Июльские дни

      Безопасность и уют ночного и, казалось бы, ничем не защищённого времени дня — ночи; окутывали собой всю округу толстым шерстяным одеялом, которое придавало этим мгновениям нотку чего-то особенного, неповторимого.       Тошинори не мог сказать точно — или хотя бы предположить, на что это похоже.       Но, однозначно, лёгкий шлейф, крошечные отголоски прохлады после немилосердной и иссушающей всё живое жары, были почти что самыми лучшими ощущениями из всех, что возможно испытать во всём этом мире.       Хотя, на самом деле, у Яги есть самый настоящий повод поспорить с последним утверждением.       Ведь сейчас, спустя долгие и невероятно утомляющие собой часы, когда далёкая мечта отдохнуть крайне внезапно воплотилась в чудесную и самую что ни на есть настоящую, неподдельную реальность; Тошинори, полусогнутый из-за своего невероятно высокого роста, относительно расслабленно вытягивает ноги вперёд, сидя на иссохшем бревне в нелепой позе — так, что его острые колени едва ли не соприкасаются с плоским животом.       Яги не смог бы иначе, как бы ему ни хотелось бы — в конце концов, бревно оказалось слишком низкое, чтобы человек такого громадного роста, как он, смог бы расположиться по-другому. Вероятнее, не так, чтобы тело было напряжённо сжато и напоминало старую, заржавевшую раскладушку.       И, конечно — определённо точно, подобное приносило сильный дискомфорт и не меньшее количество неудобств в виде затёкшей и болезненно ноющей от не совсем подходящего положения спины.       Но Тошинори считал это самой глупой мелочью и неподходящей вещью из всех, что возникали и активно крутились юлой в его и без того нагруженной голове, где посекундно ватное облако из переживаний и из различных соображений — скорее, случайно и ненадолго — вместе со слабым порывом ветра, с промелькнувшей мыслью, оседало всё ниже и ниже, заполняя собой любое другое оставшееся пространство так же, как и новая, совершенно непривычная волна ощущений.       Волнующих, будоражащих ощущений, что рядом с Яги — Изуку. Изуку, который никуда от него не уйдёт. Изуку, который не покинет его или хотя бы не сдвинется с места сейчас, распространяя по всему импровизированному месту для ночлега и отдыха обманчивое, мимолётное ощущение спокойствия.       И именно это не могло сравниться ни с чем иным на всём свете, с гордостью занимая почётное первое место среди всех других ощущений; даже вытесняя изначальную эйфорию от царящей в округе приятной и ненавязчивой, но в то же время — целиком поглощающей каждую обделённую одеждой клеточку тела прохладой.       В те самые мгновения Тошинори с нерешительностью в движениях — точнее, от лёгкой дрожи в конечностях; кончиками пальцев захватывал самый край тонкого, потрёпанного временем пледа крепко-накрепко, без излишней ловкости, но с океаном нежности, со всей своей имеющейся осторожностью; и медленно — как можно медленнее, чтобы случайно не потревожить, накрывал Мидорию не такой уж и плотной тканью.       Однако сейчас она была действительно подходящей для этого случая — не слишком тёплая и не слишком прохладная.       «В самый раз», — решает Яги, в очередной раз коротко оглядывая взятую с собой вещь — плед, пока накрывал им Изуку получше. Как можно лучше. Должным образом — так, как заслуживал этого сам Мидория.       Но всё же, признаться честно, Изуку был сейчас не тем человеком, которого по-настоящему волновало то, насколько хорошо он накрыт одеялом. Вовсе нет.       Этот мальчишка, утомлённый за весь крайне насыщенный и почти что пестрящий разнообразностью день своего рождения, уже давно погрузился в мягкую пелену сна, опередив даже Тошинори, который и сам собирался вздремнуть сразу же, как только нужное место распростёрлось перед глазами, вселяя в душу юркий огонёк какого-то облегчения.       Облегчения, что одна из самых длинных частей своеобразного путешествия оказалась успешно пройдена, показав Мидории все собственные красоты пейзажей — даже если они, в основном, и проносились калейдоскопом однообразия ярких и сочных оттенков, которые Яги назвал бы присущими только этому месяцу лета — июлю.       А дальше же, каким бы ещё более длинным обратный путь ни был, отчасти всё равно стало бы гораздо легче двигаться теперь, когда груз с плеч, надломившихся от тяжести беспокойств Тошинори, в одно мгновение покинул его, избавляя от надобности внимательно следить ровным счётом за всем происходящим, чтобы не допускать мнимых и видимых лишь Яги ошибок.       