new person, same old mistakes.

— Тебе страшно? — Немного. Я не совсем понимаю чего ждать и, честно — больше волнуюсь за тебя, — мальчишка робко трёт между пальцами зелёную ткань своей рубашки, стыдливо подметив, что застегнул одну из пуговиц не на её месте. — Дурила, — отзывается второй немного грубо, скрывая этим то, что правда растрогался от слов друга, — я бы на твоём месте боялся. Этот баран рогатый хер знает что вообще может сделать, вдруг он забодает тебя, а? — Э-э, у меня тоже есть рога! — Ну конечно, вот это, вот это? — он усмехается, отвешивая приятелю щелбаны, тот хихикает тоже, — Что ты ими сделаешь, испачкаешь его пиджачок? — Я тебе щас испачкаю, блин! Они смеются и толкаются, мальчишка в зелёном всё старательно пытается боднуться и так, и эдак, но его товарищ повыше оказывается более проворным и поворотливым, больно и щекотно щипая за бока. — Туббо! — слышится из-за деревьев. Юноши замирают эк пугливые мыши, повернув головы в сторону звука, как по команде. — Наверное печенье спеклось, — тихо проговаривает один, — Ты голодный? — Ещё спрашиваешь? Быть революционером значит питаться одним дохлым воробьем раз в недельку. — Понял. Лучше спрячься, пока я не приду. Если увидишь что идёт кто-то другой… — Убегать, знаю, не тупой. «Без печенья не возвращайся» — слышит Туббо в спину и пытается сдержать улыбку. Через пару-тройку деревьев, за поворотом во дворе Белого дрома его встречает вице-президент Биг Кью. Он хороший, Туббо знает. В его руке подгорелый огрызок — он всегда забирал себе самое невкусное. Его рукава закатаны по локти, а через плечо перекинуто белое полотенце. — Печенье спеклось, — улыбаясь, задорно повторяет Кью то, что только что говорил сам мальчик, — Оно в веранде на столе, можешь взять сколько захочешь, его вышло много на этот раз. — Хорошо, спасибо, па-ап, — шутя тянет Туббо, и Квакити так же не всерьёз замахивается на него полотенцем. — Иди ты уже, — смеётся. Туббо знать не знает как у вице-президента сердце пропускает удары после каждой такой шутки. Как и было обещано в веранде на столе нашлось аж целых четыре подноса, только что с печи. Туббо поднимает край рубашки, складывая туда ещё тёплое печенье, как в торбу, пытается быть аккуратным, но всё же роняет несколько, тут же поднимая и сдувая невидимые пылинки. Замерев на пороге, оглядывает обстановку: вон там Гоги и Фанди, они развешивают чистые влажные простыни, а те тихо качает на лёгком летнем ветре. Сегодня выходной, а значит — день уборки. Благо, Туббо в нём практически не доставалось никакой роли, и он почти подошёл к концу, танцуя лучами заходящего солнца на чужих макушках, зелёной лужайке и низкой горбатой яблоне. У Фанди в такие моменты волосы становились ещё более яркими и рыжими, а щеки, зацелованные теплом, пестрили светлыми веснушками. Прическа его рваная и неровная — он стриг волосы сам, случайно оставив один длинный локон сзади. Он знал, что так будет лучше для него самого, а Туббо был рад, что тот чувствует себя уверенно, смотрясь в зеркало в строгом мужском костюме. Голос у него хоть и высокий, но по мальчишески упрямый и пылкий, и он громко смеётся когда Гоги в солнцезащитных очках стоит, уперев руки в боки, смотрит куда-то в небо и сонно зевает. Джордж всегда хотел спать. Шлатта отсюда не видно но он, кажется, совсем недалеко на скамье, над ним стоит Биг Кью, а если с ним Биг Кью — Туббо ничего не грозит. — Куда это ты всё несёшь, молодой человек, — Туббо с перепугу аж дергается, слыша немного строгий голос президента. Оборачивается, прокручивая в голове все возможные варианты оправданий и облегчённо вздыхает, расслабляя напряженные от испуга плечи — перед Шлаттом уже крутиться Кью и что-то увлечённо ему поясняет, держа руки на его груди — мягко и не настойчиво, но достаточно, чтобы Шлатт отстал с расспросами от мальчишки. Туббо это очень ценит и шустро скрывается за углом. Благодарить он будет позже. — Я сказал ему взять столько, сколько захочется, тебе разве жалко? — Квакити успокаивающе скользит ладонью по щеке мужчины. Тот смотрел вслед только что исчезнувшему сыну подчинённому с недоверием. — В лес? Зачем оно ему там? — Ну мало