Июльские дни

      Он смотрит в самую даль — туда, где на самом горизонте всё размывается, становясь одним большим ярким и сочным пятном зелёного цвета — цвета молодых растений, почти за километр пестрящих присущими им красками.       Но, должно быть, едва ли не впервые за время пребывания Тошинори здесь, в Лос-Анджелесе, вместо удушающей духоты вокруг царили отголоски утренней прохлады, когда даже ничтожного намёка на жару не было.       И в этот момент Яги выдыхает действительно облегчённо.       Ведь, кажется, сам день и природа, царствующая в самых отдалённых от пыльного города местах, желала, чтобы задумка Тошинори удалась точно так же легко, как и день рождения Изуку.       В конце концов, последнее было непосредственное связано между собой толстой и крепкой цепью событий, созданной днём ранее.       К счастью, у Яги не заняло слишком много времени на подготовку к празднику — скорее наоборот: он закончил с этим поразительно быстро даже для себя самого, с грустью понимая, как мало на самом деле пока мог сделать для своего мальчика.       Потому что все возможности Тошинори были ничем — лишь пустым местом наряду с тем, что Яги хотелось сделать. И просто полным провалом наряду с тем, чего заслуживал Мидория.       От этого сердце болезненно билось о грудную клетку, чудом не разрушаясь об неё как об острые скалы разочарования, отражающегося на самом кончике языка чем-то кислым и едким, словно испортившийся, сгнивший на жаре фрукт.       Как бы сильно Инко ему ни доверяла, что до сих пор оставалось для Яги загадкой, но эта милая женщина не смогла бы позволить Тошинори что-то большее, чем просто-напросто небольшое однодневное путешествие с Изуку в пределах округи.       То, что Яги заботился о её сыне, уделяя Мидории недостающее годами внимание, для Инко уже было чем-то… лестным. Поразительным.       И после всего, что Тошинори для них сделал — даже если это было лишь его личное желание — заботиться об Изуку, об этом крошечном и беззащитном мальчике, став его другом; она не могла просить чего-то большего, будучи охваченной чувством благодарности, когда с каждым днём глаза Мидории всё заметнее и всё сильнее сверкали чем-то, что когда-то давным-давно утерялось с годами.       Его глаза сверкали счастьем, пока Изуку увлечённо рассказывал что-либо о Яги, смущаясь каждый раз, когда его извечные бормотания превращались в быстрый поток, обрушивающийся на Инко вместе с видом веснушек, танцующий в такт с неподдельно яркой улыбкой Мидории.       Если у неё — у Инко, и были хоть какие-то сомнения, возникающие в голове, их граница постепенно размылась, уступая место абсолютному спокойствию от мысли, что её сын в надёжных руках и под опекой того, кому она действительно может доверять равносильно самой себе же.       И, признаться честно, это давало плоды, которыми Тошинори, легко и просто поворачивая голову вбок, наслаждался до самой последней капли, забирая от них всё, что только может; впитывая лучи солнечной улыбки Мидории в себя.       Потому что он смотрит на Изуку внимательно и долго, вкрадчиво подмечая каждую деталь, что бросалась в глаза изо дня в день больше. Чаще. Ярче.       Даже когда Яги решает оставить размышления об этом на потом, к более удобному для этого случаю, Тошинори думает лишь об одном.       Всё, что он делает — для Мидории. И всё то, почему он здесь, почему он всё ещё живёт — из-за Мидории, из-за своего мальчика. Это константа — нечто неизменное, нечто постоянное.       То, что нельзя оспорить — как и улыбку, возникающую на старом, иссушенном временем и работой лице, когда Изуку смотрит на него в ответ, слишком внезапно и запоздало замечая взгляд Яги на себе.       Тогда щёки Мидории заливаются завораживающим, красивым румянцем, сверкающим, казалось бы, на гораздо большее расстояние, чем это вообще возможно в жизни.       Однако с Изуку, чудесным и донельзя стеснительным от излишнего внимания к своей персоне мальчиком, абсолютно всё — без малейшего исключения, было иначе.       И Тошинори даже мог бы поспорить с кем-либо, что румянец Изуку наверняка легко увидеть, находясь в другой стране, где-то за тысячу километров от Лос-Анджелеса.       Но, прежде чем Яги в собственных мыслях улыбнётся данному факту — невероятной, блистательной яркости румянца Мидории, медленно и вольно растекающемуся по его телу; он останавливается на мгновение, почти сразу же отмирая — чтобы всё же не отставать от неторопливого передвижения Изуку.       