяется злостью. Кью глядит на призрака в белесых лучах луны, почти такого же, как когда-то давно, и хочет сломать его дурацкий нос с идиотской россыпью веснушек. — Боже, чтоб ты подавился, как же ты мне надоел, — звучит скорее отчаянно, чем разъяренно. Квакити не понимает, отчего, но ему обидно до горького привкуса во рту. Почему Шлатт всегда такой? — Да ладно тебе, ты правда поверил? — всё ещё смеётся призрак, поднимаясь вслед за Кью — тот уже заходит в дом. — Отъебись. — И что, даже не почитать тебе на ночь? — Уж обойдусь. — Ты правда обиделся? Серьёзно? На это? — он крутится за Квакити, не отставая ни на шаг, пока тот убирает какой-никакой беспорядок, который они оставили на кухне за этот вечер. — Я не обиделся, — Кью вдруг останавливается и разворачивается, Шлатт чуть было не врезается в него, — Ты просто достал меня со своими тупыми шутками. И достал каждый раз что-то вспоминать. Хочешь, чтобы я напомнил тебе, что помню я? — Да не заводись ты так… — А я напомню. Как я за тобой бегал постоянно, как пёс на привязи, «Квакити принеси-подай, Квакити паши в сверхурочные, Квакити умей то, чего никогда и не пробовал». И я же дурак тогда был, потому что любил тебя, черти бы тебя драли: «может Шлатту того, может Шлатту этого, у Шлатта сегодня плохое настроение, интересно, что он сделает: отпиздит меня или будет домогаться, пока я не убегу от него на улицу и буду сидеть там до рассвета?» А если и убегу, всё равно же отпиздит. Знаешь, жалко, что ты не видел собственные похороны — я так плясал на твоей поганой могиле, как никогда в жизни не плясал! Если ты думаешь, что ты напомнишь мне про наши паршивые свидания, и я сразу растаю и начну делать всё, что ты захочешь, то, повторяюсь — подавись. Вопрос исчерпан? Шлатт кивает. — Супер! — он всплескивает в ладоши, с громким звоном переставляет свою кружку со стола в раковину, — И помоешь посуду. У меня уже болит голова от тебя. Квакити хлопнул дверью и был таков. Шлатт остался стоять на месте. «Надо было не говорить так, — думается, — Надо было ничего не говорить» — призрак шмыгает носом, потупив взгляд в пол. Квакити совсем отвык долго находится в своей комнате в одиночестве, зачастую он либо работал допоздна, либо сидел со Шлаттом на кухне. Здесь до сих пор беспорядок, но на уборку у Кью нет ни сил, ни настроения. Он перебирает чертежи и документы, какие-то договоры и планы, но те валятся из рук и хочется разорвать все эти глупые бумажки в клочья. Взгляд падает на маленькую коробочку на верхней полке и парень замирает на пару мгновений, а после не сдерживается, со всей силы пиная и без того хлипкую тумбочку рядом. Та жалобно скрипит, а Кью жмурится, тяжело дыша. В голове каша. И досадно, и жаль, и хочется что-нибудь сломать, разбить, хочется скрутиться калачиком и хочется обняться с кем-то. «С кем?» — в маленькой коробочке на верхней полке стоят ненужные теперь обручальные кольца, в мыслях и они, и Шлатт, и тот дурацкий вечер, и его поцелуи, аккуратные укусы на ключице и тёплые крепкие руки на талии, точно такие, как во сне, утягивающие в темноту. Не буквально, но правдиво. Легкое ощущение холода, когда Сапнап водит ногтями по спине, сбитое дыхание Карла в его шею, тихие стоны и приглушенный смех, мягкий, непривычно хриплый голос Джейкобса, сводящий с ума горячим выдохом у самого уха — «Не спеши, у нас ещё вся жизнь впереди». «Дуралей, куда ты торопишься? Спокойней, давай-ка лучше я» — Шлатт звучит монотонно, но Кью всё же явно улавливает в его голосе опьяняюще-нежные нотки, и президент зарывается носом в его чернявые волосы, беспорядочно целует в висок и макушку. Квакити скучал совсем не за кем-то в его постели, просто в такие моменты, когда целовали жадно и несдержанно, лихорадочно цепляясь за него руками и прижимая настолько близко, насколько можно было, Кью чувствовал себя заведомо нужным и важным. Совсем не лишним и любимым. На словах всегда могли сказать неправду, но любовь в прикосновениях подделать было невозможно. Он спит беспокойно, зато без кошмаров, хотя даже если бы те были, Квакити ни за что бы не пошел к Шлатту снова. Гордость бы не позволила. Не пошел бы, а потому и знать не знал, как тот сидел на ступеньках в тишине до самого утра, пока из-за леса не начали появятся первые лучи солнца. С одной стороны, так даже лучше — Шлатт совсем не надеется доверять хоть кому-либо, кроме себя, но когда Кью рядом, слова сами