Снизу

С первых дней учебы в академии судьба сталкивала Бакуго и Тодороки почти вплотную: их вместе ставили на тренировочные спарринги, зачастую им приходилось заставать друг друга в общей ванной в одно время, так как оба имели нетривиальную привычку принимать душ с утра, а не перед сном. Да даже экзамен на временную лицензию они провалили парно, и также парно несколько недель ходили на отработки и дополнительные занятия. Близость, в геометрической прогрессии нараставшая между ними, обнажилась внезапно. Тогда они столкнулись телами на лестнице, ведущей к комнатам студентов, и почему-то не смогли разойтись сразу: холодная рука Тодороки обвилась вокруг поясницы Бакуго, удерживая того от падения, а горячая левая зачем-то схватила за ворот футболки. Бакуго, затаив дыхание от сковывающего волнения, процедил: — Пусти меня, Двумордый. Тодороки не слышал слов из-за шумно бьющегося сердца, он неотрывно наблюдал за каждой гневной морщинкой на лбу Бакуго и неосознанно тянулся ближе. Кацуки хотел тогда две абсолютно разные вещи одновременно: чтобы Шото немедленно прекратил так жадно подкрадываться к его лицу и чтобы он ни за что на свете не останавливался. Поцелуй вышел рваным и непродолжительным. Оба разошлись по своим комнатам в смятении и молча, совершенно не понимая, как после произошедшего будет складываться их общение и будет ли оно вообще продолжаться. Бакуго было стыдно за собственную проявленную слабость. Он словно открыл Тодороки свою уязвимую сторону, и теперь, если этот придурок захочет сделать Кацуки больно, то точно будет знать, куда бить. Но этого не происходило, одноклассники старались выдерживать дистанцию, и лишь изредка встречаясь друг с другом взглядами, они могли позволить своим мыслям выйти за строго очерченные рамки. Пикантность ситуации усиливало расположение их школьных шкафчиков в коридорах академии: они находились прямо друг над другом, и было в этом что-то особо смущающее для Бакуго. Так как его шкафчик находился ниже, каждый раз, наклоняясь к нему, он мельком цеплял взглядом соседнюю дверцу, на которой в разных местах красовались лакированные наклейки с котиками. До того приторно и мило, что тошно. Мысли об этом безобразии охотно селились в светлой колючей голове на протяжении всего времени, что Бакуго тратил на поиск нужного учебника, и почти всегда Кацуки, краснея, ловил себя на том, что стоял он в довольно любопытной позе, постоянно думая о Двумордом. Тодороки хватало мозгов не пересекаться с ним в такие моменты. Обычно он подходил позже, когда Бакуго уже запирал свою дверцу и собирался уходить в кабинет. После разгоряченного столкновения на лестнице они и вовсе прекратили как-либо контактировать в коридоре, и часто ругавший себя за такие порывы любопытства Бакуго задавался вопросом, а когда вообще Тодороки успевает за пятиминутную перемену приходить сюда, чтобы сменить тетради и книги в своём рюкзаке. Неужели он таскает с собой все сразу? Один раз Кацуки намеренно долго возился у своей дверцы, ожидая появления Тодороки, но, не получив желаемого, он с силой захлопнул шкафчик, попутно давая себе клятву больше не маяться подобной ерундой. Под конец недели тянущееся в груди желание и жажда новой близости уже начинали утихать, как вдруг перед последней лекцией этого дня, пока Бакуго с неизменно суровым лицом копался в содержимом шкафчика, к нему подошёл он. Открыл свою дверцу, затем сумку, висевшую на плече, и стал спешно перебирать стоящие на полках книги. Кацуки заставил себя отвернуться, попутно замечая, что бёдра Тодороки со слабой амплитудой трутся о его предплечье. Не успел он опять поймать себя на двойственности получаемых им от этого ощущений, как горячая рука легла ему между лопаток. — Бакуго… — тихо начал Тодороки, стараясь не опускать взгляд на опешившего Кацуки, — если ты прямо сейчас начнёшь кричать, ты привлечёшь кучу внимания. Бакуго сглотнул и, скрепя зубы, беззвучно согласился с наглецом: рядом в разные стороны сновали ученики. Все они шумящим, пульсирующим потоком пробегали по коридору. Перемена была длиннее обычной, за двадцать минут кто-то хотел успеть пообедать в столовой, кто-то наспех доделать домашку, кто-то уже спешил домой, предвкушая беззаботные выходные. Никому не было особого дела до