Бес противоречий

— Когда вы чувствуете себя счастливым, Чимин-ши? — спрашивает Намджун, заходя ручкой на пятнадцатый круг в своем блокноте. Чимин мысленно улыбается самому себе, вспоминая, как Йесо сказала, что довела Намджуна до одиннадцати кругов. — Когда она надевает правильного цвета ремешок от часов.

***

      Пак Чимин — образцово-показательный сын, наследник, в конце концов, муж.       Он живёт по чётко заданной траектории, потому что ему нравится порядок во всём… буквально. Ручки кружек в кухонном шкафу смотрят на север по цветовой гамме rgb? Чимин шагает дальше, переносит область контроля на свою жену: выдать чёткую инструкцию по уборке дома в его отсутствие, за шиворот притащить в офис своей компании и устроить туда, чтобы всегда в поле зрения, в шаговой доступности для жадного вдоха в волосы, и самое главное — ежедневная инспекция гардероба на предмет неположенных дню недели цветов, и вечно разочарованный вздох.       — Ну ё-моё, Йесо, — когда под рукавом блузки в понедельник вместо серого ремешка на часах обнаруживается пятничный черный, — так сложно запомнить?       — Несложно, Чимин-а, — шепчет спящему мужу, высунув кончик языка наружу, пока рука с кисточкой плавным движением скользит по пряди его волос. — Ни разу, сука, не-слож-но.       Это и правда несложно, просто до разрыва аорты раздражает даже спустя столько времени рядом. Намджун говорит, что Чимину можно помочь, но нужно действовать аккуратно и терпеливо. Йесо, дробя таблетку снотворного, что одолжила у Юнги, очень аккуратно высыпает ему это в стакан с водой за ужином, и очень терпеливо сейчас выкрашивает отросшие пряди белоснежных волос (в смысле он натуральный блондин?) в цвет радуги.       Аккуратно и терпеливо?       Безусловно.       Поговаривают, что истинное лицо человека можно увидеть только после смерти или в объятиях Морфея; все мимические усилия, заставляющие лицо поддерживать хмурую маску имиджа, сходят на нет, мускулы распрямляются, и перед нами — чистый лист, который создала мама-генетика, лишь каплю видоизмененный толщей прожитых декад. Чимин предстаёт перед ней незамутненным, абсолютно растерянным и с нелепо откляченной, горькой на вкус, нижней губой; по ощущениям — только исполнилось шесть, а горе-вселенная ещё не поманила конфеткой, чтобы вместо неё отдать камень. С размаху.       Закончив все свои хитрые манипуляции и осмотрев критическим взглядом результат, Йесо укладывается рядом со своим мужем, надеясь не проспать самое интересное. Например, как Чимин, торопясь на очередную очень важную встречу с иностранными партнерами, не заметит внеплановой смены имиджа, но совершенно точно проконтролирует её внешний вид.       Пак Чимин — образцово-показательный сын, наследник, муж и самая ахуенная «напоминалка» цветов радуги, когда они у него на голове.       Лениво волоча зубную щетку по ряду зубов и поглядывая в зеркало на себя, едва ли проснувшийся Чимин думает о том, что надо успеть перепроверить бумаги по норвежскому контракту, допилить последние детали для китайцев и закинуть ТЗ на редактуру в отдел инженеров, а ещё перекрасить волосы было бы неплохо.       Стоп.       Что?       Какие на хрен волосы?       — Сука, — опаляя кристально чистое зеркало зубной пастой, выдыхает Чимин, наконец замечая свою радужную раскраску на голове. Мятные разводы только добавляют колорита, подстегивая демонов в его черепной коробке. Он толкается языком в щеку и обнаруживает, что в молчаливом приступе панической ярости прокусил ту изнутри. Через силу раздвигает створки челюстей и вдыхает кислород. Спокойствие, Чимин, только спокойствие.       