Бес противоречий

      Чимин сглатывает горечь. Ловит последние отголоски эндорфиновой пляски на фалангах пальцев, обводя костяшками линию девичьей талии. Кажется, ещё секунда-другая, и спичечный короб кухни заполнит чистейшая, кристаллизованная паника. Но ничего не происходит.       Пурпурный рассвет клубится и прицельно освещает темные углы: прилипшую кожу к отполированной поверхности, бледное бедро, которое Чимин всё ещё держит мертвой хваткой. Тиски разжимаются, оставляя невидимую глазу печать ладони, — последние метки на холсте, который когда-то в темной каморке узнал лиловые краски гематом, бордо засосов и запекшейся крови на губах. Чимин всё ещё пьян случившимся и превозмогает. Он хочет избавить себя от их смешавшегося запаха, который теперь чует ещё четче. Хочет и не может отвалить от расхристанного перед ним тела. Внутри — колотый лед. Студень отвращения к самому себе, набившийся в пищевод, резиново колышется в брюшной полости.       Он тактильно уговаривает Йесо принять вертикальное положение. Йесо лежит. С криво торчащими нитками в месте порванного платья, словно это из неё лезет, словно она набитая старьем кукла. От этого только хуже, только нелепее. Нелепость — это даже не смерть. Так, повод задыхаться время от времени и биться головой о стол: «Съебывай, милая, дальше — пиздец».       Он выкручивает рацио на полную и, наконец, превращается в саму педантичность и последовательность. Натягивает на Йесо платье, застегивает пуговицы фиолетовой рубашки, неловко скрипит застежкой брюк, цепляет пиджак с пола, отряхивая от пыли и похоти, и под локоть подхватывает девушку, чтобы унести её в спальню.       Себя он так и не находит.       Йесо кутается в одеяло, мнет хрустящую от чистоты простынь и смотрит на Чимина, склонившегося над ней. Улыбка поворачивается к нему, сотнями трещин бледного профиля вспарывая изможденный косой ромб его лица. У неё сейчас лицо непрофессиональной плакальщицы, которая только что распробовала настоящую горечь. Йесо глотает всплывшие у гланд противоречивые чувства, когда Чимин её обнимает. Вот так — просто, словно всегда это делает. От этого тошнит, от этого по спирали фланируют вниз, на дно, лохмотья измочаленного сознания. Она обмякает в объятиях. Руки у Чимина такие теплые, такие родные, что на секунду кажется, что всё «до» — тупая шутка. Дамба слезных потоков дает трещину.       — Поспи, Йесо-я, — она в ответ давится собственным языком, выпёрхивая одобрительные согласные и закрывает глаза, выбирая не просыпаться. Попробовать пришить к лицу маску, которую больше никогда не придется снимать.

***

      Йесо топит лицо в ладонях, в ладонях вода — холодная и шибающая хлором. Она смотрит в зеркало над раковиной, вылизанное до кристального блеска, и там оно. Лицо человека, которого распотрошили и оставили доживать свой век на дне пластикового ведра с прочими такими же кишочками. Ещё пару дней назад ей было бы больно, но сегодня ранним утром она выбирает не просыпаться, как и пять дней до этого.       Она примеряет на себя очередную маску, в этот раз прилежной жены, которая ради спокойствия любимого мужа жертвует своим будущим и карьерой. Натягивает черный свитер с такими же черными джинсами, почти не-дрожащими пальцами ковыряет темно-зеленый чехол, чтобы сменить его на черный. Внизу в коридоре её ждет Чимин в идентичной цветовой гамме, потому что прилежным женам положено быть в унисон любимым мужьям.       — У тебя сегодня встреча с деканом, ты готова? — спрашивает Чимин, помогая надеть ей пальто.       — Да.       — Можем потом пообедать вместе, если хочешь?       — Я, — сглатывает вязкий комок Йесо, натягивая на лицо вежливую улыбку, — хотела пообедать с Юнги. Я давно его не видела, можно?       — Конечно.       И больше они не говорят до самого университета, перед воротами которого Чимин показательно выбегает из машины первым, чтобы открыть ей дверь. Йесо без скрипа челюстями подает ему руку и даже оставляет влажный отпечаток губ на его щеке, потому что все вокруг должны знать: Мин Йесо — очень прилежная жена в первую очередь, а уже потом шлюха, лесбиянка, ведьма с языкового. Через пару часов в стенах альма-матер она не без тоски отмечает: её родные ярлыки больше не принадлежат ей. Теперь они неподъёмной ношей висят на той, кто их в свое время навесил на неё. Даже это у неё забирают.       — Что нового расскажешь? — спрашивает Юнги, когда им приносят пасту с чернилами каракатицы.       — Я вернулась, — пожимает плечами Йесо, наматывая на вилку спагетти.       — Совсем? А как же десять причин, почему вы с Чимином не можете быть вместе?       Скошенный лоб Йесо морщится, брови задираются, лопатки вздрагивают — не от ощущения сквозняка, когда дверь открывается, а от того, что обезвредив одну гранату и обернувшись, Йесо видит, как на её город летит атомная бомба — она терпит оглушительное поражение сразу после короткого триумфа. Юнги об этом заботливо напоминает.       — Вообще-то, двенадцать, — поправляет друга.       — М?       — Двенадцать причин, — крошит между зубов колечко кальмара. — Он подослал ко мне людей и угрожал — одиннадцать. Пока меня не было, спал со своей секретаршей — двенадцать.       Юнги заказывает бутылку виски.       