А на рассвете в Тревизо — смерть

Tanta historia por esa envidia

«Don Juan», acte II — «Tristesa Andalucíal»

9:52

      …Мы пьём кофе из фиолетово-белых чашечек хрупкого фарфора на открытой террасе «Петры». К столу придвинут четвёртый стул — холщовая сумка на нём ждёт, когда опустеют чашечки. То и дело я смотрю на единственный пустой стул, который твой брат не задвинул, когда уходил: едва Илларио оставил нас, ты сразу поставил вместо его блюдца наш горшочек с мятой. В месте, где даже выпечку подают с ножом, вилкой и белоснежной салфеткой, композиция смотрится нелепо, но служанки-эльфийки не делают тебе замечаний.       Иногда я поглядываю на огромный холодный и влажный хвост форели, который торчит из холщовой сумки. По пути в «Петру» мы завернули на рынок, и ты зачитал список: мяту для Нитки (ей не мешает расслабиться), свежие фрукты для Нэв (ей — полноценно питаться), рыбу для Беллары (она мечтает приготовить новое блюдо). Мне на ум пришли названия пары книг для Варрика, нашумевших в светских кругах… и совсем некстати — его слова про Соласа и цветы с опалёнными лепестками, потому-то конец разговора утонул в молчании.       Мы прошли по рядам, ища знакомых торговцев. Они улыбались, узнавали тебя в лицо, но, наверное, даже не представляли, с кем перекидываются словом-другим о товаре, семье, работе. Мне захотелось пройти чуть дальше, пока вы завершали длинную фехтовальную пару: отвлечение репликой о погоде, прощупывание вопросом о новинках литературы, пробный укол намёком на тяжёлые времена, беспощадный удар торга, парирование сетованием «Налоги, синьор, растут»… Ни в одной стране мира народ не схлёстывается в словесной дуэли с таким наслаждением, как на здешних рынках. Особенно после долгой разлуки с домом. Страсть, смерть, слова — вот из чего сложилась душа Антивы, поэтому если я останусь с вами у прилавка, то заскучаю раньше, чем услышу добивающий торговца удар: «Кстати, в прошлый раз вы пообещали мне скидку…»       Мы привезём что-то приятное каждому на Маяке за исключением троих (двоих, если временно считать меня и Соласа за одно целое). Нельзя покупать для всех кроме себя — это плохая примета и юдоль бедняков, которых дома ждут голодные дети. У нищеты огромные уши, позови её шёпотом — сразу же вскинет голову. У моего народа тоже огромные уши, потому-то нищета принимает эльфов за своё племя. А я так не хочу впускать её в новый дом, что останавливаюсь у лотка мастера по ножам, прицениваюсь к изделиям подороже и покупаю тебе тот, что вырезан из кости виверна.       «Нельзя покупать что-то для всех кроме себя. Держите, это подарок», — я протягиваю тебе нож рукояткой вперёд и улыбаюсь: кто бы поверил, что стану читать уроки жизни прославленному убийце Луканису Делламорте!       Кажется, после этих слов ты успел быстро оглядеть соседний прилавок, но на нём лежали только кастрюли. Наше же время таяло — твой брат скоро устал бы ждать.       Ну а мне отчего-то неловко тебя успокоить: тихий вечер на рынке в Тревизо — это сам по себе подарок для меня, он звучит как привет из прошлого. Тихий вечер, совсем непохожий на все остальные, и запах рыбы…