Убирая зубную щетку в стакан и пятно с зеркала, Чимин думает: какого хрена? В том самом смысле, что он не первый месяц живет с Йесо, процесс у них этот уже давно отлажен до состояния «неплохо»:       — Йесо, ручки должны смотреть на север.       — Йесо, стриплоин не нужно жарить десять минут.       — Йесо, ручки должны смотреть на север, прошу тебя.       — Йесо, обязательно перенастраивать мой «Нетфликс»?       — Йесо, пожалуйста, блять, ручки должны смотреть на север.       — Йесо, зеленый «Риттер» должен лежать перед желтым, а не после.       То есть могло быть, конечно, и лучше, но Чимин до этого утра и подумать не мог, что может быть ещё и хуже.       — О, Санта Мария и Кришна, дайте мне сил, — шипит он, стягивая с себя футболку и пижамные штаны перед тем, как зайти в душ. Злость вымывается вместе с мыльной пеной аккурат в слив в полу. Сами попробуйте злиться на плюшевую псину, которая словила приступ бешенства дольше минуты — нет? Вот и Чимин не может, но в сугубо воспитательных целях (и вовсе не ради поржать, потому что Йесо очень смешно шипит) припугнуть её все-таки стоит.       Йесо напрягается ещё на этапе завтрака, забавляя и раздражая Чимина одновременно. Он нарочно молчит, не выказывая эмоций сверх обычной нормы, словно не он сидит с аккуратно — волосок к волоску — уложенной шевелюрой всех цветов радуги и в сером костюме. Она вытягивается по струнке и бросает в его сторону ощутимо колючие взгляды, Чимин прячет улыбку в кружку с кофе. К моменту выхода из дома ему до зуда в подушечках пальцев хочется столкнуться с ней руками-коленями-губами в узких коридорах квартиры или подъезда; хочется ухватиться ладонью за хрупкий затылок, потянуть вниз, чтобы услышать заветный хруст коленей о мрамор холодного пола, и вмять её красивое лицо в пах, и плевать, что после придется сменить брюки. Он хочет чтобы она, наконец, зафиксировала в собственной голове простую истину — за каждым выбором следуют последствия этого выбора.       Но Чимин терпит.       Он ждёт удобного момента, чтобы триумф оказался не смазанным и слюнявым от быстрого кайфа, а пролонгированным актом возмездия.       Жизнь с Йесо учит его терпению.       И видит святой макаронник, он пиздец как терпелив, когда ловит первый едва сдерживаемый смешок на лицах норвежских партнеров.       Три часа скучных переговоров превращаются в настоящее испытание для нервной системы Пак Чимина. Он почти в буквальном смысле завязывает себе язык в бантик, чтобы не ляпнуть ничего лишнего и не сорвать жирный заказ для компании. Первое, что он делает, когда за гостями закрываются двери лифта, это идёт в свой кабинет, едва ли не вытряхивает содержимое ящика дрожащими руками, и достаёт папку с информацией на Мин Йесо. Он ищет её слабые точки среди вороха данных: любимый цвет, блюдо, дата рождения, знание языков, аллергия. Вот оно. Губы растягиваются в расслабленной улыбке, пока легкие впервые за несколько часов наполняются не душащим кислородом, а живительным.       Он нарочно отправляет её домой одну в конце рабочего дня, а сам заезжает в цветочный. Взгляд прыгает от роз к пионам и ландышам; незабудки, гортензии, ветки мимозы, ромашки, фиалки. Шаг назад. Кончиками пальцев касается бархатистого желтка ромашки и снова улыбается. Прикрывает глаза, чувствуя, как внутри всё начинает мелко вибрировать, а рот наполняется слюной от предвкушения собственной победы.       — Упакуйте мне все ромашки, — глухо, спёртым от эмоций голосом произносит Чимин, когда к нему подходит продавщица.

***

— Когда в последний раз вы чувствовали себя счастливым, Чимин-ши? — в среду Намджун рисует семнадцатый круг, и Чимин замечает, что блокнот у психотерапевта новый. На языке приятной сладостью раскрывается вкус собственного превосходства. — Когда купил ей ромашки.