студентов, скоротавших время у шкафчиков. — Чего ты хочешь от меня, придурок? — Под рубашкой пробежал ворох мурашек, когда рука Тодороки скользнула ниже по позвоночнику. — Не знаю. Он просто издевается над ним. Хочет спровоцировать Бакуго? Теперь этого точно не произойдет! — Давай поговорим, Кацуки. — Нам не о чем разговаривать. Бакуго всеми силами старался выдерживать самообладание, пока рука Тодороки свободно гуляла по его спине, но когда она стремительно и в то же время плавно перешла к исследованию его живота и твёрдого от напряжения пресса, Кацуки, не контролируя вырвавшийся поток бессвязных слов, прошептал: — В уборной на третьем этаже. Сейчас. Пошли. Тодороки, напоследок касаясь кожаного ремня, прервал экспедицию по телу Бакуго и направился к лестнице в конце коридора, оставляя полусогнутого Кацуки в смятении стоять и переводить сбивчивое дыхание. Туалет на третьем этаже был выбран не случайно. Сейчас там по выходным проводили ремонт. Какие-то повздорившие ученики решили подраться и ожидаемо разнесли все помещение. Работы было много, но академия недаром считается одной из лучших, всего за четыре дня удалось почти полностью восстановить все в первозданном виде, оставалось выполнить только мелкие косметические работы. Тодороки стоял, облокотившись на подоконник. Скучающий вид сменился едва уловимым вожделением, когда Бакуго закрыл за собой дверь и прошёлся до центра комнаты. Он сжал ладони в кулаки и смотрел на Тодороки грозно и вопросительно, мол, начинай уже свой разговор. — Бакуго, я думал о том, что произошло в общежи… Его губы немного подрагивали, почти не скрывая накатившее волнение, зрачки стали медленно расползаться по разномастным радужкам, волосы в несвойственной им небрежности свисали у лба, бело-красно перемешиваясь. Весь его вид был слишком пленительным и заманивающим, чтобы просто стоять в стороне. — Заткнись уже. Бакуго быстро сократил метровое расстояние между ними и прижал Тодороки к подоконнику. — Когда выйдем отсюда, забудем все, что произошло, — хрипло сказал он и, не дожидаясь ответа, запустил руки под рубашку Тодороки. Шото, прикрыв глаза от удовольствия, потянулся к губам Кацуки, и, черт возьми, его возбужденный, разгоряченный вид был настолько знаком Бакуго, что от этого стало не по себе. Он тоже подался вперёд, замыкая их губы в поцелуе. Он снова вышел несдержанным, диким, оба старались утолить накатившее возбуждение, переполнявшее тело, через единственно дозволенный способ, но оба также понимали, что этого недостаточно. Руки Кацуки стали спускаться ниже, ослабляя застёжку ремня, как вдруг корпус Тодороки напрягся. Шото жадно схватил Бакуго за плечи, смяв ткань на рубашке, и, не отрываясь от его влажных губ, рывком усадил Кацуки на скрипящий подоконник, раздвигая коленом ослабшие от возбуждения ноги Бакуго. Дерзость и решительность его движений пьянили, заставляли поддаться телом вперед, однако плывущее сознание сопротивлялось факту своего «пассивного» положения. Бакуго зарычал в приоткрытые губы Шото, который уже жестко стягивал с него хлопковую ткань штанов, и провернул с ним те же провокационные махинации, что недавно совершенно нахально сделал сам Тодороки. Снова оказавшись на подоконнике, Шото облокотился на прохладное стекло позади себя и задрал голову, часто-часто выдыхая, чтобы выпустить горячий воздух из легких. — Я думал, ты будешь снизу… — он перевел взгляд на Бакуго, который после слов Шото тут же залился краской. — С чего бы это, Двумордый?! Он пожал плечами в ответ, с любопытством изучая смущение Бакуго. Шото подумал, что Кацуки выглядит мило, когда так краснеет, и что-то в Тодороки хотело приводить его в такое состояние снова и снова. — Тогда, у шкафчиков, мне показалось, что тебе это нравится. Раздавшийся звонок, ознаменовавший начало урока, заглушил возмущенные крики Бакуго. — Шлепай сегодня вечером ко мне, и я покажу тебе, кто тут главный!!! Он заправил прилипшую к телу рубашку в брюки, застегнул повисший черный ремень, затем окинул себя быстрым взглядом в зеркале, взъерошил и так торчащие в разные стороны волосы и, подхватив рюкзак, двинулся к выходу. Как бы ни был в чем-то прав Тодороки, так быстро еще одну свою уязвленную сторону личности он откроет не сразу. По крайней мере, не в первые два вечера.