ли, он же просто ребёнок, детка, оставь его. — Он же явно не пошел кормить лесных зверушек. — Милый, — со значением говорит Кью так, как умел только он; Шлатт сразу обращает внимание и они встречаются взглядами, а глаза у Квакити — такие ласковые и смелые, янтарные, почти золотые, — Они просто дети. Дай им побыть детьми. И Шлатт вздыхает, отступая. Снова садится на скамью, держа Квакити за руку — тот садится рядом, поджав одну ногу под себя и опираясь свободной рукой о плечо мужа. Кладёт на неё голову и зарывается длинными пальцами в его, Шлатта, волосы, такие же спутанные, как у их мальчика. Правда, без белых локонов — президент Мэнбурга старательно красил их в тёмно карий, но Кью уже знал, что от природы они наполовину молочно белые. Он считал это милым, но Шлатт краснел, отводя глаза. «Оно ж меня старит» — ворчал, и Квакити смеялся, чисто и добродушно, зацеловывая, ставшее уже таким родным, лицо. — Я бы хотел, чтобы всё было так хорошо, как кажется. Или хотя бы оставалось как есть, — говорит Томми, жадно уплетая за обе щёки принесённую ему еду, — Ну знаешь, чтобы с печеньем по выходным и без войны. — И я, — соглашается Туббо, мечтательно разглядывая белые маленькие тучки на вершинах высоких елей. «И я» — думается Квакити, когда Шлатт целует его в лоб, рисуя кончиками пальцев какие-то незамысловатые узоры на его плечах, и тихо сопит, уткнувшись в его шапку. А потом говорит что-то романтически-глупое на испанском, таким глухим хриплым голосом и Кью смеётся — по-детски счастливо и искренне. Мирный вечер гаснет медленно, розовым небом над их головами и оранжевыми, почти красными, лучами на высоких стенах Белого дома. Где-то рядом слышится смех и непринуждённые разговоры, шумят листья на деревьях. На руки Шлатту запрыгивает рыжий кот — никто не знает, откуда он здесь, но он приходит по вечерам когда захочет, будто к себе домой. Квакити снова целуют, медленно и как-то осмысленно, будто говоря о чём-то, о чём не получится сказать вслух. Он чувствует себя самым счастливым в мире, а руки Шлатта кажутся самым безопасным местом во вселенной. А потом Квакити открывает глаза. Над ним никакого розового неба, только белый потолок, но он знал, что так будет. Он сидит в кровати какое-то время, закрыв лицо руками с уверенностью, что он совсем не скучает за всем этим. Он определённо скучал за временем, когда всё было спокойно, как и все, но он точно не скучал за Шлаттом. «Разве я знал его настоящего хоть когда-нибудь? Как я могу скучать по тому, кого не существовало?». Шлатт — настоящий или нет, — сидит на кухне и пьет молоко прямо с отрезанного краешка прямоугольного короба. Квакити отвешивает ему подзатыльник, но он рад, что на его кухне не пусто. Что он завтракает не в тишине, даже если тишину разрывают подтрунивания и ребячески тупые шутки. Шлатт каждое утро говорил сделать хоть какую-нибудь зарядку и называл его плоским пирожком, сколько бы Кью не просил, не приказывал, не угрожал, Шлатт будто пропускал всё мимо ушей. — Почему ты не говорил что у тебя столько пластинок? Откуда они у тебя такие старые? Отжал у пра-пра-прабабки? — тараторит призрак, чуть не давясь бутербродом. Как оказалось, покойники могут есть, но с какой целью Кью так и не понял. — Ну да, а тебе они зачем? Хочешь вернуть? — Щас, разбежался. Почему ты сам их не слушаешь? — Потому что они старые и я отжал их у пра-пра-прабабки. — Ша, я не сказал что это делает их плохими. Помнишь… — Ну вот не начинай опять, а. — …как мы танцевали? — Не помню, — Кью допивает молоко из кружки и встает с места, — И вспоминать не хочу. Всё, давай, удачи, можешь помыть посуду, только не разноси дом, — безразлично говорит он, поправляя рубашку и оставляя пустую тарелку с стаканом в раковине. — Да подожди ты, — Шлатт воодушевлённо хватает его за руку — совсем не грубо, — Я ещё кассеты какие-то нашёл… Ну давай посмотрим, когда ты придёшь, ну давай! Руку пробирает холодом, а лицо бросает в жар. Его пальцы на запястье Кью ощущаются почти реально, как у живого человека, осязаемо но в тоже время не совсем. Квакити так и не дотрагивался к нему до этого и совсем не знал, какого это, пускай, честно