Они говорят много: о Лондоне, о Джексоне, о Сахаре, о Хосоке с Рюджин, о выборе не просыпаться. Стоя на крыльце ресторана и затягиваясь сигаретой, Йесо понимает: неполную неделю назад она ненавидела Чимина, как и предшествующие полтора года, ненавидела с тех пор, как имела счастье лицезреть его лик. И вот, когда она уже поверила, что мучительные воспоминания мертвы — попустило, отпустило, выжила из себя — она обнаруживает, что не Чимин, а она остается с носом.       Так отчаянно ненавидеть, будучи необратимо привязанной.       Всё чего хочется Йесо, заходя в квартиру — это снова вернуться к ненависти: жалкой, неразбавленной, честной и понятной.       Через пару месяцев Йесо забивает.       Каждое утро смывает контрастной струей пост-сновиденческое наваждение из желания вскрыть чью-нибудь глотку: свою или чиминовскую, не имеет никакого значения; тоскливое и больное до ломоты в костях «не вспоминать, не просыпаться» намазывает тонким слоем на тост, запивает планом на день, чтобы вечером деловито вычеркнуть все выполненные пункты из списка. Йесо упакована в «Мин Йесо версия 2.0»: ручки кофейных чашек в цветовой палитре rgb смотрят на север, джинсы подвернуты ровно на два сантиметра, каждый день равен полагающемуся цвету в одежде, и только шакалий взгляд прячется за стеклами очков.       Голова заполнена стуком клавиш — Йесо постоянно находит себя приваренной к стульям в аудитории, пронизанной сухими голосами профессоров. Она не меняет ничего радикально: учеба дается играючи, по средам дует гаш с Юнги, утром целует Чимина и даже не морщится от отвращения, поправляя запонку на его рубашке, чтобы под ровным углом блестела. Цикличность почти перестает удивлять. Однажды она окончательно забудет и не проснется. Так действительно проще, оказывается, а потом:       — Я записал нас на терапию связи. Первый сеанс во вторник.

***

      Два месяца.       Хорошо? Терпимо. Чимину сначала нравится такая Йесо, которая не ругается, ручки разворачивает сама, еду выкладывает на правильные тарелки и укладывает вещи в гардеробе так, что придраться не к чему. Она к нему такая льнет, подставляется под ласки, под губы, под слова. Огибает его пластичностью характера и всепониманием, только через три недели всё это встает костью в горле. У Чимина будто защемило нерв в шее — болевой прострел отдается дробью в висок.       Его накрывает не сразу: Йесо — не Йесо; сдалась.       Классическая Мин Йесо выглядит вот так: сооружает чудовищное препятствие из необходимости вывернуться при ком-то конкретном наизнанку; симулирует в вопросе настроения — «ты мне не нравишься, поэтому феншуево наделала лужу у входа»; бракует собеседника в зародыше, медлит испытующе. Тайна чужой коммуникабельности вносит смятение в синтетический вихревой сгусток Чимина, когда он вроде наизусть знает все химические превращения, но вместе с тем — не узнает.       Чимин обреченно открывает глаза — это уже не бой, это сдача оружия. Ему такого не надо, поэтому он долго ходит кругами, вспоминая заповеди всех психологов и психотерапевтов, через которых когда-то в юношестве прошел.       Заповедь первая: «Представьте, что вы на горной вершине. Расправьте руки, глубоко вздохните, позволяя свежему воздуху заполнить ваши легкие. Почувствуйте, как с каждым вздохом, очищается…что? как же там было-то, блять?..» Первые раскаты грозы приходят вместе с осознанным решением — нет места злости. (сука). Нет места необоснованной агрессии, ведь Чимин реабилитирован, мудр и взросл — решил проблему со своим соулмейтом.       (сукасукасука; тупаятытварьчимин)       Он записывает их на терапию связи. Кадык нервно дергается вверх-вниз с типичным мультяшным звучком, когда он сообщает об этом Йесо. Может, именно поэтому он забывает ей сообщить, что делает это ради неё? Брехня. Чушь собачья на постном молоке. Чимин делает это, потому что ему страшно признаться самому себе: он скучает по ней, по настоящей Йесо, которая честна в своей ненависти, которая раскрыта перед ним и не равнодушна.       Во вторник Чимину почему-то ужасно тяжело дышать, когда он замечает преувеличенно равнодушный взгляд администраторши за стойкой на цокольном этаже больницы СОУЛа, почему-то палец сам вдавливает мягкую кнопку «14» в лаунже лифта, почему-то так блядски тяжело переступить через кусок мохера, пригласительно распластавшегося перед порогом. Там же, у двери с табличкой «Ким Намджун — психотерапевт соулмейтов», у Чимина где-то в начале глотки возникает трусливое желание, прямиком из по-тараканьи скомканной жизни, где он эгоист, выблядок золотой молодежи и циничная тварь, — бросить всё к чертям, элементарно не протаскивать себя и тело рядом сквозь этот ад опять.       Как перед нырком в прорубь, Чимин, задержав дыхание на излете, шагает в омут с легионом чертей. Не хочется (надо). Омерзительно продирает загривок сотней морозных игл. Первый сеанс проходит в напряженном молчании ровно, как и второй, и третий, и десятый. На одиннадцатом Йесо ломается с оглушительным звуком, когда Ким Намджун-ши, казалось бы, в пустоту спрашивает:       — Почему вы не можете быть вместе?       