Снизу

Тодороки приходил к нему каждый раз, когда получал односложное сообщение: «Тащи свою задницу сюда». Каждый раз Бакуго грубо захлопывал за ним дверь и, игнорируя любые зрительные контакты, пальцем указывал на кровать. Она всегда была аккуратно заправлена: черное флисовое покрывало плотно обхватывало пружинистый матрас и серое постельное белье. Бакуго никогда не допускал того, чтобы Тодороки касался его простыней и наволочки, будто это было слишком интимно, куда более интимно, чем их жесткие, неумелые и очень долгие поцелуи, больше походившие на драку языками, чем на проявление каких-либо чувств. Во время таких резких и неловких движений мягкая ткань под Шото непременно сминалась и задиралась, и тогда Бакуго напряженно шипел, стремясь вернуть горячее от их тел покрывало в прежнее положение. Каждый раз, когда Тодороки тянул вспотевшие от напряжения ладони к темным шортам Кацуки в жадном намерении коснуться его кожи у живота, тот раздраженно скалил зубы в поцелуе, прикусывая язык Шото и грубо ударяя холодные кисти. — Держи их при себе, ублюдок. Каждый раз Тодороки неудовлетворенно выдыхал в склонившееся над ним лицо. Взъерошенные волосы Бакуго слегка колыхались и снова липко оседали у лба, покрытого сеткой злобных морщин. — Мы уже это обсуждали. Ты не трогаешь меня, я не трогаю тебя. Мы просто сосёмся, потому что я так хочу. Каждый раз никто не спрашивал Шото, а как хочет он. Их «отношения» длились уже неделю. Они встречались в комнате Бакуго примерно в одиннадцать вечера, полчаса упивались друг другом на поскрипывающей кровати, и Тодороки уходил, напоследок всегда желая отвернувшемуся Кацуки доброй ночи и ничего не получая в ответ. Иногда Шото чувствовал сильное опустошение после таких встреч и обещал себе в следующий раз при получении очередного сообщения с недвусмысленным предложением слать окончательно зазнавшегося и эгоистичного Кацуки куда подальше. Тогда на следующий вечер он периодически бросал выжидающие взгляды на заблокированный экран телефона и, замечая новое уведомление, обреченно вздыхал, принимал душ, выключал свет в комнате и шел к лифтам в конце коридора. Так случилось и сегодня. Тодороки недолго мялся у порога — как только Кацуки снова требовательно указал на постель, он неспешно прошел вглубь затемненной комнаты. Когда Шото находился у Бакуго, свет никогда не был включен, они схлещивались в рваных, несдержанных поцелуях в полной темноте, практически не видя лиц друг друга. Шото всегда считал: так происходит, потому что Бакуго не желает смотреть на его разгоряченную «бело-красную морду», пока вымещает на нем свои неудовлетворенные потребности, — однако на самом деле блондин, почти никогда не сводящий взгляда с закатывающихся от наслаждения глаз Шото, просто не хотел снова быть обнаруженным в своей очередной слабости. В этот раз скупо обставленную комнату жёлто освещала настольная лампа. Тодороки бросил на Кацуки вопросительный взгляд и тут же получил резкий ответ: — Заебала эта темень. Все время бьюсь головой об эту херню. — Он поморщился и показал на светлое деревянное изголовье кровати. — Понятно. — Тодороки сел, сминая под собой черный плед. Он осматривал крепко сложенного Бакуго, уделяя особое внимание открытым широким плечам и ключицам и немного цепляя взглядом тугую резинку шорт, сложившуюся на бедрах гармошкой. Сегодня Бакуго был в черной майке, и Тодороки по-особенному любил такие дни, потому что тогда он мог невзначай под предлогом смены неудобного положения обхватывать его теплые, сильные руки, мягко сжимать их, пропуская через себя волну мурашек, и снова наблюдать едва различимое в полумраке смущение. Обычно Кацуки вырывался из хватки не сразу, он на секунду замирал, а потом яростно, словно в назидание, вдавливал Тодороки в подушку, снова и снова напоминая тому про правила. — Чего уставился? — Бакуго прервал затянувшееся молчание и двинулся в сторону Тодороки. Всё всегда происходило неизменно одинаково — так, будто для их встреч было заранее