Снизу

С того самого дня «свидания» Бакуго и Тодороки участились, хотя бы потому что цепкая хватка правил немного ослабла и Шото было позволено самому назначать встречи. Даже более того, теперь они могли видеться не только в комнате Кацуки. Поначалу Бакуго смущался и чувствовал себя откровенно неуютно, когда, нахмурив брови, осматривал минималистичный интерьер чужой спальни. «Слишком чисто, слишком просто, слишком по-пидорски идеально», — раздраженно думал он, но вслух почему-то ничего не говорил. Только недовольно хмыкал, скрещивал руки на груди и гордо шел по направлению к кровати, будто кроме нее в этом царстве педантизма Бакуго больше ничего не интересовало. Тодороки же на своей территории вел себя куда увереннее и напористее. Встречи теперь длились около часа, четверть которого Шото настойчиво уламывал Кацуки на что-то большее, чем просто поцелуи. — Ты что делаешь, Двумордый… — смущенно шипел Бакуго, когда Тодороки как бы невзначай запускал пальцы под одежду и медленно, будто пытаясь скрыть это действие от Кацуки, стягивал с него шорты. Теперь, когда комнату на постоянной основе заливало интимным тусклым светом, касания Шото ощущались куда более пошло, чем раньше. От звериного возбуждения в радужках Тодороки скрыться было невозможно. Даже когда Кацуки на миг закрывал глаза при очередном «случайном» поглаживании живота, в голове все равно всплывали образы приоткрытого, шумно дышащего рта, плотных мышц на руках и приспущенных штанов на бедрах Двумордого. Кацуки почти на сто процентов уверен в том, что Тодороки специально выбирал такой цвет нижнего белья, чтобы не заметить его на фоне черных спортивок было невозможно. «Просто невозможный придурок». Сегодня боксеры были синими, с крахмально-белой резинкой, рельефно облегающей таз. Впалый живот Тодороки был запретно сексуально напряжен, гашник на штанах давно развязался из-за развязных действий Шото и теперь бесстыдно болтался у паха, лишний раз привлекая внимание Кацуки к тому, как сильно хозяин комнаты был возбужден. Тодороки быстро среагировал на замешательство Бакуго — тот совсем потерял бдительность, залипнув на покачивающиеся шнурки — и обвил рукой внутреннюю часть его бедра, упираясь большим пальцем в лонную кость, а оставшимися четырьмя жадно хватаясь за мышцы на заднице. Это было слишком нагло, чтобы Кацуки просто проигнорировал такое неприкрытое посягательство на его невинность, но и не настолько уверенно, чтобы не было сил отказать. — Убери руки от моей жопы… — хрипло, тихо и поскуливая от нетерпения. Бакуго в привычно грубой манере обхватил кисть Шото и злобно зыркнул на него снизу вверх. Да, он был снизу. Но не в каких-то пошлых смыслах. Как оказалось, снизу он и так был почти постоянно из-за разницы в росте, да и в других мелочах, типа расположения школьных шкафчиков или их комнат в общежитии. Наверное, именно поэтому Бакуго считал, что извиваться и шипеть под Тодороки — по-ироничному закономерное развитие событий. Чтобы дотянуться до руки Двумордого, ему пришлось напрячь пресс и приподнять корпус над кроватью, которая вопреки феерической опрятности Тодороки на каждой встрече оставалась не заправленной. Соблазнительно не заправленной, ведь, как оказалось, тепло простыней магнитило к кровати куда сильнее, чем обычное покрывало. — Прости, мне трудно их контролировать. Еще не могу привыкнуть к тому, что трогать можно… не везде, — прошептал Шото и прильнул губами к оголившемуся животу Кацуки, освобождая правую руку. Мягкие влажные касания щекотали кожу. Напряжение в теле возросло до такой степени, что Бакуго просто не выдержал и, закатив глаза, рухнул обратно на кровать, проклиная неочевидность посылаемых им сигналов. Если бы Тодороки знал, какой грубой может быть хватка Кацуки на самом деле, то