new person, same old mistakes.

Весь вечер они не разговаривают и почти не пересекаются, никакого испанского, карт и старой музыки, Шлатт даже немного корит себя за то, что опять придрался ни к чему — ему же дороже, но извиняться не собирается. Кью побесится и успокоится, а времени у них ещё много. Что будет после того, как Дрим сдастся, никто не думал, но, вероятно, случится так же, как в прошлый раз — без печенья по выходным и с войной. — Почему ты всегда уходишь? — спрашивает призрак, пока Кью заливает в кружку кипяток. — Потому что ты ведёшь себя, как баран. Шлатт улыбается, наверное, это был каламбур, пускай Квакити и не выглядит так, будто шутит. — А если бы я вёл себя иначе? — вырывается само собой. — Вот и веди себя иначе, — Кью смотрит в глаза твёрдо, явно без надежды что что-то изменится. Его «Ты же не чувствуешь ничего, ты никогда не чувствовал, ты просто делаешь вид» сказанного когда-то с такой уверенностью было достаточно, чтобы понять, как он относится ко всему этому. И снова уходит. Шлатт не решается пойти за ним, сидит не шелохнувшись, но каждый раз вспоминает, как тот ушел впервые. Как обещал, что будет на его стороне, чтобы не случилось, но соврал. И призрак знает — в этом была только его, Шлатта, вина. Квакити не думает об этом разговоре пока курит, сидя на ступеньках, не думает и смотрясь в зеркало, пока чистит зубы, даже когда ложится спать. Сам не знает, что чужие слова зацепили его так сильно, пока не открывает глаза в кромешной темноте. Здесь страшно и пусто, одиноко и холодно, до дрожи в коленях панически дурно. Что именно пугает так до боли остро — Кью не знает, но у непроглядной черноты будто есть свои стены, кои сжимаются над ним с каждой секундой всё сильнее. В ушах упрямо и агрессивно шумит, как в вагоне метро. Этот звук вызывает какой-то неподдельный животный ужас, хочется спрятаться и парень бежит, не разбирая дороги. Всё кажется таким реальным и неправильным в одночасье, Кью неожиданно врезается в чью-то фигуру, но не пугается, будто знал, что она будет здесь. Широкие плечи в строгом пиджаке, фигура выше Квакити на голову, обнимает за шею тёплыми руками. Квакити задыхается и воет, извиняясь, жмётся к ней, как побитый пёс, цепляется дрожащими руками за её алый галстук. Молит, захлебываясь: — Не оставляй меня, пожалуйста, пожалуйста, не уходи, мне так страшно, пожалуйста… В его волосы дышат тепло и размеренно, гладят по спине, по крыльям, Кью податливо прижимает их ближе на встречу прикосновениям — тех так много и они не исчезают ни на секунду, будто от этого зависит как минимум судьба мироздания; трется носом о белоснежный воротник, шею, линию подбородка с колючими бакенбардами, растирая там же собственные слезы. Тёплые руки скользят на его скулы, гладят по щекам, Квакити зарывается в них, рыдая громко и надрывно, и руки нежно, но не давая увернуться, поднимают его лицо, заставляя смотреть. — Ты ведь сам меня оставил, помнишь? На родном лице улыбка чёрная и беззубая, как пустота вокруг, химерно широкая. Вместо глаз — тёмные провалы без ничего, почти как у Дрима, из них медленно выливается что-то смоляное и вязкое. Кью испуганно отшатывается, не слыша собственного голоса, только нарастающий шум вагонов метро, но ласковые руки тянут обратно, в беспросветную черноту. Квакити никогда прежде не тонул, но ощущение как лёгкие заполняет что-то густое и липкое, не давая дышать, а ты уходишь всё больше на дно, под толщу воды без возможности спастись, наверное, было именно таким. Он просыпается, но спёртого воздуха от этого не становится больше, а в комнате темно почти так же, как во сне. Кью дергается, судорожно цепляясь пальцами за мятые простыни, его бьет крупной дрожью, на лоб спадают мокрые от пота пряди волос и единственная чёткая мысль в голове — нужно дойти до кухни, там