Теперь Тошинори не уверен, что румянец был вызван именно смущением. Вполне возможно, что и им тоже, но…       Яги хотел хлопнуть себя по лбу, когда он, подставляя лицо слабому ветру, вместо былой прохладу почувствовал лёгкий, с трудом уловимый, но всё же дискомфорт — от того, что, как минимум, дорога заняла пару часов без перерывов на отдых.       Было непредусмотрительно и дальше продолжать двигаться вперёд, в то время как от малейшего движения становилось так тепло, что до перегрева было ближе, чем до нужного места. В конце концов, шумное дыхание Мидории, различимое через их общие шаги и колыхание травы, только подтверждало внезапную догадку Тошинори, озадаченно потирающего свой затылок липкой от пота и волнения рукой.       Сегодняшняя жара не была интенсивной. И, даже если с каждым прошедшим часом солнечная погода давала о себе знать, это не было похоже на эгоистичную игру солнца, яростно раскидывающего лучи во все стороны, в основном лишь вредящего всей округе.       Вовсе нет. Абсолютно нет.       Несмотря на намокшие от пота рубашки, сегодняшний день напоминал Яги весну: самую её середину, когда солнце ласкает замёрзших людей, растений и животных нежно; и, как только начинало казаться обратное — что солнечный диск, застывший в небе игривым, по-детски наивным смотрителем, всего лишь несмышлёным ребёнком, пощипывал кожу жаром, он оказывался таким мягким, что едва ли мог причинить вред.       Или Тошинори вновь лишь показалось, что кроме нехарактерно низкой для июля температуры, больше подходящей исключительно весенним месяцам; природа, не затронутая здесь человеком, была особенно отзывчива и чиста, свежа.       Но, даже если это так, Яги едва заострял на этом внимание. Ведь какой бы красивой природа ни была, она — не то, что волновало Тошинори сейчас. И не то, что будет волновать его когда-либо, если рядом с ним Изуку.       И именно Мидория сейчас возвращает Яги в реальность всем своим запыхавшимся, усталым видом, когда его корпус опасно наклоняется вперёд от ощущения, что в рюкзаке явно прибавился вес, даже если на деле это оказалось лишь иллюзией, в очередной раз напомнившей Тошинори о необходимости сделать небольшую передышку.       К тому же, пикник на свежем воздухе ни в коем случае не навредил бы, верно?       Прежде чем Яги действительно хорошо обдумает своё решение — куда лучше было бы пройти ещё совсем немного, чтобы найти подходящее для отдыха место; он, пошатываясь, сокращает расстояние между собой и Изуку.       Должно быть, одним лишь кивком в сторону больших деревьев, так вальяжно, так идеально раскинувших свои ветви во все стороны, отбрасывая тень на свежую траву под ногами; уже стоило ограничиться.       Однако Тошинори кашляет в кулак — от многочисленных запахов, наполняющих округу ароматами лета, цветущей природы и июля — казалось, что этот «калейдоскоп» в действительности обхватывал горло путами, выбивая из единственного лёгкого весь кислород; и поразительно быстро находит в себе силы, чтобы бессвязно пробормотать:       — Юный Мидория, в рюкзаке у меня есть ланч… отдохнём?       Изуку соглашается на это задолго до того, как вопрос дойдёт до его слуха. В этом банально не было необходимости, особой надобности — или смысла вообще.       В конце концов, Тошинори — его Тоши, был с ним.       И Мидория с лёгкостью позволил ему взять себя под локоть, двигаясь вперёд, где природа точно замерла в беззвучном ожидании, пока два человека неустойчиво шагали ей навстречу, взмокая от вполне быстрого, несмотря на ватные ноги, передвижения.       Когда они замирают всего лишь в нескольких дюймах от одного из деревьев, Яги отпускает Изуку ненадолго с лёгким сожалением, что ему пришлось отодвинуться от Мидории.       Но Тошинори, подстрекаемый этой мыслью, за то немного количество времени, что он предоставил себе для данной задачи, успевает достать из почти самого глубокого отделения своего походного рюкзака пару вещей, которые пригодятся сейчас.       В основном это были просто-напросто запотевшие контейнеры с едой или любая другая немаловажная мелочь. И Яги тщательно игнорировал взглядом большую часть предметов, мысленно сортируя их в зависимости от степени необходимости.       Пока один предмет не попадается ему на глаза.       Возможно, если бы не внезапная вялость, отражённая в острых чертах его впалого лица, Тошинори самодовольно бы усмехнулся найденному среди кучи остальных вещей пледу.       