признаться, ему было интересно. — Д…да я даже не помню, что на тех кассетах, чего ты пристал…? — Они подписаны! Почти все! А даже если там не то, тебе есть что на них скрывать? — улыбается хитро-хитро, по кошачи, — Тогда, не сомневайся, моя сладкая тыковка, я посмотрю их в твоё отсутствие. — Ну и смотри, только не доставай меня, — Квакити отдергивает руку и Шлатт податливо отпускает его. Кью сразу накрывает «пострадавшее» место второй ладонью и трёт, будто пытаясь стереть чужое прикосновение. — А потом мы посмотрим их вместе? — У меня нет времени, Шлатт. — Да не ломайся ты! — кричит ему призрак из другой комнаты, но Кью так и не отвечает, выходя из дома. Думать об этом — мерзко до рвотных порывов, но он зол на себя за то, что согрел своё запястье так скоро и от чужого прикосновения не осталось ничего. К Дриму Квакити ходит уже немногим больше недели. За это время отношения со Шлаттом стали вполне стабильными — вот они говорят о какой-то отстранённой чепухе и это даже весело, и вот опять ссорятся, как только Шлатт ворошит прошлое или лезет в душу. С заключённым ещё тоскливее — изощрённые способы пыток пришлось отложить в дальний шкафчик, иначе от Дрима бы совсем скоро не осталось и мокрого места. Вместо этого Кью приходил методично избивать его, порой берясь за ножницы. Такой себе анти-стресс. Квакити бьет его лицо сильно, исступлённо яростно, разбивая свои костяшки и ломая его нос. Сколько раз ставил себе за правило — не включать личные мотивы в это чисто формальное дело, простую обязанность, способ получить информацию и… …Дрим ведь бил так же? Безумно, без капли сожаления. Замахивался раз за разом, пока мальчишка кричал и умолял остановится, а тот всё не останавливался, наседая сверху непоколебимой стеной, как дикий зверь, не прекратив, пока не превратил его лицо в кровавое месиво. А потом просто взял — и свернул шею. Просто потому что его раздражали выходки ребёнка. Просто потому, что это его способ доказывать свою правду. Если ему не было жаль, должно ли быть Квакити? Это его способ доказывать свою правду. Глаза жжет от мыслей о том как бесконечно страшно Томми, наверное, было здесь. Как он умер от рук того, кого ненавидел больше всего на свете. И Кью ненавидит его тоже. Вот за это переживал чёртов Сапнап, из-за этого Карл дрожал по ночам, но никогда так и не решался рассказать хоть что-то, только молчал, испугано улыбаясь и отводя тусклый взгляд. И где они оба теперь? Это было очевидно с самого начала. И вот за это переживал Квакити? — …Ты виноват, это всё твоя вина, это твоя вина… — чуть слышно захлебывается злостью, сбитым дыханием, — я убью тебя, я, блять, убью тебя, ты никогда-никогда не выйдешь отсюда, слышишь, ты меня слышишь?! — он останавливается, чтобы обхватить ладонью его подбородок, вжимая пальцы в итак впалые щёки; Дрим хрипит и еле дышит — в горле клекочет его собственная кровь, — Мне абсолютно насрать как долго ты будешь молчать, ты не выйдешь отсюда никогда, ты будешь молить о смерти но я буду приходить снова… и снова, каждый… ебаный… день… В ответ Дрим только пытается дышать, шумно, рвано, и незряче смотрит: слева — тёмным провалом без ничего, справа — заплывшим кровью, еле открытым глазом, поблёскивая ярко зелёной радужкой. Квакити бы выдавил его собственными пальцами, раскусил острыми резцами и выплюнул в лицо его же владельцу. И он обязательно сделает это. Он переворачивает заключённого набок, давая откашляться и выплюнуть свои же зубы. Встает и презрительно оглядывает, для надёжности ударив острым носком туфель в живот — Дрим сворачивается как гусеница, завывая от боли. Звать Сэма на помощь он перестал ко дню третьему: во-первых, это было бесполезно, во-вторых, злило Квакити ещё пуще. Томми ведь кричал так же? И каково теперь оказаться на его месте? Иногда Дриму даже хватало сил огрызнуться, выдавить что-то язвительное; он всё пытался задеть Квакити так, как получалось лишь у него, надавливая на самое больное. Кью в ответ смеялся и тоже давил на самое больное, но уже не в переносном смысле. Дрим тогда визжал как девчонка, увидавшая крысу, неподдельно испуганно — он никогда ни во что не ставил чью-то жизнь, особенно