Одна из извечных проблем Йесо — неподвластное искусство крепежа языка за зубами. Изо рта падают лишние слова, лишние двенадцать причин почему «не»: не смогли, не могут, не смогут. Она просыпается внезапно и против воли. Чувствует зуд обломков где-то под грудиной, куда напихали пять мотков стекловаты, как минимум. Становится жаль собственных бумажных корабликов, пущенных вниз по речке с наивной надеждой, что всё обойдется. Пыль размачивается солеными каплями, липнет к щекам и демонстрирует чужакам её слабость, открытость.       — Отпусти меня, Чимин-а, — жалобно, треснуто, с придыханием бросает Йесо.       — Я не могу.       Чимин открывает глаза и видит мир в причудливой кровавой огранке, светофильтр-насмешка. Физика цвета — скупой диапазон в спектре с частотой от 405 до 484 терагерц — то, что называется красным. Сгусток боли, навсегда запечатывающийся на сетчатке.       — Я не хочу больше боли для нас, для тебя. Хочу всё исправить.       — Тогда отпусти, — шепелявым шепотом давит Йесо, пока психотерапевт молчаливо наблюдает результат их индивидуального бессилия перед судьбой, отнюдь не похожий на очередной завиток биографии.       — Чимин-ши, — невыразительным голосом произносит Ким Намджун, — поступите, как просит ваш соулмейт. Иногда расстояние и время действительно лечат.       Но Чимин может думать только о том, что в их случае время — грабит.       Ткань психики коротит вихревыми спиралями, вместо слов сожаления он задыхается проклятиями, пароксизмами острой паники и беспомощного смятения. Пока Чимин агрессивно гнет свою линию, создавая вокруг себя образ гадливого манипулятора, по глазам бьёт ослепительная нарезка: Йесо меняет гнев на милость, Йесо открывает ему дверь в свой мир, Йесо говорит с ним. Он сможет, один раз ведь смог, и она вернулась к нему — дурман самообмана сгущается. Барабанная дробь короткой боли повыше переносицы размягчает путы рассудка, и разум уже бродит в состоянии хлебного мякиша. Пак Чимин — наивность, бледный пафос, незаурядное коварство, как они есть.       Он поправляет воротник темно-синей рубашки и двигает вазочку с конфетками так, чтобы она стояла ровно по центру стола. Смотрит на несуразную Йесо, непонятную в своем стремление наступать на одни и те же грабли вновь и вновь, смущающую разум Чимина своей иррациональной любовью, и абсолютным иммунитетом к обучению на примере «горячее-холодное». Её свобода — фикция, и он, после деструктивного монолога с самим собой, позволит ей ещё пять минут.       — Хорошо. Обсудим условия? — привычно холодным тоном произносит Чимин, чтобы после почувствовать, как собственная половина души с облегчением соскальзывает с острия страха, отделавшись парой царапин чисто панического характера.       Йесо в этот момент сама себе гуся напоминает, который отчаянно пытается найти выход из загона, но получается только выдыхать из глотки шумное гагаканье пополам с раздражённым шипением. Пока лопатки проминаются под гамма-излучением опасности, что бдит сбоку в соседнем кресле и наверняка ржет, от идиотизма происходящего — храбрости повернуться и посмотреть у неё нет.       Похуй, лишь бы не передумал.       На обсуждение это, конечно, мало было похоже, скорее на беспрекословное выкатывание условий: Йесо живет одна, дважды в неделю каждый из них ходит на терапию к Намджуну, один раз на совместную, без острой необходимости (родители Чимина, рабочие ужины etc) видеться им запрещено, созваниваться тем более, переписываться — особенно (трахаться — даже и пытаться не следует). И после того, как за вместилищем всего светлого и доброго с клеймом «навсегда вместе» замыкается дверь, ведомая не злой волей, а безумной чиминовской рукой; после того, как принято решение об очередной несвободной свободе Йесо — сердце пропускает удар.       Вопрос — чьё именно?

***

      В конце следующего дня Йесо пропускает вперед Юнги, вооруженного до зубов чемоданами с её вещами и котом. Стремится, как можно быстрее выдавить незащищенное тельце из азотной кислоты враждебного пространства: щерится полупустой шкаф в коридоре, недобро хмурит свое рыло кухня, Чимин безучастно смотрит на дно красной чашки. Какое-то время она просто стоит, обхватив ручку пальцами, и ждет, ждет, ждет. Выжидает, когда пальцы перестанут неметь, терпит собственную заполошность паникёрши, глотает всю горечь, обиду, ненависть и тошнотворное слово «любовь» тоже. Потому что память молниеносно атакует с фланга вспышкой — вон под тем журнальным столиком её крыло приходом, а вот там они беспощадно вминали друг друга в горизонталь плотоядного траха, а те чашки Йесо вообще однажды спрятала прямо под его кроватью.       Она смотрит на Чимина в последний раз, фокусируется на нем, и будто всё остальное неважно, и если не смотреть — не так омерзительно больно делать шаг за пределы.       Поначалу «за пределами» очень хорошо: университет, в котором оказываются друзья, потому что Юнги знакомит её со своим хубэ с вокального — Чонгуком; появляются хобби в виде нездорового стремления составлять словари синонимов на такие слова, как «тоска», «страх», «признание»; терапия три раза в неделю, на которой она узнает, что Ким Намджун вполне себе ничего, как человек, пока не лезет в их с Чимином отношения с целью наладить. На середине второго месяца Йесо чувствует, что пределы-то сужаются в плотное кольцо необходимости признать:       — Тебе ведь понравилось, да? — спрашивает Намджун, выводя неровную линию в своем блокноте.       — Уточните вопрос, доктор-ним.       Намджун коротко и насмешливо фыркает, усаживаясь поудобнее в кресле, и смотрит на неё почти осуждающе, но больше вопросительно. Серьезно надо уточнять вопрос? Вот прям очень серьезно надо вспороть старую, поначалу острую и кровоточащую, с годами обтесанную, отшлифованную и сглаженную рану в груди, и уточнить вопрос? Окей, знай, дело привычное.       — Скажи мне, Йесо, что ты чувствовала, когда занималась сексом с Чимином: отвращение, боль, твои старые раны, связанные с инцидентом в каморке, дали о себе знать или ты забылась и отдалась процессу, получая удовольствие? — очевидно не без удовольствия спрашивает Намджун. — Ответь честно, тебе стало легче дышать после, потому что вы с Чимином, наконец, утолили голод соулмейтовской связи или потому что тебе понравилось заниматься сексом с Чимином?       Во-первых, ей не легче дышать. Хуже, сложнее, труднее, невыносимее — однозначно. Во-вторых, позорный ответ на все его вопросы «да», но она никогда не сможет вывернуть язык так, чтобы вывалить всю правду вслух. Йесо кусает губы и отводит взгляд, ковыряя ногтём заусенец на большом пальцем. Оставшиеся полчаса сеанса она безуспешно прикидывается ветошью и молчит, боясь, что стоит только открыться пасти, как из неё повалится. И ведь валится спустя неделю, за которую Йесо умудряется примерно трижды напиться в хлам, сорваться и позвонить Чимину (спасибо, кстати, что не взял трубку), но самое ужасное — успевает в пьяном угаре поцеловать Чонгука.       — И как оно? — равнодушно интересуется Намджун, щелкая колпачком автоматической ручки.       — В целом нормально, — смакует никотиновую слюну на языке Йесо, понимая, что голос у неё ровный только за счет трех стаканов виски. В треснутой черепушке неровным мазком расплывается воспоминание поцелуя.       …Их в комнате Юнги двое, хозяин выходит поговорить с однокурсницей об отчетном концерте. Они сидят на полу и смотрят друг на друга голодными глазами: Чонгуку всего двадцать, он озорной, смешной, открытый и хочет познать мир со всех сторон, пока не стукнуло двадцать один; Йесо всю неделю ужалена неадекватным желанием доказать себе, Ким Намджуну, Пак Чимину и всему миру, что она всё ещё заперта в темной каморке рядом с чучелом Дровосека.       — Чонгук-а, — неуклюже цепляет пальцами ворот джинсовки, — а хочешь…       — Хочу, — нетерпеливо обрывает её парень, наклоняясь и впиваясь губами в её губы. Присосочно-щупельцево-крючочно скрепляются ртами, пока один познает мир, а вторая отчаянно что-то пытается доказать.       И внезапно ни каморки, ни спертого запаха, ни Дровосека она в своей голове не обнаруживает, только — тоску. Сука-тоска плесенью по углам, грибковыми спорами прямо в глотку залетает и оседает на дне равнодушным «вкусно, но не то».       … — Но? — вырывает из воспоминаний психотерапевт.       — Не принесло облегчения, — дымное облако выдыхает Йесо, осознавая наконец, что, кажется, свободной ей больше не быть никогда.       — И какой же вывод ты из этого сделала?       — Соулмейтовская связь та ещё сука? — заламывает бровь, насмешливо кривя губы.       — Вывод хороший, но не тот. В том смысле, что ты всё ещё врешь себе, Йесо, а значит — возвращаемся на исходную позицию.       И её ещё на неделю жалит в солнечное сплетение нездоровым желанием доказать. Она сама не знает, что конкретно, но чувствует — надо. Учится, исправно и в трезвом сознании ходит на терапию, кое-как отшучивается от неловкого Чонгука, который почему-то смущен больше неё, и всё равно в конце находит себя у дверей знакомой квартиры. Мнется, как никогда до этого, никак не может решить: туда или обратно.       Припудренная трагикомической пылью реальность транслирует в её голове забавные кадры прошлого. Как обживает эту квартиру, как насильно подминается под систему, которая существовала задолго до неё и будет даже после. В сердечный мякиш прилетает иглой: они в этой бетонной клетке — бюджетное шоу на раз, ситком, который не сходит с экранов третий год как. Йесо проворачивает ключ в замочной скважине, полная решимости записать финальный эпизод прямо здесь и сейчас, без лишних свидетелей.       Спустя час и десять выкуренных сигарет то, что было прощальным, целомудренным касанием губ «раз — и больше никогда», легким поддёвком когтя выворачивается наизнанку, обретая с каждым новым движением кончика языка всё больше сраных подтекстов и значений. «Что ж ты творишь, что ж ты делаешь, ду-ра, отцепись и беги» — и это не предназначено для чужих ушей, это лупит в гонги здравомыслие Йесо, цепляясь птичьими лапками за края собственной могилы.       Целоваться с Чимином всё равно, что терять башмаки и нимб по дороге к греху. Отчаянно, вкусно, дышится легче и хуже одновременно, а самое страшное — нравится до поросячьего визга. Проволочная обмотка на конденсаторах здравомыслия лопается, высоковольтной дугой замыкая синапсы и нейроны. Это в чистом виде безумие, и Йесо добровольно кладет голову на отсечение, ставя подпись отпечатком губ на отказе от ответственности — и да поможет ей далее Кришна, если она серьезно полагает, что ещё сможет отделаться так легко.       Её сердце пропускает удар…во второй раз.