Вместо этого Яги поднимает его повыше, с раздражением моргая от летевшей в глаза серым облаком пыли. Хмурость накатывает на Тошинори внезапной волной сожаления и секундной злости.       Злости — не на Мидорию. Только не на него. Злости — на себя.       Стоило быть более внимательным к тому, чтобы в этот день — день рождения Изуку, всё прошло иным образом. Идеально. Совершенно.       Ведь Яги мог взять с собой что-то получше, чем плед, годами пылившийся среди остального старья, абсолютно и надолго забытого Тошинори.       Ему никогда не было нужно так много вещей. И даже сейчас, когда ему пришлось оставить свою должность и выйти на пенсию, Яги оставался по-прежнему неприхотливым, вместо любой роскоши выбирая полный минимализм, без всяких излишеств.       Но Мидория — другое дело.       Оттого Тошинори становилось как минимум противно от себя за это. Однако, он действительно слишком сильно торопился приготовить для небольшого путешествия всё нужное, чтобы уделить внимание некоторым нюансам.       Теперь же, не имея любой другой возможности, Яги быстро отряхивает рукой остатки пыли с пледа, на протяжении всего времени окидывая вещь сварливым взглядом.       Ровно до тех пор, пока, наконец, плотный материал, представляющий собой в основном лишь огромное полотно, выделанное различными кусами ткани — заплатками; не опустится на траву с еле слышным шорохом.       И всё же, он доносится до слуха Изуку.       Тогда Мидория поворачивает голову в сторону — туда, откуда… словно сквозь ватные стены доносится звук, лишь негромкое шуршание. Точно такое же, как и шелест травы.       А Тошинори, подобно пойманному в свете фар оленю, кажется, и вовсе замирает, не шевелится — только сжимает руки в кулак с небольшой дрожью, когда смотрит на Изуку; тщательно наблюдает за его взглядом, его жестами, пытаясь уловить в них хоть что-то.       Должно быть, разочарование. Должно быть, отвращение. И, должно быть презрение — всё то, что крутилось у Яги в мыслях шквальным ветром, несмотря на яркое и тёплое солнце на почти что полностью открытом небе.       Он облажался, не так ли? Конечно, его мальчик заслуживал чего-то лучшего, чем этот дрянной и старый кусок ткани, на который смешно и тошно смотреть. Как и на самого Тошинори, как бы самокритично это ни звучало.       — Этот плед милый, — бормочет Мидория.       …и ураган в душе, ураган в мыслях, тяжесть на сердце, медленно сменяются тишиной, словно всего, что происходило ранее, никогда не было. Если только в тлеющем от приближающегося зноя сознании.       — Дома у нас есть почти такой же, — возвращается к своей привычной манере Изуку. — Представляешь, Тоши? Даже заплатки идентичны. Или, наверное, всё же совсем немного отличаются? Я не знаю точно, но мне кажется, что это действительно так. И дома смогу проверить своё предположение — моя мама, скорее всего, не будет против, ведь…       А ещё позже само молчание сменяется приятным грохочущим звуком от доброго и грудного смеха Яги, наполняющего взгляд Мидории недолгим недоумением и окрашивающего его мягкие веснушчатые щёки нежным розовым цветом.       — Я слишком увлёкся, да? — спрашивает Изуку, смущённый собственным же поведением и неловко потирающий затылок.       Тошинори не злится на него. Смог бы он вообще злиться на своего драгоценного мальчика, стесняющегося таких очаровательных вещей? Конечно нет. Несомненно и бесспорно.       Потому что все те слова, которые назойливо вертелись у Яги на языке, можно было сложить в одну обрывчатую мысль:       «Чем я заслужил тебя — такого прекрасного человека, мальчик мой?»       Тошинори хочет сказать это вслух. Хочет настолько сильно, что даже едва заметно дрожит от силы своего желания, слепо и глупо делая крошечный шаг вперёд. Шаг к Мидории.       Но невидимые лозы мыслей, выросшие из земли, оплетают его ноги, заставляя остаться на месте, отчаянно твердя одно: «Сейчас не то место и не то время». И, должно быть, это так, это верная, отрезвляющая мысль.       Или просто Яги трус и всё тот же альтруист, в очередной раз отставляющий свои желания в сторону, как можно дальше, вместо всего просто говоря:       — Всё в порядке, юный Изуку. Быть может, перекусим?       Конечно, это не то, чего Тошинори хотел. Но это то, что он должен был сказать, теперь же доставая контейнеры с самой простой, пусть и приемлемой на вкус, едой, хоть кроме этого Яги и захватил с собой немного снэков.       Они нравятся подросткам, да? Как и разноцветные шипучие газировки, окрашивающие язык в сумбурные цвета.       