Давно

      Те, кто снимал комнаты вблизи рыночной площади Тревизо, быстро узнавали, что шумный портовый город никогда не смыкал глаз.       На площади ни на минуту не стихали кричалки горластых разносчиков, звон монет, бряцание мечей проходящей стражи и многоголосый гомон торгов. Уже через месяц кошмарного соседства наизусть помнишь, что с рассвета до полудня там нахваливают свежую рыбу и орлейские цитрусы. Именно у самой ближней к твоим окнам торговки — громкий надтреснутый крик, он звучит как вороний грай… Ах, нет, забудь: пока ты в Антиве, не сравнивай челядь с вороньём. Здесь люди давятся даже яблочным зёрнышком, если часто обижают ворон и кошек.       К полудню на площади орали про горячие пирожки из свежей рыбы с пряными травами, и мальчишки «твоей» торговки надрывались истошнее всех. Ты только не принюхивайся да закрой окно: самый свежий улов почти раскупили утром, так что в дело пошла залежалая из вчерашнего. Она два утра томилась на прилавке под влажным белым полотном, но ткань не спасла от мух и пекла.       В обед площадь брали штурмом другие торговцы, невыносимые по-настоящему. Жара крепла и нагревала булыжники брусчатки на улицах, прохладный морской ветер больше не освежал. Он даже не сносил прочь от площади вонь требухи, только слабо колыхал складки цветастых тканей — от самых дешёвых до расшитых покровов с меткой фактории Лосано-Руис. От непрестанного движения и блеска тканых отрезов, от духоты весь рынок смазывался перед глазами, плыл.       Самый настырный торгаш — высоченный черноглазый ривейни с дыркой вместо уха, спрятанной под зелёной банданой. На неё нашили цветные бусины и мелкие ракушки. Торговец намётанным глазом искал в толчее новичков — неуверенных девушек, кого экономка или мать впервые послали одних торговаться за каждый грош. Завидев такую, ривейни хватал её за руку, предлагал примерить золотые браслеты. Он продавал медь-медью под тонким золотым напылением, но расхваливал свои дешёвки будто топазы из императорской короны Орлея.       Как-то раз Триана так хорошо принарядилась, ради своего синьора, что даже подлый ривейни приметил в толпе её блестящие каштановые локоны чуть ниже плеч, вившиеся под платком, острые уши, синеву глаз и сладострастные губы. В тот день она позже обычного вернулась домой, руки тряслись от злости. «Я извернулась и дала дёру, — она остановила братьев-погодок рубленым, резким взмахом руки. — Нельзя привлекать внимание». Нельзя, нельзя — она в тот год втиралась в сердце к важному человеку, чтобы до осенних штормов заработать им троим на целый месяц безбедной жизни. Но братья запомнили выходку ривейни, стали за ним смотреть.       Каждый день с ним болтал коротышка-гном, посмеивался в рыжую бороду над глупыми девками и предлагал им грошовые фибулы и броши, латунные пряжки и проволочные зубные протезы прямо с того лотка, где утром воняла рыба. Если какой-нибудь человек кривил нос от запаха чешуи или из-за крошащейся проволоки, то гном смиренно обещал ему сбавить цену. Если смеялись — запоминал черты, а через пару часов или дней дураку прилетало кулаком в лицо в подворотне, выбивало передние зубы. Когда твой товар пригож не для всех, то сделать своего клиента из подручных прохожих — полезный навык.       Под ногами сновали собаки, шипели кошки; за горой сломанных ящиков на окраине рынка чайки растаскивали выплеснутые поутру вёдра рыбьих потрохов в ссохшейся крови.       Когда с моря в город втекали густые сумерки, наступало время огня и веселья. Над водой городских каналов и лабиринтом улиц зажигали фонари ярче звёздного света. Небо за ними казалось залито густой чернотой. Птицам и мотылькам, наверное, думалось, что оно и земля перепутались, и внизу продолжался вечный день.       В кованых светильниках на террасах самых претенциозных заведений Тревизо загорался другой огонь — холодное голубое свечение лириума, неспособное обжечь или учинить пожар. Блики падали на лица весёлых прохожих, одинаково легко скрадывали нежный тон орлейских румян, ривейнийский загар и ферелденскую бледность. Но призрачный свет вмиг сгорал в жарких отсветах настоящего, если среди выступавших на улицах певцов, акробатов, шпагоглотателей, лжецов, соблазнителей и фокусников (в душной уличной давке едва не сойти за жмущуюся продажную девку, но вытащить из-за пазухи ривейни кошель с дневной выручкой — чем не фокус?) начинали выступать укротители огня.       