***

      Не то, чтобы Чимин считает, но военное положение между ним и Йесо затягивается на три дня двенадцать часов сорок восемь минут и двадцать четыре секунды. Двадцать пять. Двадцать шесть. Очередная ваза с ромашками нарочито громко приземляется на круглый стол в гостиной, раздражая носовые пазухи своей потенциальной жертвы. Йесо ожидаемо чихает и отсаживается. Чимин смахивает тряпкой чужую слюну с подлокотника и шипит про себя что-то неразборчивое. Мысленно её благодарит, что в этот раз голову свою повернула в сторону, а то он только с божьей помощью не порвал её на куски, когда позавчера с помощью пинцета отрывал листы норвежского договора, склеенные её соплями и слюнями.       Ощущения, правда, всё равно как от классической недоброй шутки, когда кто-то обещает, что заставит тебя забыть о больном пальце, и ломает в трех местах ногу: технически все условия выполнены, о больном пальце после такого и правда думать не будешь. Но если не технически, то в рот он имел вытирать за ней сопли.       — Ты рот свой можешь прикрывать, — сквозь зубы цедит Чимин, — дорогая?       — Себе свой совет посоветуй, — симметрично ему вторит Йесо, — дорогой.       Йесо — неровное пламя, которое стоило оградить от ветра. И в которое вместо этого плеснули бензин.       Йесо очень просто возненавидеть: за все её феерические проёбы, за дурь, за то, что так глупо и обидно сорвалась под самый конец, банально — в ответ на ею же транслируемую ненависть. Очень просто, но у Чимина не получается, потому что это значит перекинуть на неё всю ответственность. С тем же успехом можно обвинить в неудаче кусок глины, так и не превратившийся в кувшин. И теперь остается простое, понятное осознание — если долго и усердно пытаться запихать кубик в треугольное отверстие, можно сломать к ебене матери или то, или другое. Дети от года до трёх учатся этому максимум за неделю, Чимину почти двадцать пять; с возрастом когнитивные способности, очевидно, ухудшаются.       — Вали отсюда в кабинет, там ещё нет цветов, — воздуха в его лёгких хватает на фразу и даже на короткий хриплый смешок, который, впрочем, сразу же исчезает, едва отзвучав.       Чимин пытается быть взрослее, выше, мудрее.       Чимин не хочет заказывать шестой букет ромашек у неё на глазах.       Йесо кривит лицо, хлопая крышкой ноутбука, Чимин чуть слышно хмыкает. Будь её внимание сфокусирована не через призму «чем ещё этот уёбок попытается меня покалечить» — давно бы заметила, сколько колкостей ей прощается на самом деле. Прощается за факт существования этих острых коленей, губ, которые она сейчас прикусывает, узких плеч, распрямляющихся от одного его строгого голоса. Он прощает ей всё, мысленно препарируя по разу в десять секунд.       Она закрывает глаза, морщится в новом порыве чихнуть, трет свою переносицу и, кое-как остановив маленькую катастрофу, выдыхает:       — Я забыла, какое у нас там стоп-слово, но я всё. Убери их или я уберу тебя. В окно.       — Попроси как положено, — фыркает-тянет Чимин, наклонившись к её уху.       Йесо впивается взглядом в лицо мужа и усмехается уголком рта. Интересно, на что он рассчитывает, так нависая над ней и не защищая лицо? Что она его в щечку поцелует?.. Наверное, он рассчитывает, что в полной безопасности.       Упс.       Она дергает его за запястье, тянет на себя, размазываясь губами вдоль линии челюсти и низким шепотом в ухо растягивает чужое-родное имя. Ладонью позвонки пересчитывает, забираясь под футболку, языком по яремной вене, как ножом по маслу. Чиминово тело реагирует на тесный контакт безотказно, заученно правильно — напрягается до хруста суставов, замирая во времени и пространстве.       — Просить здесь должен ты, — низким шепотом стреляет ему в ухо, оставляя влажный отпечаток на мочке. — Просить прощения.       Чимин захлопывает веки, делает вдох и сильнее сдавливает тисками-пальцами девичье бедро:       — Разве?       Пожалуй, они друг друга стоят, хоть ни один из них этого не признает: ни Чимин, которому уже оскомину набило находить ей оправдания в собственной голове, ни Йесо, у которой от воспитательных мероприятий сводит зубы и не проходят синяки на бедрах.       