***

      Чимин сидит на диване, когда дверь с гулким хлопком закрывается за Йесо. Гранат, зашитый за рёбра, сочится сердечным соком, осыпается зернами, как острыми камешками — тум-тум-тум — куда-то в желудок. Рот, скрепленный всё это время молчанием, приоткрывается ровно настолько, чтобы впустить в себя плоть сигаретного фильтра и выпустить табачный дым с желчью. Сизый мираж с очертаниями Йесо тает, вьется меж пальцев, спускается призрачной струей с запястья. Ему не одиноко, но пусто в собственной квартире.       На самом деле, «пусто» ему везде: на работе, в университете, где он украдкой подглядывает за ней в компании Юнги и какого-то парня, в кабинете Намджуна, в полупустой комнате Йесо. На излете первого месяца Чимин в кабинете психотерапевта устраивает форменный душевный эксгибиционизм, демонстрируя сердцевину открытой раны, которая разрослась от вихрастой макушки до филигранно вылепленных пальцев ног. Ким Намджун снисходительно объясняет, что так в народе именуется тоска.       — Ты скучаешь по Йесо, Чимин, — даже не вопрос, сразу аксиома.       — Нахуя?       Пауза тянется резинкой от рогатки.       — Нехуя…       До самого предела резинку тишины натягивает.       — Нихуя, — нервно вздергивается Чимин, пока в венах вскипает и пузырится гнев. Вопреки логике дышать ему становится легче, когда в затылочную часть прилетает осознание чужой правоты.       — Куда интереснее, скучаешь ли ты по Йесо, как по своему соулмейту или как по своему человеку, — с подчеркнутым равнодушием интересуется Намджун, словно не перед ним сейчас разыграли моно-спектакль «Озарение».       — А есть разница?       — Хороший вопрос, Чимин.       Он ищет разницу по углам их квартиры, распетрушивая коробки с цветастыми чашками — ничего. Ищет разницу на работе, сравнивая с Эрин, которая (справедливости ради) на порядок больше подходит ему: умеет молчать, не путает красные стикеры с зелеными, без заламывания рук приспосабливается к новым правилам жизни. Ищет разницу в своей голове, но находит только в кабинете психотерапевта Ким Намджуна на совместном сеансе, когда видит, как Йесо вытягивает в линию тонкие губы.       — Мне кажется, — начинает диалог Намджун, — несправедливо, что ты, Чимин, знаешь о Йесо так много, а она о тебе — ничего.       — И? — Чимин сам морщится от собственного голоса, настолько забито и тихо тот звучит. Сам себя не слышит. Чтобы не повышать резко просевший тон, он мотает головой, как молодой бычок на скотобойне, отказывающийся верить в близкое будущее — вот оно, ощерилось зубцами электрошока в тысячу вольт, ждет последнего откровения.       — Расскажи о том, что происходит между тобой и Сокджином. Это будет честно по отношению к Йесо, которая оказалась втянута в вашу войну.       Чимин разглядывает абрис девичьего лица, которое еще не понимает, что спустя пару секунд ей разобьют розовые очки и вобьют осколки линз в глотку. Он уверен, она пока ещё даже не в курсе, что смотрит на мир сквозь розовый цвет. Он уверен, она будет давиться кровью, глотая осколки и уверяя всех, что это амброзия богов и, вообще, ничего не поменялось — картинка на месте и никем не разграблена.       — Моя мать всю жизнь думала, что её соулмейт — Ким Догён, поэтому не запрещала себе к нему чувств, не запрещала ему целовать себя, не запрещала себе спать с ним. Родители обеих семей тоже в это верили, поэтому закрывали глаза на взрослые шалости своих детей, — Чимин шумно, с прищелком челюсти, зевает, сводя к минимуму значимость рассказываемой истории. — Конечно, впоследствии для них стало шоком письмо из СОУЛа, в котором говорилось, что Пак Джинён настоящий соулмейт моей матери, но ещё большим шоком стал факт того, что моя мать выходила замуж, будучи беременной от другого. Отец не стал устраивать скандалов, вместо этого они сели с Догёном за стол и обсудили всё. Было решено отдать ребенка в семью Ким, как наследника, и при этом разрешить матери видеться с сыном. Взамен она официально отказалась от него, и передала опеку жене Догёна.       — И почему же ты воюешь с братом? — интересуется Намджун, оставляя кривые пометки в блокноте.       — Не я с ним воюю, а он со мной, — шумно вдыхая носом, — за внимание матери. Сокджин отчаянно жаждет её любви, обрекая себя на вечный синдром отличника. Думает, что если будет везде первым и лучшим, то она забудет о своей семье и посвятит всю себя ему. Поэтому Сокджин с самого детства норовит забрать у меня всё, в том числе и соулмейта. Своего-то у него ещё нет.       Он не смотрит на Йесо — не хочет (возможно, немного боится с непривычки), но позже все-таки оборачивается. Чиминову скорлупу раскрывают легким прикосновением. Справившись с первичным дискомфортом и выпрямив спину, — по позвоночнику ожидаемо проносится сковывающая дрожь, напоминающая слабый удар током, — Чимин поддается иллюзии, что за улыбкой, речевым сокращением дистанции последуют слова, которые он хочет (которые ему необходимо!) услышать.       Например, «мне очень жаль».       Например, «сочувствую, как ты вообще остался в здравом уме?».       Вместо этого Чимин падает в кромешную тьму. В черную дыру. Она разверзлась в спорной глади карих глаз Йесо. Пак делает кульбит внутри своего тела, сжимается в шмоток холодной ярости и беспомощности перед чужим безразличием. Так вот как он выглядит, когда она перед ним выворачивается наизнанку? Чимин чувствует себя мясом наружу. Хорошо отбитым куском стейка, сухого, покрытого обугленной коркой, но с кровью. Диафрагма расширяется до боли в ребрах. Связки натянуты и пропесочены невозможностью затянуть вой. Он улыбается и вдруг произносит только им двоим понятное:       — Туше, дорогая, — теперь Чимин знает, как это неприятно открываться и наталкиваться на удаляющийся силуэт.       А разницы между тоской по своему соулмейту и тоской по своему человеку — нет. Как минимум для Чимина, смотрящего на то, как Йесо вытягивает в тонкую линию губы.       