тут же бы понял намек: «Не останавливайся». Зато Шото понял кое-что другое: в местах, обычно скрытых под одеждой, у Бакуго особенно чувствительная кожа. При мысли о том, что Кацуки мог бы лежать под ним без майки, а еще лучше — вообще без всего, его глаза покрылись лихорадочным блеском. — Что за дерьмо ты затеял, а?.. — растерянно пробормотал Бакуго, видя, как Шото одним рывком стянул с себя футболку. Мышцы на широких плечах перекатились еще пару раз — парень откинул одежду в сторону — а затем замерли, как замирает во времени мраморная скульптура — изящно и бесконечно идеально. — Я могу раздеться, пока нахожусь в своей комнате. Если бы это был вопрос, а не сказанное ровным тоном утверждение, Бакуго в довесок к категоричному «нет» придумал бы еще тысячу и одну причину, по которым Тодороки не следовало светить голым торсом. Но нет, сколько ни вглядывайся — придраться все равно не к чему. Строго очерченные линии мышц подчёркивали гибкость и хищную напряженность тела; казалось, коснешься его и распадешься на тысячи маленьких кусочков от испытанных ощущений. — Тебе нравится? — зачем-то уточнил Тодороки и вопросительно навис над Бакуго, упираясь руками по обе стороны от его обескураженного лица. Он осторожно обвил ноги Кацуки своими, но продолжал целомудренно удерживать пах на весу. «Нахера церемониться, монашка чертова? Я и так уже знаю, что у тебя там приличный стояк», — собирался съехидничать Кацуки, но лишь промычал, когда Шото медленно прошёлся губами по его коже — от ключиц и до самого виска, окутывая ушную раковину тёплым прерывистым дыханием. — Нравится? — шепотом он повторил свой вопрос. Шнурок с штанов скользнул по нижним ребрам Бакуго — щекотно, но не так волнительно, как губы Тодороки. — И-и, — Кацуки оборвался на полуслове, пытаясь придать голосу неправдоподобно дерзкий тон, — и что будет, если я скажу «да»? — Скажи и узнаешь. — Ты реально думаешь, что я на это куплюсь? То ли из-за усталости, то ли по другим причинам, о которых Кацуки предпочитал не думать, Тодороки лениво прогнулся в спине, прижимаясь расслабленными бедрами к Бакуго. Не встречая сопротивления и улавливая в покрасневшем лице Кацуки лишь немое наслаждение, Шото подцепил большим пальцем край его майки и оттянул ее наверх. Теперь они касались друг друга ребрами, кожа к коже, и Бакуго мог уловить глухую вибрацию сердцебиения Тодороки. Двумордый был буквально повсюду. Он закрался ароматом шампуня и похотью в легкие; дыханием и низким, хриплым голосом обволакивал уши; руками прижимал бесящую своим существованием майку к груди. Тодороки и его прожигающий серо-бирюзовый взгляд крыли Бакуго безумным наркотрипом, на который тот, слабо отпираясь, соглашался каждое мгновение. «Половинчатая скотина… — бессвязно, как в бреду, пронеслось в мыслях Кацуки. — Сделай уже хоть что-нибудь или я просто взорвусь к чертям собачьим!» Словно угадав чужие желания, Шото качнул бедрами и вдавил ими тяжело дышащего Кацуки в кровать. — Нгх-хм-м… Душно, дурно и до ужаса мало. Все происходящее напоминало замкнутый порочный круг: чем больше была площадь соприкосновения их тел, тем отчетливее Бакуго понимал, что этого ему недостаточно. — Допустим, нравится, и что теперь?! — не выдержал тот. Пальцы Тодороки ещё сильнее сжали майку, а немигающий, стеклянный взгляд опустился с лица Бакуго и замер на уровне его груди. — Будешь везде теперь так шляться, без футболки? Если мне нравится, это еще не значит, что… Кацуки не успел осознать, в какой момент Тодороки успел задрать его майку ещё выше, почти до ключиц. Черная, слегка влажная от пота ткань болезненно натянулась на верхних ребрах, но Бакуго был настолько заворожен решительными действиями Шото, что позабыл о том, что должен возмутиться. — Мне тоже нравится, — произнес