Чимин ведет руку вверх по бедру, заползая пальцами под края одежды и за кайму белья. На пробу касается выученных чувствительных точек, с целью выгнуть её хребет ближе к нему. Горячее дыхание ложится грузом на шею Йесо, стекает вниз к ключицам и распускается румянцем по солнечному сплетению. Она ёрзает тазом невесомо, но достаточно ощутимо, чтобы он сцепил зубы, а она неожиданно, в первую очередь для себя, всхлипнула. Он цепляет пояс её шорт, тянет вниз вместе с бельем, раскидывая по ребрам щепотку укусов, как отвлекающий маневр.       Йесо зарывается пальцами в разноцветные волосы, сжимает их у корней, тянет вверх, подтаскивая к своим губам, чтобы пройтись по кадыку языком и заставить его в очередной раз прикрыть веки. Она усыпляет его бдительность почти филигранно: ладони на косые мышцы живота, большими пальцами гладить полоску вдоль резинки штанов, бедрами жаться к паху, губами к шее — пары минут достаточно, чтобы в итоге толкнуть к другому краю дивана и оказаться сверху.       — Прощение? — выгибает бровь, кривя губы в усмешке.       — Только после тебя, дорогая, — и ладонью давит на её поясницу, заставляя проехаться вдоль его паха и разорвать губы для едва слышного стона.       Она его в этот момент ненавидит той самой кристально чистой ненавистью, впиваясь ногтями в плечи. Через силу, почти что за шкирятник себя тянет выше, заставляет оторваться, коленями упереться в подлокотник и зажать его лицо между ног:       — А теперь?       — Выебу.       — Ответ неверный.       И она садится, накрывая терпким запахом смазки. Хлопает дверью перед носом его демонов, вынуждает их затянуть громкий вой в его голове. Чимин давно играет с ней в игру «кто первый, тот и выпускает пар», чтобы не поддаться, не провести языком между складок, не зафиксировать бедра рукой и не пройтись второй по спине, заворачивая к груди и заключая между пальцев сосок. В разыгранных ею обстоятельствах раздражает так и не стянутая с неё футболка.       Когда уши закладывает от прижатых к ним девичьих бёдер, в голове сплошной гул, а на языке пряный вкус раскрывается терпкостью чужого тела, Чимина накрывает. Он не сразу фильтрует и усваивает её задушенные слова:       — Это, с-сука, тебе за ебучие ромашки, на которые у меня аллергия, — и рука Йесо больно прихватывает волосы на загривке до позорного скулежа, тянет с силой вжимая в нежную кожу и нервные окончания, заставляя языком размазаться по клитору.       Будто трёх дней, за которые она успела нарушить буквально весь порядок в доме, недостаточно. Будто он не специально принес в дом пять букетов. И ещё с десяток «будто», что будят в Чимине родное, привычное «образцово-показательный». Он образцово-показательно толкает её к черте, но не дает упасть. Держит на грани, всё туже затягивая узлы. Изводит до испарины, которая склеивает хлопок футболки с кольями её позвонков.       Первый, настоящий, громкий, густой, бессознательно-болезненный стон раздается, когда Чимин, выкручивая запястья, входит в неё двумя пальцами. В переизбытке ощущений Йесо пытается сдвинуться, отстраниться, чтобы перейти к тому, что принесет ей реальную разрядку, но он держит крепко. Не дает соскочить, доводит ситуацию до пытки, уже плохо соображая, кого он тут действительно пытается проучить.       Йесо царапает кожу на черепе, стягивая разноцветные волосы в кулаке, и стонет. Стонет так громко, что у самой закладывает уши. Ёрзает бедрами, не понимая чего хочет больше — отстраниться или прижаться ещё теснее, глубже. Она гнётся, насаживается на пальцы, притирается к чужому языку и снова стонет, потому что недостаточно. Недостаточно давления, недостаточный угол. Недостаточно член.       И она сдается, буквально скуля:       — Пожалуйста, дай кончить.       Пространство замирает, затягивая тугую петлю вокруг взмокших тел. Чимин аккуратно отстраняется, переворачивая её вниз и придавливая к себе. Внимательно смотрит на красные пятна, размазанные по её щекам, на блестящую каплю пота в ямке между ключиц; на плотно сведенные губы, на тело, что подрагивает мелкой рябью дрожи. Он улыбается лукаво, ребром ладони скользит между её ног, грубо впиваясь в губы, так чтобы зубами прокусить нижнюю и языком по нёбу.       Сладко, вкусно, но недостаточно.       — Это, сука, тебе за радужные волосы, — а вот теперь достаточно сладко. И он поднимается с дивана, оставляя её размазанным сгустком агрессии.       Завтра, в воскресенье, она наденет черное вместо белого, а он за это её распнёт прямо у раскрытой двери в гардеробную, чередуя резкие толчки в ней с не менее резким: «запомни, блять, уже эти гребаные цвета, если не на моей голове, то хоть так».