Он скучает по ней в принципе и безусловно.       Поэтому каждый следующий групповой сеанс терапии Чимин внимательно смотрит — впитывает образ в себя, отпечатывая на подкорке, чтобы следующие несколько дней дышать было легче. Только однажды дверь квартиры щелкает замочной скважиной и на пороге оказывается она. Причина его полоумной бессонницы.       Прежде чем он успевает среагировать: выдавить хоть какое-то подобие «что ты здесь делаешь?». Впивается голодным взглядом в литографию скул, разрез глаз — два вспоротых шва, сквозь которые просвечивает маслянистое средоточие лживой решительности. Прежде, чем Чимин успевает хотя бы слово проронить. Он замечает совершенно идиотские скини-джинсы, водолазку, тонкой вязкой впивающуюся в кожу, и что-то ещё…что-то совершенно неподконтрольное и незнакомое.       Прежде, чем он успевает хоть что-то, Йесо успевает первая:       — Надо расставаться, ничего не выходит.       Здесь Чимин должен плавно осесть в траву, как кузнечик, к которому пришла метафизическая лягушка. Всеобъемлющий пиздец в лице хладнокровной живности с разноцветной окраской, знаменующей интоксикацию и скорый его отбрык. Должен — но не может. Хорошая боевая лошадь перед финишной лентой не пасует, даже если внутренности кровавой нитью по ипподрому размазаны.       — Опять? — спокойно, ровно. — Снова убегаешь, закрывая глаза на проблему, потому что так удобно и привычно, да? — Чимин спокоен. Безмолвнее даосского монаха, обливающего себя бензином на заправке на глазах у сотен зевак. Только рот опять открывается:       — Нет, я совсем не против, не подумай. Просто интересно: сама от себя ещё не устала? В смысле, от собственной слабости и безвольности перед своими же страхами. Ты, как школьница, которая уже позволила стянуть с себя трусы, раздвинула ноги, но потом внезапно одернула подол юбки и убежала с криками «Извращенец», хотя начала всё первая.       У Йесо треснутое паутинкой боли лицо.       — Окей, ладно, пример со школьницей откровенно дерьмовый, — сеансы с Намджуном учат Чимина признавать свои ошибки. Глянь, что умеет, разве не прелесть? — Я хочу сказать, что это не мое дело, но такими темпами не видать тебе спокойствия ни без меня, ни со мной. Улавливаешь к чему я клоню?       — Проблема не в тебе, а во мне? — у Йесо сахарно скрипит на зубах так громко, что аж слышно Чимину.       — Бинго.       Мозг у него не успевает обработать информацию, принять и отложить в кладовые опыта. Только выброс адреналина примиряет с ситуацией, чертовски неожиданным раскладом и игрой на грани фола. По диафрагме прокатывается щекотка зарождающегося смеха, но Йесо, к сожалению, отмирает и двигается навстречу его потрёпанным телесам, умостившимся на подлокотнике дивана.       — Возможно ты прав, — говорит ему Йесо, пока радужки её глаз темнеют до цвета перезрелой вишни, а графитно-черные зрачки цепляются маячками за эмоции на чужом лице. — Но лучше уж быть в беспокойстве и подальше от тебя, чем с тобой. Улавливаешь к чему я клоню?       — Я вижу только, что мы ходим по одному и тому же кругу, — предельно честно и исключительно невыразительно отвечает Чимин, зато прямо в глаза и не дёргаясь. — И, знаешь, в данный момент уже как-то похуй, как разорвать его, лишь бы поскорее.       — Согласна.       Чирканье зажигалки звучит, как аксиома: «вот сейчас всё станет на порядок лучше». Затягивается ядом, как кислородом и предлагает ей:       — Обсудим детали расставания?       В самом конце, когда они договариваются об условиях, выкурив на двоих десять сигарет и поделив между собой треклятые кофейные чашки, на изнеженную мякоть чиминовых губ падают её, обращаясь магмой. Связанные взглядами, они лезут в общую петлю. Губы о губы. Липнущий к коже пунктир мурашек поднимает волосы у загривка. Грязно, мокро смешиваются кислородом из легких друг друга.       Тишину распарывает звук падающего предмета: две ноги, две руки и бедовая вихрастая голова прикладывается затылком о пол — опредмеченный Чимин картинно растягивается на дощатой горизонтали, будучи смятым под тяжестью тела Йесо. Он почти уговаривает себя не открывать глаза, дабы не проследить маршрут на коже, чтобы не видеть, как та, другая Йесо, знакомая ему незнакомка, тоже на грани, как лицо у неё меняется и зрачки блестят масляно. Или не меняется, или за веками пусто, или податливая кожа лица под его пальцами — следствие некроза, и сейчас вот начнут отваливаться куски.       Страшно.       Руки, эти её дурные руки впиваются в его плечи, притягивают к себе ближе, пока язык оставляет влажный след на шее, а бедра проходятся по стояку в штанах. «Не отвалится», — злорадная мысль гонит кипяток к низу живота, — «ничего у неё не отвалится». Чимин перестает терзать гадкий аппетитный рот, чтобы начать терзать знакомые нескладности и угловатости, торчащие кости, мягкую кожу, и, наконец, успокоиться на животе у кромки джинс.       Чимин на мгновение начинает уповать на то, что перед смертью — окей, тягучим пролонгированным актом агонии — не надышишься. Надо отпускать, пока не поздно. Альвеолы будут бесконечно впитывать тугое масло кислорода, а челюсти с давлением в сотню бар будут раз за разом смыкаться на её птичьей шее. Мгновение беспомощности в лимбе.       Снова и снова.       Поэтому он разжимает губы, чтобы:       — Ты пожалеешь об этом, — пальцы наглаживают промежности сквозь слои ткани, — Йесо, лучше бы нам остановиться на этом, — ребром ладони условно разлиновывает доступные границы выбора на джинсовом шве, доводя свой мозг или то, чем сейчас думает Чимин, до колотящего пыщ-пыщ и ядерного метания искр.       — Лучше бы нам было и не начинать, — душным голосом отвечает Йесо, прижимаясь к его паху сильнее.       Это очень плохая идея, но находясь так опасно рядом, он каждый раз забывает себя.       А его сердце пропускает удар…во второй раз.