Тодороки и провел ладонью по вздымающейся грудной клетке Кацуки. Тот что есть силы зажмурил глаза, но услышанное то и дело эхом проносилось в вихрастой голове, приливая горячую кровь к щекам, и стало только хуже, когда до Бакуго донеслось нежное и в то же время требовательное: — Разденься для меня. Телом, ранее принадлежащим Кацуки, теперь управлял кто-то совершенно другой. Его лопатки послушно прижались друг к другу, пока Тодороки жадно стягивал с него майку, а руки самопроизвольно обхватили кисти Шото, ускоряя мучительно медленный процесс. Майка затерялась в хаосе из одеяла и простыни, впрочем, как считал Кацуки, думать о ее расположении нет необходимости, когда на тебе лежит парень, который, судя по виду, до смерти хочет тебя поиметь. — Без глупостей, — бросил Кацуки в пустой, раскаленный воздух перед собой, в то время как двухцветная макушка Шото давно вышла за периферию его зрения. Мягкое дыхание снова прокатилось по коже, на этот раз в области солнечного сплетения, и Бакуго только и оставалось, что запустить дрожащие пальцы в волосы Тодороки, отчаянно пытаясь контролировать действия парня. Контрастно холодный, мокрый язык очертил круг около соска и невесомо щекотнул его кончик, словно Шото прощупывал почву, спрашивая у Бакуго разрешения. Глупо и до красных пятен перед глазами раздражающе, если учесть тот факт, что с самого первого свидания в глубине души Кацуки бы хотел сказать ему: «Делай всё, что придет в твою развратную башку». — Двум-м-м… м-м… — фальшивое возмущение переросло в едва различимые стоны, и тогда Шото полностью обхватил губами затвердевший сосок, слегка надавливая на него языком. — Нравится? Рука Шото, наверное, в сотый раз скользнула под трусы Кацуки, впервые никем не останавливаемая. — Н-н… Наощупь Тодороки располагает ладонь так, что указательный палец невесомо касается плотно сжатого кольца мышц, а Бакуго в нетерпении стискивает зубы, выгибает спину и хватается руками за изголовье кровати, чтобы избежать до головокружения непристойного удовольствия. Руки Тодороки по инерции тянутся за ускользающим телом Кацуки, губы проходятся по его животу и оседают у пупка. Шото смотрит на него исподлобья, дышит глубоко и часто, пьяно прикрыв глаза, и если бы месяц назад кто-то сказал Кацуки, что эта смазливая постная морда может выглядеть так призывно и горячо, он бы высмеял этого идиота. Однако прямо сейчас идиотом, беспричинно отказывающим себе в удовольствии, был только Бакуго. — Нет?.. — Взгляд Тодороки медленно затухает, словно принимая отказ, и весь вид Половинчатого — не то просящий, не то настаивающий, вызывающий и в то же время робкий и нежный, вводит Бакуго в состояние истерики. «Нравится! Конечно, нравится, черт тебя дери!» Шото замирает: глаза округляются, пальцы, сжимающие бедра Бакуго цепенеют, — а Кацуки нервно поджимает губы, которые, как ему показалось, мгновение назад шевелились, выговаривая мысленную просьбу вслух. — Правда? — В наступившей тишине голос Тодороки глушит пульсирующую в висках кровь. — Тебе было приятно от всего, что я делал? — тихо спрашивает он и опускается ниже, возвращая указательный палец на прежнее место и властно закидывая свободной рукой ногу Кацуки себе на плечо. — М-м… — вырвавшийся из Бакуго стон значил для них обоих одно: отступление невозможно. Этому похотливому ублюдку с наглыми ручонками все-таки удалось развязать Кацуки язык. — Я… — запнулся Бакуго, — я всегда говорю только правду, Двумордый! — злобно шикнул он, запрокидывая голову назад. Говорить это, глядя Тодороки прямо в глаза, да к тому же в такой откровенной позе, еще казалось ему непосильной искренностью, но как только в голове всплыли воспоминания о том, что вытворяли эти «наглые ручонки» минутой ранее, как фантомные касания Двумордого