***

— Когда вы чаще всего бываете счастливы без особой на то причины? — Намджун рисует восемнадцатый круг в понедельник, и у Чимина неприятно тянет в животе: кажется, прогресс по доведению психотерапевта начинает замедляться. — Когда она не чихает.

***

      Во вторник переговоры с норвежцами превращаются во взаимно сухой пересчет пунктов договора, которые надо исправить. Йесо, помещённая на первый ряд в центре, где сидит ещё с десяток таких же переводчиков и менеджеров разного звена, грызет кончик ручки, падая в вязкое болото собственных мыслей. А Чимину хочется кляксой растечься по неудобному стулу, добраться влажными краями до её ног, лизнуть острую косточку на коленке, двинутся выше и грубо, неаккуратно засунуть пальцы ей в рот вместо ручки, чтобы она зубами сразу до второй фаланги прикусила, языком по подушечкам провела, томно прикрыв глаза.       jimin: «ручку нахер убери от рта, иначе я тебя прям тут на столе разложу».       А у Йесо в ответ ноль реакции: ни тебе красных щёк, ни кроткого вздрагивания плечами, ни громкого вздоха от возмущения. Ничего, кроме легкой усмешки на губах.       soe: «ну так давай, чимин-а, разложи меня, я как раз сегодня надела черное белье».       И он не знает, что хуже из всего ею сказанного — черные трусы во вторник или полное отсутствие инстинктов самосохранения у девчонки, что ещё год назад несмело натягивала на его член презерватив. Он прикрывает глаза и впивается пятерней в разноцветные волосы, нервно прочесывая дорожку до самого затылка.       jimin: «выпорю».       sоe: «на колени поставлю».       jimin: «хрена с два, ты сама на колени встанешь, прямо на этом столе».       soe: «это мы ещё посмотрим».       От мучительного осознания, что девчонка и правда поставит его на колени без какого либо труда, припекает так, что можно прикурить от его лёгких. До конца встречи он так и сидит, распадаясь на обугленные куски сплошного желания прихватить зубами край черного белья и потянуть вниз, кинуть в мусорку, чтобы в голове перестало нервно зудеть.       — Йесо-я, ты ничего не забыла? — Чимин крепко ухватывает ворот офисного платья и дергает назад вот этот вот мешок соблазнительных костей, опрометчиво повернувшийся к нему спиной. Он неестественно легко разворачивает её и припечатывает к краю стола. А Йесо удобнее устраивается, предвосхищая любые его действия и укладывает пальцы на напряжённые плечи. Сыто скалится и дёргает бровью в излюбленной чиминовской манере ты-уже-догадался-как-влип:       — Меньше текста, дорогой, у этого рта есть лучшее применение, помнишь? — одна пятерня подозрительно привычным жестом сжимает отросшие волосы, фиксируя голову в жёстком захвате (взъерошенная шевелюра выглядит теперь особенно агрессивно), вторая раскрывает сухие губы и касается кромки зубов, давит на припухшую нижнюю, смазанным движением съезжая к подбородку. — Соскучился?       Чимин бездумно тянется к лицу и потирается носом о нос, ведет костяшками пальцев по линии челюсти, оглаживает блядские родинки: вон то крошечное пятнышко на щеке и вот это на лбу, скребет ногтем о ворс темных бровей, рассеянно проводит по щетку светлых ресниц. Он нависает, запирает собой, отсекая окружающее, заставляя судорожно втягивать воздух.       — Пиздец, как сильно, — в сорвавшемся стоне чувствуется обреченность не-лжи его слов.       