должен, просто обязан быть Шлатт и он непременно будет, реальный настолько, насколько положено призраку. Он будет читать книгу и пить виски, курить прямо за столом, но это всё ни капли не важно. — Шлатт… Бывший президент поднимает глаза встревоженно, голос, окликнувший его, дрожит и всхлипывает из темноты дверного проёма, и Шлатт не уверен, что вообще когда-либо слышал его таким. На жёлтый тусклый свет лампы под потолком выходит Кью в ночной рубахе и коротких шортах, заплаканный и с ужасно взъерошенными волосами. Шлатт встает из-за стола и они молчат пару мгновений смотря друг на друга — призрак не знает что и сказать, а Квакити тяжело дышит, вытирая лицо рукавами, наверное, пытаясь понять, реально ли всё. Делает ещё пару неуверенных шагов и наконец бросается к нему, как маленький испуганный мальчишка. Шлатт абсолютно не такой тёплый, как во сне, но это даже хорошо. Он настоящий, пахнущий пыльной пустотой и сигаретами, ворчливый и надоедливый. Зато без тёмных провалов вместо глаз, без шума метро и тёплых рук, утягивающих в никуда. У этого Шлатта руки холодные, движения нервные. Он берёт Кью за плечи, но не отталкивает, что-то говорит, только Квакити слишком сконцентрирован на том, чтобы не задохнуться от панической атаки, на внятные ответы сил почти не остаётся. — Господи, Квакити, что такое? Чего ты? Что случилось, ты в порядке? Так, Квакити, а-ну посмотри на меня. — Я… кошмар, мне приснился… кошмар, — всхлипывает он, нехотя поднимая голову, когда призрак берёт его лицо в свои руки. Сердце пропускает удар, Кью поднимает глаза, не зная чего ожидать, но перед ним обычное лицо. Почти родное. Посеревшая радужка растерянных глаз и тонкие поджатые губы. — Чёрт бы тебя подрал, боже! Ты меня напугал! Шлатт держит его за дрожащие плечи, бегает по его лицу оробелым взглядом, обдумывая происходящее и добавляет, негромко и ехидно: — Чего же ты ко мне пришел, а не к своим женихам? Разве не они тебя успокаивали, когда тебе снились кошмары, а? — Да нет у меня больше никаких женихов! — вырывается у Квакити, почти по девичьи слезливо, — Я не помню когда видел их в последний раз, ладно? Извини, я наговорил глупостей, но ты и сам виноват, а они… а я… я им не нужен, ясно? Они оставили меня, я понятия не имею, почему, я им не нужен, не нужен! Даже если бы я хотел, я не пошел бы к ним, понимаешь? Я… я знаю, я и тебе не нужен, ты позвал меня тогда только потому, что знал, что больше никто не поведётся, а я повёлся, опять, ты ведь только поэтому здесь, потому что… — Ну всё, ша, не гони коней… успокойся. И Квакити покорно опускает голову, замолкая и всхлипывая. — Не нужен, не нужен, тоже мне, заладил… Морозные пальцы зарываются в чернявые всклоченные волосы и Кью прячет лицо в его свитере, ткань намокает от слёз. Шлатту не жалко, но он совсем не ждал подобного поворота событий, отчего сейчас робко краснел, разглядывая какую-то одиноко-брошенную ложку на столе в другом углу кухни. — Садись, давай, вот так, — призрак опускает Квакити на стульчик на котором ранее сидел сам, тот что-то невнятно протестует, — Да никуда я не уйду, дурной! Куда ж я денусь, господи. Ну вот и что мне с тобой делать… Шлатт звучит почти комично и Квакити расплывается в дрожащей улыбке. Бывший президент правда никуда не уходит, он что-то ставит на плиту, зажигает огонь. Кью наблюдает за его спокойными движениями, длинными бледными пальцами, отросшими белыми прядями волос на затылке, хвостиком, выглядывающим внизу из-под свитера: тот обеспокоенно виляет туда-сюда. Сердце всё ещё колотится опасно сильно и Квакити периодически вздрагивает на месте, но слёзы, кажется, закончились, а дышать стало немножечко легче. Перед Кью оказывается кружка тёплого молока, рядом, опираясь на край стола, останавливается Шлатт: — Курить будешь? — Квакити шмыгает