снова стали покрывать его тело в самых разных местах и вечно удерживаемые мысли полились из него умоляющим потоком. «Делай всё, что придет в твою развратную башку». — Делай всё, что придет в твою развратную башку… «Не останавливайся». — И не смей останавливаться, иначе я решу, что ты… что ты трус, Двумордый! — зажмурив глаза, прошипел Кацуки. Тодороки молчит, затем спустя пару секунд кладет лоб на грудь Кацуки и, кажется, довольно хмыкает. Бакуго не расслышал. Не мог расслышать, потому что уже в следующее мгновение раскрыл глаза, замечая летящие в сторону штаны Двумордого, и ощутил, как возбуждение приобретает почти болезненный характер от того, как дерзко Тодороки снял с него оставшуюся одежду. Стало так долгожданно свободно, что Бакуго сначала не поверил в реальность происходящего. В его искаженных представлениях обнаженность — всего лишь опасная, ненужная открытость, но сейчас ему было удивительно комфортно вот так лежать напротив Шото и слушать его сбивчивое дыхание. Кацуки доверчиво обвил сидящего перед ним парня ногами, тем самым прижимая его к себе. От этих действий Шото качнулся, но продолжил разглядывать Бакуго, оторопело бегая глазами по его телу. — И чего молчишь? Слова растерял от того, какой я охуенный? Со стороны Тодороки раздался тихий, беззлобный смешок. Он бережно прошелся рукой по раскрытым бедрам Кацуки и утвердительно кивнул в ответ: — Можно и так сказать. — Я… — смущенно начал Бакуго, — я сегодня не готов, ну… чтобы прям… — Я понял, — избавил его от неловких признаний Тодороки, — тогда можно попробовать так. — Правой ладонью он обхватывает член Бакуго вместе со своим и теперь, за что Кацуки ему безмерно благодарен, совсем не задает вопросов. Он просто проходится несомкнутыми пальцами снизу вверх, компенсируя свою юношескую неопытность уверенностью действий, и несдержанно стонет в такт плавным, поступательным движениям, пока пальцы его левой руки нежно массируют податливо расслабленную промежность. — Охуенно-о… — с тихим свистом срывается с губ Кацуки, совсем не задерживаясь в мыслях. Ему хочется, чтобы движения Шото стали еще резче, еще «грязнее», еще интимнее. Хочется, чтобы Двумордый вывернул душу наизнанку и проник как можно глубже в легкие, куда угодно, лишь бы Кацуки смог почувствовать сладкую заполненность внутри себя. Он потерянно толкается навстречу руке Тодороки, извивается и глушит протяжные стоны, закусив крепко сжатый кулак. С движений Бакуго уходит извечная зажатость. Он смотрит в сосредоточенное и одновременно размякшее лицо Половинчатого, следит за тем, как его веки подрагивают, за тем, как отчаянно его руки стремятся доставить им удовольствие, и теряет стыд прямо на глазах, взамен приобретая что-то новое — приятно щекочущее кончики пальцев. — Бакуго, я сейчас… м-м… — Шото не выдерживает первым и немного сбавляет темп движений, но опять услышав умоляющее «не останавливайся», с новыми силами стискивает пальцы. От одного вида разморенного Двумордого Кацуки дрожит, шумно дышит, подаваясь бедрами вперед, и уже спустя несколько секунд всем телом чувствует раздирающий в клочья экстаз. Он обмякает в неприлично мокрых простынях и прикладывает руку к раскаленному жаром лбу, убирая с того редкие пряди волос. — Повторим как-нибудь? — еле перебирая языком, шепчет Тодороки и обессиленно падает на кровать рядом с ним. — Не повторим, а продолжим, — отдышавшись, твердо заявляет Кацуки, сам до конца не понимая, что хотел этим сказать. Сегодня он совершенно осознанно позволил себе быть ведомым, быть снизу во всех возможных смыслах, и теперь надеялся, что кроме этого дня ему представится еще много случаев для того, чтобы прочувствовать все прелести своего нового положения. По крайней мере, он рассчитывал, что это случится уже завтра.