В конце концов, этот день прошёл явно не так идеально, как изначально было в мыслях и желаниях Тошинори: начиная от каких-то мелочей, а заканчивая погодными условиями, в достаточной мере подпортившими зноем всю бодрость и позитивный настрой Яги.       Даже тот поразительный факт, что Изуку до сих пор оставался более чем довольным этим крохотным и утомительным путешествием, лишь с огромным натягом мог смягчить внутреннюю вину Тошинори, нагоняющую на его тело усталость.       Усталость, окружающую толстым и невидимым слоем ваты, всеми силами не допускающей хотя бы каплю облегчения в бескрайний океан напряжения, в который Яги, казалось, безвозвратно нырял с головой.       И в действительности Тошинори и впрямь ощущал, как бушующие волны невероятных размеров захлёстывали его крайне беспощадно, точно с каким-то странным, неясным и нездоровым чувством удовлетворения от только что совершённого, без всяких раздумий содеянного, когда сам Яги находился в плотным оковах волнения — они удерживали в почти постоянном напряжении на протяжении, без преувеличения, всего вечера.       Всего вечера — и ровно с того момента, как солнце отдало последний на сегодняшней день свой жар, пламенным цветом заката тлея точно так же, как и догорающие ветки в разведённом костре, согревающим не столько тело — ведь сейчас, когда температура воздуха наконец-то успокоилась и нашла свою золотую середину, холод едва ли ощущался; сколько нечто большее — душу, готовую в тот же миг примкнуть к любому источнику тепла.       Потому что постепенно, с медленным ходом времени, пока небо сменяло оттенок с вызывающего рыжего на тёмно-серый — угольный; Тошинори казалось, что вместе с этим чернело и всё то, что творилось в его разуме.       Разуме, побеждённым солнцем, оставившим от себя только след вечерней духоты.       Или, быть может, это просто-напросто оправдание. Глупое, банальное и крайне жалкое, практически отвратительное по своей сути.       Но в вечера, в крайне редкие и горькие — как тошнотворный и уже остывший кофе утром без Мидории; в вечера, когда извечного, привычного сердцу и душе бормотания Мидории, этого очаровательного мальчика, не было, Яги оставался один на один с мыслями.       И, честно, он ненавидел это всей душой даже больше, чем какую-то часть своего прошлого и безликих призраков из него, взирающих на Тошинори в извечной манере насмешки, почти превосходства над такими, как Яги.       Ведь если не вдумываться по-настоящему сильно, не вдумываться детально в каждую мелочь, сложенную целой горой в несуществующую копилку извечных и ни на секунду не прекращающихся переживаний; всё казалось на редкость отлично. Легко. И просто.       Однако Тошинори был и тем, кто прекрасно знал, что скрывалось за обманчивой пеленой спокойствия, тянущей за собой длинный шлейф умело натянутых на лица улыбок бесстрашия, граничащих с лживым состоянием душевного спокойствия, пока на деле в груди, в теперь уже тонкой и хрупкой — не такой, как раньше, груди; лихо, рьяно и беспощадно завывал шквальный ветер, сбивающий на пути всё то, что ненароком ему попадалось.       И сколько бы раз, в какой из нескончаемых тысяч раз, Яги не взвывал к небу — как тот ветер, с немым, беззвучным — лишь на вид, вопросом; его единственным ответом был лишь пепел, буря пожарищ и пламенные языки огня, что вторили едким, пропитанным дымом — и ничем больше, молчанием, окружающим Тошинори железными стенами осознания.       Болезненного осознания, что почему-то, точно по заранее прописанному неизвестным человеком откуда-то свыше, сюжету, события обретали способность к периодичности, странной закономерности повторяться, изменяясь, должно быть, не так незначительно, пока суть оставалась прежней.       «Дежавю», — всё то, что находилось у Яги на это. То единственное, но пропитанное ядом неизбежной судьбы отравленных жизней других людей слово, когда реальность была такой же жестокой, как и одинокий месяц на небе, озирающий Тошинори неясным, лишённым каких-либо эмоций, взглядом.       Взглядом, что неприятно давил на виски невидимым призраком, готовым лишь немного сдвинуть палец, чтобы нажать на курок пистолета.       Безжалостно. Без промедления. И без раздумий — в конце концов, месяц слишком далёк от человеческих чувств, и, непременно, вместе с еле слышным шумом звёзд, ночную тишину пронзил бы громкий выстрел, замкнувший бы порочный круг, эту странную мёртвую петлю, из которой выбраться было сложнее, чем жадно глотать единственным оставшимся лёгким воздух.       И тогда самое большее, чего Яги смертельно желал — и о чём он жалел, это о том, что своими дрожащими, тонкими, почти что костлявыми пальцами, роясь в кармане штанов, он нащупывал лишь пустоту, в то время как необходимость закурить одну-две сигареты становилась слишком острой, чтобы её можно было просто так проигнорировать.       