Во всяком случае, это было всем тем, что Тошинори мог предложить Мидории: отдавая всю жизнь спасению других людей, у него не было времени научиться готовить по-настоящему хорошо — как, к примеру, Нана, чья еда всегда казалась Яги божественной на вкус.       Но годы назад — после того, как Тошинори получил свою травму и лишился нескольких органов, придерживаться диеты и научиться готовить было для него идеей — или, точнее, рекомендацией врача, которую он отбросил в тот же самый день.       Это просто потеряло смысл. Смысл, который постепенно стал заново обретать свою форму и значимость, когда в жизнь Яги случайно шагнул Изуку. Но моментально перевернул её с ног на голову — и, в особенности, сейчас.       Если было что-то странное в том, чтобы смотреть на то, как щёки Мидории забавно раздувается, пока Изуку пытается прожевать несоразмерно большой кусок от сэндвича, Тошинори не мог винить себя в этом, ласково улыбаясь от увиденного.       — Будь аккуратен, мальчик мой, — качает головой Яги, плавящийся от нежных чувств, неожиданно захлестнувших его волной.       Он достаёт из рюкзака банку уже заранее приготовленной газировки, протягивает её Мидории и добавляет:       — Нам незачем торопиться. Если ты захочешь, мы даже можем остаться здесь ещё немного, прежде чем выдвинемся в путь.       Потому что Изуку, молодому организму, нужен был отдых. Особенно после насыщенного утра, начавшегося с ранних сборов в «путешествие».       И сейчас, когда прошли недолгие минуты быстрого перекуса, это было слишком заметно; это было предельно ясно.       С каждой секундой Мидория всё чаще потирал руками свои глаза, моргая сонно и лениво.       — Солнце разморило тебя, да? — по-доброму усмехается Тошинори, чьи губы соединяются в довольную улыбку, отбрасывающую тень на скрытые вещи.       Нет; Изуку не нужно было отдыхать. Он должен был отдохнуть — и Яги это прекрасно знал, знал как свои пять пальцев, полностью уверенный в этом, когда сомнений и не могло быть, а Мидория невольно прислонился всем телом к Тошинори.       К человеку, который всегда о нём позаботится.       И это действительно так: Яги предельно аккуратен в своих движениях, в своих действиях, подкладывая руку под мокрую от пота спину Изуку, а после — полностью опуская его на плед, единственный материал, защищающий от травы, местами колючей и старой, иссушенной солнцем.       Однако вся её другая часть была зелёной и нежной, совсем ещё молодой. Точно такой же, как и Мидория.       Точно такой же, как его кудри, его отросшие прядки волос, вьющиеся мягкой лозой по оголённым плечам, когда, казалось бы, просто огромная футболка, игриво сползает с него, обнажая совсем немного — недостаточно мало, светлой кожи, усыпанной крошечными рыжими точками повсюду и точно запасающими в себе тепло с лета, с самого начала июня.       Точно такой же, как и хвойная чаща леса, навечно заключённая в глазах Изуку, и сквозь которую причудливо изрезанным природным узором — длинными и мягкими иголками, витражом пробивался огненный, пылающий пламенем шар — солнце.       Солнце — не то, что маятником повисло в небе. Оно — гораздо ближе. Оно — земное. И оно человечное, хотя по-прежнему оставалось для Яги слишком далёким, недостижимым: казалось, протяни лишь руку, и оно обожжёт тебя полностью своей красотой, своей сказочной, фантастической улыбкой, играющей на его лице солнечным зайчиком и полным блаженством от эфемерного шлейфа сна.       Тошинори, каждой клеточкой тела впитавший в себя колючие и морозящие осколки одиночества, старается уловить как можно больше лучей того — земного, солнца, даже если заведомо знает, что когда-то это сожжёт его дотла, испепелит целиком, не оставив от самого Яги ничего.       Потому что солнце — его личное солнце, однажды осветит всю галактику, ослепив того, кто был ближе всех к нему.       А сейчас Тошинори — слабый, слишком слабый и нуждающийся в солнце до странной дрожи, упивается эфирным поцелуем, упивается сладкими, засахаренными от газировки губами Мидории, нависая над ним большой тенью, с мгновениями рассеивающейся по целому свету, по всему миру мельчайшими частичками тьмы, однажды собравшиеся бы воедино.       Яги не думает об этом; он думает лишь о том, что одна из веснушек Изуку — та, что сверкает на его щеке, щедро одаренной поцелуями Тошинори, напоминает крошечное, во много раз уменьшенное в размерах солнце.       Но всё же яркое. Восхитительное. До безумия красивое — как и раскрасневшиеся от поцелуев губы, лицо Изуку — его личного солнца, улыбающегося Яги сквозь сон.