рвутся наружу. Тогда призрак сводит их к шутке, даже если они поссорятся, это хорошо. Квакити нужно ненавидеть Шлатта, это правильно, Шлатт сам это знает. Только менее тоскливо от этого не становится. Если бы он мог заставить Квакити ненавидеть его, при этом не делая самому Квакити больно — он бы обязательно сделал это. Но он совсем не знает, как. Шлатт в целом мало понимает, как работает человеческое общение. Он знал, что преуспевал в нём, что считался уверенным и харизматичным, и люди всегда тянулись к нему, но он никогда так и не понимал, как это должно быть на самом деле. Утром Квакити больше не злится, но гордыня всё ещё не даёт заговорить первым, Шлатт молчит тоже. Завтракать одному в тишине Кью неуютно почти физически, бывший президент и при жизни был молчаливым после ссор, а сейчас и подавно. Будто он стал понимать что-то куда сильнее, чем тогда, когда был жив. От его понимания лучше не становилось ни капли — его считай сожалеющее лицо и кроткий вид с пустым взглядом доводили Квакити до бессильной исступлённой злобы. Смотря на Шлатта одновременно хотелось и заехать кулаком по его челюсти со всей дури, и крепко-крепко обнять, зарываясь носом в его плечо. Куда лучше было, когда он был чересчур громким и задорным, пусть даже невпопад. Дрим с каждым днём надоедал всё больше, Квакити хоть и пытался найти любые способы, чтобы развлечь себя, но и те быстро заканчивались. Дрим уже почти не кричал, лишь скручивался, подобно мокрице, и беззвучно плакал. Свой голос он сорвал бог знает в какой момент, и даже когда хотел выть и реветь — из горла вырывались только нечленораздельные хрипы. Жаль его всё так же не было и Кью знает, что он бы убил его, как только появилась бы возможность. Знает и что Дрим бы сделал с ним тоже самое, если бы эта возможность появилась у него первее. Сэм вовсе не пытается в чём-то переубеждать и лишь думает о том, что Дрим вполне заслужил гореть в аду, но так как того просто не существовало в привычном понимании, Квакити был отличной альтернативой. Они перекидываются парочкой слов, когда Кью заканчивает. С улицы слышатся раскаты грома и Квакити отстранёно думает о том, как к дому опять придётся добираться под промозглым дождём, невольно поёжившись. Остановившись у выхода, парень разглядывает происходящее на улице: оттуда веет почти обжигающим холодом и непомерной влагой, даже сюда долетают маленькие капельки. А через пару шагов, там, где заканчивается карниз — льет как из ведра. Молнии зигзагами разрезают густые тёмные тучи, шумит сильный ветер, расшатывая высокие деревья с разлогими кронами так, будто вот-вот повалит их вниз, в уже успевшие набраться лужи с мутной водой. Квакити любил грозы с детства, но в детстве не было никаких обязанностей и работы, только знай себе, что бегай под дождём и прыгай по лужам, будто утёнок. Ещё в детстве, кажется, совсем не было проблем и забот, дурацких мыслей, панических атак и таких жутких ночных кошмаров, и думая об этом, Кью почему-то стало бесконечно жаль самого себя, но ещё больше — того себя, который был лет двадцать назад. Тот Квакити, маленький и доверчивый, понятия не имел, чем всё обернётся во взрослой жизни, но был уверен, что всё точно будет не так, как есть теперь. Кью давно свыкся с тем, как жестоко устроен мир, но порой вспоминая про того ребёнка, который умер в нём где-то по ходу взросления, в груди горело нестерпимо сильно, почти физически больно. — Приветик. Квакити вздрагивает, резко поворачивая голову к источнику звука. — Какого чёрта ты тут делаешь?! — вырывается у него не сколько злое, сколько ошарашенное, и он быстро смаргивает влагу, собравшеюся на ресницах, надеясь, что её можно было счесть за капли дождя. Перед ним, в холодном свете от затянутого тучами неба, стоял Шлатт, улыбаясь своей фирменной лукавой улыбкой, немного щуря глаза, будто собирается учудить что-то. Или уже учудил: в одной руке он держал раскрытый над его головой чёрный зонт. — Я бы спросил тебя тоже самое. Ты погоду видел? Мог бы и по-раньше закончить, пока дождь не начался. — Ты… А если тебя кто-то увидел? — будто не слыша его, нервно тараторит Кью, оглядываясь, — А если нас кто-то увидит? — Моя же ты сладкая тыковка, — усмехается он почти добродушно, — Кто им поверит? Наш мир такое дивное место, знаешь… — Так, не заговаривай мне зубы. — На улице и не такое увидеть можно… — Шлатт. — Да? — Почему ты здесь, я серьёзно.