***

      Утром Йесо буравит стеклянным взглядом журнальный столик в кабинете психотерапевта, пока чиминовские объятия сжимают кольцом Сатурна. Знай Намджун о том, сколько правил они вчера нарушили, стал бы их так интимно прижимать к друг другу? Она принимает тяжесть чужого подбородка на своё плечо и отслеживает рой мурашек, кочующий от лопаток к шее. Чимин улыбается куда-то в затылок, Йесо его улыбку слышит и в горячечном бреду она кажется ей сердечным щелчком.       Щелчок (кла-а-ц). Чимин набирает темп, крадет губами её стон. Пальцами оттягивает чашку бюстгальтера и ведет ногтем по груди вверх-вниз, пока её сердце покорно следует задаваемой траектории. Она просит его ещё, помогает ему, задыхаясь от спешки и жажды.       Намджун просит быть откровенными и высказать друг другу всё. Йесо рассыпает горькие смешки по полу, пока под языком закипает прошлая ночь — куда уж откровеннее-то?       — Чимин, расскажи нам, что ты почувствовал, когда узнал о произошедшем с Йесо в школе? — просит снова Намджун, запуская давно отработанную цепочку рефлексов-желаний: убежать, как можно дальше, залить полбутылки алкоголя в себя, закрыть уши и уснуть подальше от всего.       Она хочет трусливо сбежать, но понимает — не выход. Кое-как разлепляет глаза, в которые словно песка засыпали, пока Чимин нарочно (ли?) ведет ладонью по её животу, носом линию на лопатке оставляет и обжигает горячим дыханием загривок. Слишком много триггеров лепит ей на спину, заставляя гематому в мозгу — постыдную ночь, когда сама пришла, сама на полу отдалась, — пускать метастазы дальше.       — Я, — тормозит ещё на старте Чимин, облизывая пересохшие губы, — почувствовал злость.       Щелчок. Йесо до хруста позвонки выгибает, ногтями в чужую кожу впивается и отзывается синхроном на каждое его движение внутри неё. Чимина рвет изнутри от желания сделать ей больно, лишь бы она прекратила, иначе он её не отпустит, но Йесо вновь подается вперед, насаживаясь на его член. Стонет хрипло ему в ухо, пуская вниз по позвоночнику электрический ток.       — Меня разозлила её слабость, — отвечает Чимин на логичный вопрос «почему?». — Какой надо быть дурой, чтобы не сообразить использовать их же оружие против них.       И Йесо закономерно рвется вперед, чтобы… что? разорвать ногтями Чимину лицо? вздохнуть свободнее, полной грудью? отделаться от липких картинок секса? Все попытки становятся пустой тратой ресурсов, потому что Пак с силой вжимает её в себя, царапая себе грудину девичьими лопатками. Он путается в её волосах и шепчет тайно, сокровенно на ушко свое «потерпи», а ей слышится тягучее «злость, как хочу тебя».       — Каким образом? — спрашивает Намджун, вырывая их из интимного в колючую реальность.       — На тех фотографиях не только она, но и они. Мы живем в Корее, где любое отклонение карается социальной смертью, а значит, тут легче всего перевернуть игру. Выйди на улицу, в интернет, на телевидение и заори: «Они изнасиловали меня, мне всего лишь пятнадцать, а они разослали мои снимки везде. Они — мои сонбэ — распространяют детскую порнографию и порочат мою репутацию, выставляя меня шлюхой, в то время, как сами взяли меня силой, опоив наркотиками», — Чимин пальцами собирает её волосы, касаясь костяшками кожи шеи, перекладывает их на плечо и шепчет в ухо укоризненное:       — Но ты глупая трусиха, которая всё время выбирает убегать. Правда?       — А ты? — резко оборачивается Йесо. — А ты не трус? Так сильно боишься проиграть Сокджину, что сломал себя. Думаешь, твое маниакальное желание всё структурировать — это просто врожденный дефект? Я тебя умоляю, — кривит губы и с наслаждением отмечает, что попала в яблочко. В самую сердцевину, где почерневшая мякоть и черви, обгрызающие зернышки. — В своем тупом желании победить человека, которому просто не повезло с родителями, ты превратился в тирана.       Перед Йесо вдруг проявляется совершенно другой человек — исчезает спокойная и нарочитая расслабленность, свойственная ему неторопливая пластика движений. Чимин кажется растерянным, если не испуганным. Это обескураживает. Ни разу Йесо не удавалось его испугать. Разозлить и выбить из равновесия — сколько угодно; довести до ледяной агрессии, до желания сжечь её вместе с целой улицей — без каких-либо проблем, иногда и вовсе без усилий. Но страх?..       Память услужливо подкидывает воспоминание.       