Весь ночной Тревизо жил голосами певцов, перебором струн, ароматами вин и кофе, танцем ножей и быстро оборванным заглушённым вскриком. Приливные волны кутежа выплёскивали на опустевший рынок то захмелевшую ватагу молодёжи, то разгорячившихся дуэлянтов, то визгливую шлюху с её клиентом, а то сразу всех — и слово за слово вспыхивала большая драка.       Снимать комнаты в домах, выходящих к площади, значило плотно задёргивать занавеси к вечеру, затыкать щели в ставнях и всё равно проваливаться в забытьё лишь далеко за полночь. Особенно горько тем, кто вставал с рассветом! Когда бессонное изнеможение всё-таки брало верх, обитатели рыночного района забывались в Тени как мёртвые.       Оттого-то они не знали о промозглых предутренних часах, когда Тревизо наконец затихал. Смолкали трактиры, игровые дома и тайные дворцы греха — Церковь билась за то, чтобы с улиц убрали их вывески, пробуждавшие в пастве блуд, но не преуспела. На их кухнях прислуга шепталась заспано, лишь вполголоса, и тихонько скребла пригоревшие сковородки. Тёрк-тёрк, тёрк-тёрк — скрипели жёсткие проволочные мочалки, орудие пыток для женских рук.       Туман вползал с моря на улицы, приглушал звуки: теперь казалось, что башмаки ночных обходчиков и оружие патрулей скрипели-бренчали сквозь вату; его приближение успокаивало даже крыс. В сером промозглом свете они заполонили рыночную площадь, где-то находили рыбью башку, где-то оброненный огрызок пирога. Туман гладил по тёмной шёрстке, то и дело одна из крыс чувствовала его, вставала на задние лапки, вела дрожащими усами по ветру, но слышала только далёкие-далёкие переклики портовых грузчиков и ругань рыбаков.       Тревизо почти смолкал — если такой город хоть когда-то может позволить себе заснуть.       Крыса, которая вскарабкалась на прилавок торговки рыбными пирогами, внезапно услышала что-то ещё. Она замерла. По брусчатке прошуршал ветерок, качнул-царапнул приоткрытый ставень на втором этаже. В комнате скрипнула половица у окна, через мгновение там же мяукнула кошка: вопросительно, словно только-только открыла глаза и увидала в комнате чужака, словно не знала недоброго от гостей и спрашивала, станет ли он чесать её за ушами.       В стороне от их «разговора» — от перекрестья взглядов, от прижатого к губам пальца, будто кошка могла понять жест, и от протянутой к ней руки, чтобы больше не заорала, — крыса слушала тихий шелест медленно удалявшихся шагов. С носка на пятку, с носка на пятку, не выдавая бегство глухим стуком каблука единственных башмачков, покачивая на руках единственное сокровище. По коридору второго этажа, куда выходили все комнаты, к скрипучей дощатой лестнице — такой крутой, что уже двое пьяных за год свернули шеи; вниз по ступенькам, зная как наступить, чтобы они не выдали.        Там, наверху, замолчала кошка; в два быстрых шага чужак подступил к шкафу, прислушался — тишина, ни вздоха. Заглянул под кровать и скривил губы: пусто! Очертания фигуры под тощим одеялом обманули его только с улицы, и он или она не тронул так хитро сложенные вещи.       Снова ветерок царапнул по ставню листьями, но чужак не двигался: думал, слушал, высматривал. Предрассветная серость всех красила в один цвет. Если бы кошка ещё смотрела, то лица гостя она бы не запомнила: только отросшие ниже плеч тёмные волосы и платок, скрывавший половину лица; только самую неприметную немаркую одежду, острые уши и юркость дрессированного хорька.       Вдруг тишину разбил истошный крик грудного ребёнка. Фигура вздрогнула, пружинисто распрямилась. В комнатах на всех четырёх этажах завозились, кое-где выругались, в соседней ударили по стене. Шум растревоженного улья смял и заглушил быстрый топот женских башмачков, заскрипевшую дверь; крик ребёнка понесло дальше, дальше, дальше, будто за бегуньей должна была гнаться смерть, прочь от спящих светлеющих улиц.       Силуэт беглянки заслонило морским туманом. Он уже скрыл всю площадь — от прогоревших фитилей, оставшихся от шутих-хлопушек, и битых бутылок до растоптанных рыбьих хребтов и чьей-то упавшей монетки.       Там, в порту, ещё можно было скрыться.       Ну а в спящем, наконец-то затихшем доме снова скрипнула половица и бесшумно открылась-закрылась дверь.