Он пойман между острых коленей, ведя пальцами вверх по бедрами, собирая в гармонь ткань платья. Гибкое тело приникает ближе к нему. Мебель протестующе скрипит, когда он дергает платье выше, заставляя её чуть приподняться. Они давно превратили всё в игру, отметающую всякое стеснение и оголяющую кипяток желаний на грани агрессии: секс только с потом, матами и рычанием; чувства — на износ, чтоб искры сыпались отовсюду. У них свой установленный порядок, который не вызывает расщепляющего сознание зуда — только удовольствие. Не оголтелое удовлетворение, которое не приносит покоя, — нет, лишь удовольствие, густо тянущее мускусом.       Губы втягивают тонкую кожу на девичьих ключицах, вытаскивая наружу первый всхлип. Он зубами сминает слои ткани, прикусывая сосок и тянет на себя, с глухим рычанием:       — Лифчик тоже черный?       А Йесо, чьи тазовые кости накрывают пальцами, заставляя вновь прогнуться и привстать, опираясь на руки, нарочно тянет с ответом. Здесь нет правильных вариантов: скажет «да» — её распнут за неположенный цвет по вторникам, сдерут вместе с кожей и после скажут, что так и было; скажет «нет» — распнут за несовпадение цветов, ибо какого хера трусы черные, а лифчик нет?       — Я всё равно узнаю, Йесо-я, — оставляя жаркий, влажный отпечаток под пупком, глумливо выпёрхивает Чимин, и она непроизвольно ухмыляется, прикусив губы.       Она не знает, когда точно это началось, но каждый гребаный раз ей хочется не просто проверить на прочность границы допустимого между ними, ей хочется их сломать полностью. И прямо сейчас она вновь бессовестно раздвигает эти границы: прогибается в спине и косит лукавым взглядом на Чимина — проступившее на секунду недоумение на лице напротив иррационально заводит её ещё больше. На столе неудобно, но она не имеет ничего против. Почему-то её лучшие оргазмы неизменно случаются в местах далеких от комфортной койки: на кухонном столе или в его кабинете, когда она принесла переведенный пресс-релиз. Такой секс пах пролитым чаем на бумаги и неприятностями, если их не выдерживающие критики моральные устои обнаружит кто-нибудь. Она цепляет его за запястье и прикладывают ладонью к своему белью. Так он может присвоить себе непроизвольную дрожь, разлившуюся по вибрирующему от похоти телу. Мягкие губы склоняются к уху Чимина:       — Я была очень хорошей девочкой и не надела его совсем. Я заслужила награду?       Голова склоняется в сторону, покорный взгляд — опалесценция стекла. Горошины в чужих глазах закатываются, а ногти судорожно впиваются в кожу напряженного бедра. В этот момент он может думать только о том, что похер уже на лифчик (даже на трусы), он просто хочет её. Тупо, быстро, до боли и по-животному — оттрахать её, чтоб она не смогла выйти из переговорной на своих негнущихся ногах, чтобы до самого вечера говорила с ним сквозь зубы, а дома громко хлопнула дверью и опять развернула все ручки чашек на кухне.       Он ведет пальцами по взмокшей ткани белья неаккуратно, обманчивыми движениями отодвигает края, будто собирается снять, но вместо этого оставляет на месте и резко дергает Йесо на пол, легко разворачивая. Коленом разводит бедра, пока рука зарывается в волосы, тянет у самых корней до легкого стона.       — Ещё как заслужила, — мокро кусает загривок. — Смотри, не сломайся под тяжестью трофея.       