составлено расписание, которое с Шото никто не согласовывал. Если бы у него спросили, он бы с легкостью мог предложить несколько достойных идей того, как можно провести совместный вечер, потому что в те дни, когда Кацуки не приглашал его к себе, Шото часто фантазировал перед сном о своём идеальном вечере с Бакуго. Самый основной, самый важный и по совместительству самый недоступный элемент этих фантазий, считал Тодороки, это отсутствие всяких ограничений, так упорно налагаемых Бакуго. Он придумал правила на втором «свидании», когда Шото неуверенно, но крайне нестерпимо запустил руку под пижамные клетчатые штаны, жарко положил ее на оттопыренные чёрные боксеры и в ожидании разрешения замер, не сводя глаз с погружённого в темноту рта Бакуго, из которого теперь, помимо тяжелых вздохов, вырывались редкие, благодарные стоны. «Не трогать», «Не смотреть», «Свет всегда выключен», «Постели не касаться», «Только я предлагаю встречи» и «Тебя ебать не должно, почему ты никогда не будешь тут ночевать». Свет лампы рассеивает задумчивость Шото, и он концентрируется на парне напротив. Кацуки доминирующе нависает над Тодороки, прямо и неотрывно смотрящим ему в багровые глаза, упирается ладонями в острые плечи и хрипло произносит: — Ложись. Обычно Шото всегда повинуется: он располагается по центру кровати в ожидании, когда Бакуго снова так же собственнически нависнет над ним, крепко обхватит его запястья руками и первый начнет бесцеремонно покрывать губы Шото своими. Но именно сегодня, когда тусклое освещение открывало обоим новый вид на их пикантное положение, Бакуго почему-то медлил. Он с интересом, будто впервые в жизни видя Тодороки, разглядывал каждый миллиметр на его лице, удивленном внезапной сменой привычного «расписания». Кацуки тяжело дышал через приоткрытый рот и будто боялся делать первый шаг сейчас, когда до конца не мог абстрагироваться от волнующего образа Двумордого перед собой. В последнее время он все чаще ловил себя на мысли, что размытых в сумраке очертаний лица Тодороки ему не хватало, он хотел видеть жадное, стыдливое вожделение в его глазах, какое видел тогда, в туалете, прежде чем шагнул к нему навстречу. Именно поэтому после отправки сообщения он, все еще сомневаясь в разумности своих желаний, подошел к столу, находящемуся слева от кровати, и неуверенно щелкнул переключателем на лампе. Сейчас ее желтый свет мягко, почти невесомо обрамлял скулы и нос Тодороки, его правый глаз утонул в тени, а левый бирюзовый тепло светился желанием и удивлением. Если Бакуго нарушает их привычный порядок вечера, то и Тодороки не собирается снова следовать всем пунктам строго выверенных правил. Он анализирующе окидывает взглядом хмурое лицо над собой, от которого волнами пульсировал жар, и уверенно хватает замешкавшегося Кацуки за плечи; тот не противится, он ждет, что Тодороки приподнимет свой корпус над кроватью, ненадолго, но так желанно прижимаясь нижними рёбрами к Кацуки, и слегка сдвинется в сторону, как он обычно и делал, когда хотел поудобнее устроиться под ним, прежде чем они начнут безостановочно и хаотично впиваться в друг друга. Внезапно хватка Тодороки крепнет, он обвивает левой ногой поясницу Кацуки, а правой решительно упирается в кровать, переворачивая опешившего блондина и победно укладывая его под себя. «Эта херня дорого ему обойдется», — закипая, злобно думает Бакуго, но замирает, когда встречается с Шото глазами. Свисающие волосы изрешетили желтый свет лампы, теперь он лежал на его щеках беспорядочными полосами, едва достигая впадин у глаз, но даже при таком недостатке освещения Кацуки видел, как сильно расширились его зрачки, и слышал, как глухо и часто сердце Двумордого бьется где-то на уровне груди. Полностью заворожённый таким внезапно открывшимся зрелищем, он не двигался, и когда Шото, не выпуская напрягшиеся плечи блондина из рук, приблизился к его лицу, Бакуго только и мог, что смотреть на безумных чертят в этих по-блядски пленительных радужках. В этот раз, когда