В любое другое время дня и ночи.       Но не сейчас, когда голова Изуку безвольно приваливается к острому плечу Тошинори маятником — или же всё тем же месяцем, лениво покачивающимся в небе зорким смотрителем, непреклонным и жестоким наблюдателем за всем, пока часы ускользали между пальцев, казалось бы, со скоростью света.       Так быстро, что отследить неминуемый ход времени становится слишком тяжелой, непосильной задачей. И почти что полностью невозможной — точно так же, как и отвести свой взгляд от Мидории хотя бы на мгновение, хотя бы на долю, самую крошечную часть одной секунды.       Ведь в его собственных глазах, пронзающих округу такой яркой, такой живой синью, ослепительный блеск далёких, недосягаемых звёзд с бескрайних просторов неба, отражался зеркально, отражался поразительно чётко и ясно, будто до них рукой подать.       И это было так.       Потому что звёзды для него — намного ближе, чем просто на необъятном небе.       Они — совсем рядом. Они — до странного трепета в груди и громкого сердцебиения близко. И они — в тысячах, в миллиардах крошечных веснушек — поцелуях солнца, поцелуях лета на щеках Изуку, сквозь полусон благодарящего Яги за этот день и «сюрприз».       А Тошинори смотрит на него в ответ, смотрит на свою Вселенную — свою личную Вселенную из рыжеватых, задорных природных отметок на коже Изуку; и думает, насколько она бесконечна.       Насколько она прекрасна. Насколько она великолепна. Насколько она незабываема.       И, прижимая одной своей большой рукой мирно спящего Мидории к себе поближе, к себе вплотную — прямо к старому, изношенному сердцу; вместе с этим Яги понимает, что не может потерять только что обретённое счастье, когда тонкие, иссушенные горячим ветром предыдущего дня губы, складываются в одно-единственное, неделимое:       «Я люблю тебя».       Тошинори готов говорить это каждую секунду. Каждую минуту. Каждый час — и, должно быть — несомненно, целую вечность. Целую вечность, которую он хочет провести с Изуку до конца неминуемого часа, подкрадывающегося к нему всё ближе.       И Яги — Яги, у которого во рту пересыхает точно от палящего солнца, вмиг становится иссушено, пустынно; внезапно думает, что хочет дождаться зари, в ту же самую секунду поворачивая голову вбок совсем немного.       Достаточно, чтобы увидеть нечто действительно прекрасное.       Глаза Изуку, выражающие безмятежность точно так же, как и всё его юное, не исчерченное отметками времени лицо; до сих пор закрыты без намёка на то, что сам Мидория скоро проснётся: его дыхание ровное-ровное. Мягкое. Тихое.       Тошинори смотрит на него вновь — в который раз, рассматривая каждую частичку Изуку внимательно и долго, долго и внимательно, пока ему не надоест. И это просто не может надоесть.       Точно не Яги, который наклоняется вперёд, наступая на тонкую и острую грань дозволенного — лишь бы только увидеть свои личные звёзды ближе, чем когда-либо ещё.       Звёзды, на чьих угольных, пышных ресницах собирался мягкий пух растений, летящий по ветру быстро и ловко, как и мысли Тошинори.       В его смешке, вместе с хрипом и алыми вкраплениями, вырывающимся из груди, теперь нет привычной интонации, привычного задорного веселья — в конце концов, Яги только отстраняется от мягких и, должно быть, всё таких же нежных — будто бархат, губ.       Он вновь лишает себя желаемого. Это то, что Тошинори делал на протяжении своей жизни; и то, к чему Яги привык, будучи тем человеком, чья работа всегда безоговорочно ожидала постоянных жертв.       Тошинори делает это и сейчас, наивно ожидая нужного времени — зари, чтобы рассказать Мидории обо всём. Чтобы держать его в своих руках нежно и трепетно. Чтобы целовать его губы желанно, страстно, любяще. Незабываемо. Так, как не смог бы никто другой.       Но все слова застревают в глотке Тошинори острым лезвием ножа, безжалостно прорезая тонкую кожу слезами — солёными и горькими, как мысли, вихрем проносящиеся в его голове.       И пока до ближайшей зари остаётся не так много времени, у Яги же есть лишь толика терпения и громкий, пронзающий тишину клинком — и чудом не разбудивший Изуку, кашель.       …потому что он знает — знает со всей своей уверенностью, что прежде чем эти слова — эти самые заветные слова, сорвутся с его губ, одна заря сменит другую, даже если Тошинори готов этого подождать, ступая в новый день с очередными надеждами, в которых его любовь, живущая на двадцать пятом этаже, оказывается хоть немного заземлённей.