Он скручивает её лицом в стол, расстёгивая ширинку собственных брюк. Голова Йесо кукольно впечатывается в черную поверхность дерева, и от этого взор застилает дымкой сладковато-острого вожделения. Он чувствует, как её тело мелко подрагивает, но продолжает искать жадного, голодного стыка с его. Чимин входит в неё резко, не выдыхая и не давая возможности опомниться. Натягивает её до упора и громкого вскрика, от которого запотевает стол возле её аккуратного рта. Ему жизненно необходимо наказать её самим собой и своими демонами, что вилами чешут его черепную кость изнутри, и он наказывает: вбиваясь в податливое тело. Йесо шипит, стонет, почти что воет, но не рвется назад. Наоборот, даёт ему насладиться моментом, потому что знает — своё она обязательно возьмет.       Она гнётся в пояснице, сама ему помогает, попадая в ритм его рваных движений, и с каждым новым толчком всё сильнее закатывает глаза под веками. Чимину этого мало, ему надо её подчинить полностью, и он сгибает чужую ногу в колене, заводит её на стол, чтобы проникать под другим углом — гораздо глубже. Каждый новый толчок, каждый новый громкий выдох на стол или меж лопаток отзывается жадным облегчением. Секс давно превратился из минного поля триггеров в способ обозначить собственную власть над партнером в короткий клочок времени.       Опьяняюще.       Пальцы мнут девичий затылок, желая оставить там отпечатки, пока язык непристойно и неприлично слюнявит плечо, обернутое в платье. Чимин задушено рычит, когда чувствует первую дрожь и судорожное сжатие вокруг члена, но не останавливается. Вместо этого он утягивает её на себя, чтобы острые лопатки впивались в грудь, а собственная рубашка раздражала невозможностью кожа к коже прилипнуть.       — Я. Тебя, — толчок-судорога-стон-слово, — До. Разрыва.       Они никогда не говорят «ненавижу» или «люблю», потому что в их случае это равнозначно проигрышу войны, где ставка это сердце проигравшего. Они всегда оставляют сокровенное, интимное за скобками ребёрных клеток, но каждый знает. Чувствует.       — С-с-ука, — громкой сигнальной ракетой разрывается чужой оргазм, заставляя Чимина задохнуться воздухом и окончательно потеряться в пространстве. Он по наитию тела двигается в ней ещё несколько раз и выходит, чтобы кончить в бархатную ямочку над поясницей.       «Красиво», — звучит злобный голос в голове Чимина, и он давит в ответ согласную ухмылку. Он пользуется её растерянностью и размягченным после секса сознанием, аккуратно придерживает за бедра одной рукой, а второй тянет черное белье вниз, выпутывая ноги из хлопка. Он сминает влажный и горячий предмет гардероба в ладони и одергивает платье, помогая прийти в себя легким поцелуем в кожу за мочкой уха.       — Верну тебе их в пятницу, — чиминов смешок укладывается поверх смятения на лице Йесо. — А до этого будешь ходить без белья, раз ты так любишь быть хорошей девочкой.       — Постирать не забудь, Чимин-а, — его слова, словно хлесткая пощечина вырывающая из тумана. Йесо фырчит, оправляя края юбки, а Чимин думает, что он когда-нибудь вскроется от её умения за секунду взять разгон от «это было в последний раз, я больше так не буду» до «кто кого ещё тут трахнул».       А Мин Йесо просто знает, что ей не надо ставить весь мир в коленно-локтевую, достаточно поставить одного Пак Чимина, который ради неё и за неё сделает всё.

***

— Что для вас счастье, Чимин-ши? — Намджун выводит двадцать первый круг и усыпляет бдительность Чимина, заставляя ответить не задумываясь. — Любить Мин Йесо до разрыва. — Мы закончили с нашей терапией.