ведущее положение занимал не Кацуки, поцелуй вышел более нежным, но не менее пылким и глубоким. Кацуки проклинал весь мир и в особенности ебанного Шото Тодороки, заставшего его врасплох неожиданной рокировкой, за то, что ему так по-неправильному сильно, до полного оцепенения в теле и плывущих кругов перед глазами нравилось то, что сейчас вытворял с ним Половинчатый. Светлая половина его волос щекотала шею, пока приоткрытый рот исступленно проникал все глубже в потерявшего дар речи Кацуки. Зрачки Шото, казалось, почти перекрыли цветные радужки: теперь его глаза были неестественно одинаковыми — чёрными и затуманенными. Он плавно водил правой рукой по вздымающейся навстречу груди Бакуго, оставляя на горячей коже холодные касания, а левой так же упорно продолжал прижимать его к сползающему с кровати покрывалу. Одна коленка Тодороки при этом твердо упиралась в серую ткань пододеяльника, и осознание этого факта, того, что он снова нарушил правила Бакуго, еще сильнее подстегивало на активные действия: левая рука отпустила плечо и улеглась на чужие бедра, сминая под собой тканевую гармошку, правая же, давно миновавшая колотящееся от возбуждения сердце Кацуки, стремительно забралась под приталенную черную майку и теперь замерла у блондина на животе. Шото отпрянул от томно дышащего под ним одноклассника, прикрыв красные, искусанные губы. Он вопрошающе смотрел ему в глаза, словно не решаясь без одобрения Бакуго продолжать начатое. Когда Шото остановился, Кацуки еле сдержался, чтобы так же, как до этого обычно делал Двумордый, разочарованно не выдохнуть ему в лицо. Он гневно стиснул зубы, осознавая, в какое идиотское положение загнал его Тодороки: ведь он хотел, действительно хотел, пусть и долго до этого убеждал себя в обратном, видеть перед собой именно такого Шото — страстного, почти что наглого, не сдерживающего себя. И, кто знает, может подсознательно он нарочно придумал столько неоправданно строгих и откровенно мешающих им обоим правил, чтобы в какой-то момент Половинчатый точно не выдержал и в одночасье нарушил их все. Но при этом, к своему разочарованию, Кацуки никогда не сможет признаться в этом если не себе, то этому наглому и неизменно красивому идиоту точно. — Позволь мне… — Шото шепчет, и его рука на прессе Бакуго начинает подрагивать. Кацуки прикусывает губу, чувствуя, как от этого потряхивания начинают постепенно отниматься ноги, а бёдра непроизвольно и оттого неуверенно тянутся руке навстречу. Кацуки медлит с ответом, он просто надеется на то, что Двумордый прочтёт всё по его неловким движениям, непрерывно сокращающим расстояние между ними, по его пунцовому, будто в горячке, лицу и пьяным вишневым глазам, но Тодороки этого не делает то ли потому что совершенно не умеет в профайлинг, то ли потому что отчаянно хочет лично услышать приглушенное «да». — Нет, — вырывается из разочарованного Кацуки сухо, рывком, нехотя. Он мысленно метает молнии раздражения на непонятливого идиота и быстро переводит взгляд с одного глаза Тодороки на другой, пытаясь различить его реакцию на самую откровенную в мире ложь. Шото дышит глубоко и очень часто, качая в лёгкие горячий воздух вокруг. Его рука неспешно убирается из-под влажной майки Кацуки, оставляя после себя покалывающую прохладу и неприятное ощущение пустоты. Тодороки сползает с обмякшего, поджавшего губы Кацуки и садится, свесив ноги с кровати и устало опустив голову. — Почему? — спрашивает он тихо, все еще переводя дыхание. Бакуго совсем не знает, что ответить. Он собирает остатки самообладания, пытаясь вернуть себе образ прежнего Кацуки, который никогда не проявит свою уязвленность. — Потому что я так сказал. — В его голосе снова можно различить уверенность и твердость. Тодороки встает с кровати, свисающий плед, который и до этого еле держался на простыни, скользнул на пол. Парень молча идет к двери и напоследок, оборачиваясь к Кацуки, которого изнутри нестерпимо рвали на части абсолютно противоречивые чувства, произносит: — Тогда доброй ночи, Бакуго. Дверь за ним беззвучно закрывается, и Бакуго в гневе бьет кулаком по светлому каркасу кровати. Удар, глухо отозвавшийся где-то в стене, оставляет на дереве трещинки; Кацуки, не поднимая с пола черную флисовую ткань, утыкается лицом в подушку и долго пытается заснуть, отгоняя от себя остатки возбуждения. Вожделение и жадность, с которыми Тодороки так смотрит на него, всегда буквально гипнотизировали Кацуки, заставляя того неосознанно поддаваться вперёд в стремлении почувствовать тепло тела напротив. Всё это было неправильным — Бакуго боялся этих бесконтрольных ощущений и порывов, которые пробуждал в нем Двумордый. Беспокойный, прерывистый сон наступает спустя час бессвязных размышлений. На следующий вечер он ничего не пишет Тодороки. И еще через день — тоже. Только через неделю нестерпимого наваждения, которое он испытывал каждый раз, подходя к их школьным шкафчикам на переменах, Бакуго решается отправить Двумордому стандартную, привычную фразу. «Тащи свою задницу сюда» — восьмое по счету сообщение в их диалоге, впрочем, предыдущие семь совершенно ничем не отличались от этого — Тодороки никогда не отвечал Кацуки, и лишь по двум галочкам возле своих слов он понимал, что Половинчатый прочел его бескомпромиссное требование. Он пришел через пятнадцать минут, немного отрешенный и знакомо равнодушный. Кацуки, полностью погруженный в темноту комнаты, по обыкновению кивнул головой в сторону кровати. Шото безропотно присел на неё, ожидая действий со стороны Бакуго. — Больше никаких глупостей, придурок, — говорил он серьезно, не совсем веря в сказанное и смеряя силуэт сидевшего напротив жестким, внушающим взглядом. — Я больше не хочу к тебе ходить, Бакуго. Кацуки, оторопев, округляет глаза. Злость на Тодороки, невесть что возомнившего о себе, находит выход в оглушающих криках: — Ну тогда зачем приперся сюда, Двумордый?! — Я больше не хочу ходить к тебе, если мы по-прежнему будем следовать твоим правилам, — он делает многозначительный упор на последнее слово и наконец поднимает голову, заглядывая в еще более изумленные глаза Кацуки, явно застанного врасплох таким условием. — И почему ты решил, что я на это соглашусь? Тодороки пожимает плечами и явно чувствует неловкость, поэтому так неуверенно произносит: — Потому что ты тоже хочешь этого. Бакуго долгое время ничего не отвечает. Он стоит перед Тодороки, выжидательно уставившимся в его сторону, и чувствует, как что-то непривычное и так долго подавляемое до этого застилает грудную клетку, постепенно заглушая и замещая собой ярость и озлобленность. Тодороки не замечает этой перемены, потому что лицо Кацуки, как и он сам, целиком погружено в абсолютную, кромешную тьму. Луна, обычно слегка освещающая их вечерние встречи, была скрыта за густыми кучевыми облаками, в комнате едва можно было разглядеть собственные руки, не то что стоящего в метре от него Кацуки. Шото воспринял неоднозначное молчание как отрицательный ответ. — Прости, видимо, я ошиб… — Заткнись. Бакуго шагает куда-то в сторону стола, и Тодороки мысленно готовится к тому, что сейчас его просто вышвырнут из комнаты и грубо захлопнут за ним дверь, как вдруг помещение заливает тусклый свет, поначалу ослепляющий Шото, находящегося теперь уже в полном ступоре, не иначе. Желтые полосы, протискивающиеся через разноцветные пряди, снова ползут по лицу, когда Тодороки, которого наконец отпустила резкая боль в глазах, пытается разглядеть стоящего напротив блондина. Кацуки держал указательный палец на выключателе, опираясь всем телом на стол и пристально наблюдая за меняющимся в лице Тодороки. «Если этот недоумок ничего не понял, то я его убью». Костяшки на руках Бакуго белеют, когда он сжимает руки в кулаках и продолжает гневно испепелять Тодороки многозначительным взглядом, и судя по тому, как маленькие чертята снова заполонили переливающиеся радужки, а рот медленно приоткрылся в накатывающем возбуждении, он не убьёт Шото. По крайней мере, это случится не сегодня.