Щелчок. Чимин смотрит на неё снизу обеспокоено и немного испугано, снова предлагает остановиться, не совершать ошибку, а сам через секунду целует запястье, пальцами заползает под свитер. Йесо утробно хихикает и бьет его хребтом о пол, обозначая свой ответ — здесь и сейчас отступать никто не будет, но спасибо за беспокойство. Она снимает с него кофту, проводит пунктирную линию языком вдоль туловища, совершенно несвойственно ей дразня его на грани между желанием и откровенной похотью.       Они смотрят друг другу в глаза, буравят в немом ожидании — кто же одержит верх и первым доберется до живой, пульсирующей мышцы.       Чимин не ощущает ни боли, ни личиночных угрызений совести, зарывшихся в сырную корочку души. В конце концов, не буди лиха, пока спит, не обращает внимания. Он вчера таким был, сегодня таким был, а Йесо все равно ворошит его нутро, смущая чувства.       Где-то на стремительно окисляющейся кайме личности Йесо надрывает связки то, что ещё не забыто, но уже не используется: «Беги, дура, потерю души ты ещё кое-как переживешь, а вот механическое повреждение сердца — нет».       — Разве кто-то из вас виноват? Йесо в своем страхе, а Чимин в желании быть лучшим? — резко сминает чужие эмоции Намджун, стараясь вернуть их диалог в нужное русло.       — Я заколебалась получать оплеухи из-за тебя, — режет сквозь зубы Йесо, не замечая слов психотерапевта.       Щелчок. Короткий укус, едва заметное зализывания саднящей губы, как внезапное проявление заботы от Чимина. Игра на контрастах, где он делает больно, чтобы потом подуть, пожалеть, а она просит ещё и ещё, потому что понимает — ей нравится. Нравится шершавое скольжение языка о язык, Йесо приходится душить в зародыше жалкий скулеж — невозможно от поцелуя чувствовать такое облегчение с правильностью (невозможно от поцелуя чувствовать себя выебанной). Но с ним, кажется, возможным всё.       — Если ты не конченная идиотка, то поймешь, что я оказал тебе услугу, разорвав тогда наши отношения. Я дал тебе возможность пожить, залечить раны, прийти в равновесие с самой собой, но ты… Ты продолжаешь искать виновных вместо того, чтобы найти решение своей проблемы.       Щелчок. Йесо гладит свою скулу чужой кистью руки. Прикрывает глаза, целует в раскрытую ладонь и понимает, что происходящее до отвратительного правильно в своей неправильности. Хочется забить кулаками в его грудь и спихнуть с себя, рыдать и кричать, что так нельзя, но близкая разрядка отупляет и лижет душу похотливым «хорошо ведь, не останавливайся».       — Ты всё время забываешь, что это меня положили на алтарь твоего нездорового желания иметь всё самое лучшее. Меня, у которой за спиной родители, готовые продать дочь и трясущиеся над своей репутацией, изнасилование в пятнадцать и тотальное одиночество. По-твоему, был рядом со мной хоть кто-то, кто сказал бы мне, что я не должна молчать или должна бить в ответ своих обидчиков? По-твоему, у меня был выбор?       Они смотрят друг в друга, не сдаются, даже когда мысли проясняются, а задачи упрощаются. Это не инстинкт между ними вчера был и сейчас повторяется, нет. Это высшее предназначение. Незыблемая константа, на которой держится миропорядок — им суждено быть вместе, потому что сердце пропускает удар в третий раз… у обоих.       Так просто, оказывается, выцарапать щипцами стержневую скрижаль, на которой высечены рукой «нерушимые» заповеди:       Не верь — есть,       Не бойся — есть,       Не проси — есть,       Не люби — провалено.       Одно неосторожное пересечение линий судьбы — и свод правил рассыпается каменной крошкой. Новый оборот колеса Сансары — старая круговерть войны с поправкой на цель «доказать противнику свою не-любовь». Только затем, чтобы вновь разрубить узлы, которые когда-то, кажется, в прошлой жизни, уже рвались на куски и срослись обратно. Только затем, чтобы в конце, где будут ошметки веревок, обнаружить, что их взаимная не-любовь давно уже исключает из себя любое «не». Только затем, чтобы достигнув, наконец, результативной черты, обнаружить себя не сопротивляющимся, а прижимающим к себе ближе своего человека.       — Третий круг?       — Третий.       — На любовь?       — На любовь.       И под деревянный хруст колеса судьбы их взвинчивает азартом и нездоровой радостью от нерушимого обещания продолжать схватку. Несмотря на то, что итог обоим давно известен: быть вместе, ненавидеть вместе, любить вместе-обоюдно. Каждый из них слышит последний щелчок жизненного пазла — больше никогда не придется существовать вхолостую; ещё не любят, но уже влюблены.