и отрицательно качает головой, грея руки о края кружки, — А мне бы не помешало. Парень ожидает, что тот сейчас либо ускользнёт на улицу, либо закурит прямо здесь, но призрак не двигается, только озадачено чешет репу и смотрит в пол. Добавляет после короткой паузы: — Извини, что пристал к тебе с этим сидром. Я не знал, что это так важно. — Откуда тебе было знать, я ведь сам не рассказывал. Квакити говорит осипло, разглядывая еле заметный пар, поднимающийся над молоком. Он не помнит, слышал ли извинения от Шлатта хотя бы раз в жизни. — Знаю, что проще сказать, чем сделать, но забил бы ты на них. Я помню, как вы общались, и мне уже тогда показалось, что они не совсем понимают тебя. Не берусь судить, будто я понимаю, но они полные придурки, раз оставили тебя. — А ты… — Почему ты сравниваешь? То, что я был абсолютно отвратительным не отменяет факта, что они повели себя ничем не лучше. — Я не сравниваю. Просто странно слышать от тебя такое. — Ну, се ля ви, защищать я их точно не собираюсь. — Да нет же, — он хмыкает и поднимает глаза; Шлатт такой серьёзный, что Кью не может сдержать улыбки, — Забей. Он отчего-то думает, что Шлатт — трезвый и давно знакомый, — понимал его так, как никогда не понимал никто другой. — Посидишь со мной пока я не усну? Шлатт смотрит в ответ неопределённо хмуря брови, но кивает. До сегодняшней ночи призрак так ни разу и не был в комнате Кью. Там беспорядок, вещи не сложены в шкафу, а разноцветной кучей валяются на полу рядом, вместе с ними скомканные листы бумаги, пластиковые стаканчики и баночки из-под энергетиков. Квакити не извиняется, но Шлатт и сам знает, какого это. Ему страшно, потому что он всегда злился, когда Кью упрекал его, но никогда не хотел, чтобы тот почувствовал подобное. А теперь Шлатт сидел на краю его кровати так, как когда-то сидел Квакити, когда президент снова напивался в хлам и Кью приходилось тащить его до дома. Он мог бы оставить его прямо тогда, в самую первую ночь, но никогда бы не решился. — Что ты, кстати, постоянно читаешь? — спрашивает Квакити сонно и до приятного безмятежно. — Тебе почитать что ли? — бывший вице-президент Биг Кью смотрит на него с немой просьбой и широкой улыбкой. Туббо в свои четыре смотрел точно так же, Шлатт помнил это слишком хорошо, — Боже, — вздыхает он так, будто в самом деле мог быть против. В маленькой тихой комнате его голос звучит подобно шепоту, иногда прерываясь шелестом страниц и Квакити жадно вслушивается в каждое слово. — «…Это и так было удивительным зрелищем, ибо чтение — не самое обычное времяпровождение в этой местности. Но моё внимание захватила жаровня. Она скакала по помещению, следуя за Гаркином, словно нетерпеливый щенок, который слишком воспитан, чтобы из дружеских чувств прыгнуть на своего хозяина…» — слышит Кью почти сквозь сон и улыбается. Последний раз он читал эту книгу лет в четырнадцать и ему даже немного льстило, что Шлатт выбрал именно её. Остаток ночи Квакити спит без снов. С утра его будят громко и нагло, кричат над самым ухом и смеются, наваливаясь сверху почти всем весом. Потом вспоминают про свои привилегии и проскальзывают ледяными пальцами за шиворот. Кью матерится и толкается, но совсем не злится, напротив, он не помнит, когда последний раз не чувствовал такой усталости, просыпаясь. Сделать разминку Квакити соглашается только при условии, если Шлатт сделает тоже, и минут двадцать они поистине уморительно топчутся и пихаются, как ленивые панды, больше пыхтя, чем делая что-то полезное. Кью знает, куда смотрит призрак, когда они приседают, и это знание обходится Шлатту добрым пинком по мягкому месту. Он почти не чувствует боли, но всё равно воодушевлённо жалуется для вида. «Заслужил». У Квакити была отличная фигура и он сам прекрасно знал это, пускай когда-то правда верил обзывательствам