с тех пор, как научился её забирать и возвращать обратно, но его собственному желанию жить мог позавидовать любой. Своя жизнь была безгранично важной и Дрим, некогда бесконечно уверенный в своей всесильности, сейчас жадно глотал пыльный воздух, ползая на грязном полу и как никогда прежде хотел жить. Квакити идёт домой, сжимая сигарету в испачканных кровью пальцах, уже готовясь к новым карикатурам в его страшных снах. «Домой» не хочется нисколечко, под рёбрами всё ещё тяжело при мысли о чужой холодной руке на его запястье. «Я не поведусь на это снова» — сплёвывает он куда-то в сторону и пройдя ещё немного, садится прямо на рельсы, выдыхает белесый дым, прикрывая глаза. Надеется, что когда откроет их, окажется в объятиях Карла и Сапнапа, будет тепло и спокойно, возлюбленные будут расчесывать его волосы и зацеловывать губы. Будет светло и радостно, а он будет дома. Квакити открывает глаза, но ничего не меняется. Он сидит в одиночестве на тех самых рельсах в свете заходящего солнца. Руки по локти в крови, а дома — никого, лишь надоедливый призрак бывшего. Тот копается в каких-то старых ящиках, увлечённо вынимая из них одна за одной пластинки и кассеты. Квакити сидит в другом краю комнаты у окна и старательно его игнорирует, смотрит на ночное небо и пьет прямо с горла. Он думал, что сейчас было не очень, но когда Шлатт перестал говорить и шебуршать коробками, подойдя ближе и уставившись пристальным изучающим взглядом, стало ещё хуже. Кью надеется, что если он титаническим усилием воли не будет обращать внимания, ему удастся избежать очередного подкола. — Это… что… Ты? Пьешь алкоголь? Избежать, а как же. — Ты ведь распинался мне десятый час как ненавидишь его и не переносишь даже запах, мол, это всё я виноват и бла-бла-бла. А сейчас что случилось? Завтра пойдёт снег? Воскреснет Вилбур? — Это сидр, Шлатт, — сглатывает Кью и оборачивается к мужчине, но глаз не поднимает; чувствует, что если посмотрит на него, не удержит спокойный тон, — Тут почти нет алкоголя и… Его иногда пил Сапнап, так что я… не против, — растерянно договаривает он и голос его становится совсем тихим. «Этот вкус напоминает мне вкус его губ» — проскальзывает в голове мысль, успокаивая. — Вот как, — фыркает Шлатт и улыбается снисходительно, явно не из радости за Кью в его попытках отделаться от прошлого, — Хорошие двойные стандарты, а как я пью — так сразу враг народа, да? Квакити чуть не давится чужой язвительной наглостью, тут же растеряв последние крупицы спокойствия: — Ты, — заикается от злости и смотрит исподлобья так недобро, будто вот-вот сорвётся и перегрызёт горло, — Ты больше никогда, слышишь? Никогда даже не думай о том, чтобы сравнивать себя с ним, — смеётся, — Шлатт, ты никто. Ты не личность, не часть моей жизни, ты самый идиотский и надоедливый кошмар, ты не имеешь права даже дышать одним воздухом с ним. Ты не был схож с ним или Карлом даже в самые лучшие дни, то, что они делают для меня постоянно, ты не делал даже когда прикидывался, что любишь меня. Сапнап извинился сотню раз, после того как я шарахнулся от него, когда от него несло спиртным, и он не пил до тех пор, пока я сотню раз не подтвердил, что всё в порядке. Ты никогдашеньки не разговаривал так ласково, как Карл, не пытался защитить меня как Сапнап, и никогда не успокаивал, когда мне снились кошмары. А ты понятия не имеешь, как много их стало после нашего «общения» с тобой. Эти двое — лучшее, что со мной случилось и… — Так чего же ты сидишь сейчас со мной, а не с ними? Шлатт говорит тихо и монотонно, так непривычно холодно, что Кью замирает, непроизвольно завершив свою триаду. Слова заканчиваются так же стремительно и он только и может, что молчаливо смотреть на призрака, но тот нисколечко не боится его мрачных глаз. Он смотрит в ответ отважно и как-то обиженно, то ли от только что сказанного, то ли правда знает, что Квакити, как бы не хотел, просто не может быть с ними. — Да пошел ты. «Ну и пойду!» — слышит Кью за спиной, покидая комнату, но сил и оскорблений, чтобы ответить, так и не находит. Гремит входной дверью и Шлатт отстранёно-расстроенно думает: «Ну вот, никаких кассет на сегодня».