от бывшего президента. Шлатт, казалось, понял это, не проронив ни одного обидного слова на этот раз. — Блин, помнишь, как мы когда-то с Туббо… — Шлатт, не начинай, я тебя прошу, — говорит Кью не раздраженно, но настойчиво, отрезая несколько ломтиков хлеба. — … готовили пирог, — игнорирует его призрак. — Помню, да, с малиной. Всё? — Может опять сделаем? — Конечно, и позовём Туббо на семейный ужин. Не говори ерунды. — Почему нет? Квакити разворачивается к нему и смотрит молчаливо несколько секунд, нахмурив брови. — Ты дурак или просто прикидываешься? — Ну, можно обойтись и без Туббо, — усмехается Шлатт и Кью закатывает глаза, возвращаясь к готовке, — Ну давай. Я не помню даже примерного вкуса малины, ты представляешь? — Давай я просто принесу тебе ведро малины и ты успокоишься. — О, и кассеты, нам надо их посмотреть. Я не смотрел фильмы целую вечность! Квакити прерывает его, ставя перед ним на стол тарелку с глухим стуком, смотрит сверху вниз несерьезно измученно. — Шлатт, ради бога. — …и пластинки… Кью выдыхает, расплываясь в улыбке, будто сдается и весь завтрак наблюдает за Шлаттом: в одной руке бутерброд, а в другой сменяют друг друга пластинки. Призрак крутится над проигрывателем и каждый раз, как из него начинает звучать музыка, восторженно округляет глаза и поворачивается к Квакити, мол, «Во! Диво техники времён динозавров, работает!». Фальшиво подпевает каким-то старым мотивам, прям так, пока жует хлеб с колбасой, запивая пивом, и Квакити не может сдержать смех. Его не выпускают из дома до тех пор, пока он не пообещает, что вечером они честно-честно будут смотреть старые кассеты. После планового визита к Дриму Кью чувствует лишь ноющую тяжесть в мышцах, гул в голове от чужих криков и боль в горле от собственного смеха. От приятного еле уловимого утреннего уюта не остается и следа, только холодная пустота, будто все эмоции выжали, как лимон, но Квакити твёрдо идёт домой. Нигде не задерживаясь, как и обещал. Почему-то на этот раз туда хочется возвращаться, будто кто-то там сможет забрать всю его усталость себе снова, как сделал это ночью. Одна из кассет полностью забита старыми видео, датированными разным временем, ещё три предложенные — фильмами, и Квакити благодарил все высшие силы за то, что не смотрел их с Карлом и Сапнапом. Он бы не выдержал целых два часа на каждой сцене вспоминая о их голосах и прикосновениях. Вместо этого было кое-что другое: запах сигарет и хриплый голос у самого уха, его взвизгивающий смех и претензии к кривым ракурсам, ледяные пальцы, вырывающие из рук Кью последнюю вафлю. В неком роде, это было куда лучше, но после минут сорока Квакити настойчиво пытался придушить итак мёртвого подушкой. Вроде злился, но по приятному, когда грозно сводишь брови и изо всех сил пытаешься сдержать улыбку, чтобы не выдать себя с головой. — Пошли чай сделаем, заодно покурим, — Кью ставит на паузу фильм, нажав на кнопку пульта от пожилого видика и зевает. — Э-э, зачем мне твой чай… — Пошли, — он толкает чужую коленку своей так, что Шлатт, собиравшийся отпить из бутылки, чуть не поперхнулся. До кухни они пихаются-ругаются, как школьники. Там Квакити уже привычно ставит чайник, достав с полки две кружки и слушает рассуждения Шлатта о том, какая всё-таки замечательная вещь — кассетный видик. Квакити не может не согласиться. Выйдя на крыльцо вместе, Кью засматривается на звёзды, выдыхая сигаретный дым. И чуть не давится, когда Шлатт неожиданно тихо спрашивает: — А как они оставили тебя? Квакити глядит на него несколько мгновений, глупо моргая и ожидая, что тот уточнит что-то, перефразирует сказанное, что Квакити услышал совсем не то, что было спрошено на самом деле. Но Шлатт в свою очередь смотрит спокойно, с неким интересом, и совсем не спешит поправлять себя. Ждёт ответа. Кью сглатывает.