Сияй, ведьма

ты открой, Божа, лето теплое

ай, лели, лели, лето теплое

а святой Леля по межам ходит

♫ Очелье Сороки — Черна галочка

      Громко сороки кричали — неудивительно, гнезда вьют. Еще солнце не поднялось над горизонтом, а они уже стрекотали; Сияна встала рано специально, чтобы бросить в окно со вчера заготовленный шарик из овсяного теста — Мороза задобрить; хоть и весна, а с Сорока сорок могут еще сорок утренников быть, и с одной стороны хороши они, но с другой плохи, в земле уже овощи зреют, деревья, а морозы их убить могут.              Подумав немного, вышла во двор, села прямо на крыльцо, подставляя лицо ласковым лучам рассветного солнца-Ярилы. Тепло, птицы поют с каждого угла — тоже к потеплению. Хорошо; какая сегодня погода, такая еще сорок дней будет стоять.       Слушая стрекот сорок, Сияна прикрыла глаза, вспоминая, что ночью пригрезилось. Во сне сегодня Розума видела — сначала снилось, что по лесу идет, по чаще непролазной, темной, но не жутко ей, и не спотыкается она, и бурелом не цепляется за юбку. Идет и идет, как вдруг навстречу ей медведь выходит — огромный, коренастый, настоящий лесной хозяин. Ударился он оземь — и предстал перед ней Розум, да только без одежды, в чем мать родила, а ей не стыдно. Шагнул он к ней, привлек к себе, обнял так же крепко, как на Солнцеворот, зашептал ей на ухо:       — На руках тебя носить буду, подарками задарю, люблю я тебя, ведьма!       По телу Сияны пробежала сладкая дрожь — и проснулась она. Заснула бы снова, вернувшись в объятия сновидения и Розума, да вспомнила, что обряд нужно совершить.       Неужели она уже не Власта любит? Вчера смотрела на него, смотрела — и не екнуло ничего, все мысли Розум собой занял. Но разве же она Власта любила? Сомневалась ведь, раздумывала, не могла определиться. А с Розумом — может определиться?       Ступенька рядом чуть слышно скрипнула, и ведьма повернула голову в сторону еще одного мужчины всей своей жизни. Свит обхватил руками плечи, хотя одет был не так, чтобы замерзнуть. Подумал немного, помялся и сказал:       — Ты стала печь совсем как баба Ждана.       — Да, она же меня учит, — насторожилась Сияна. Брат наблюдательный… кто знает, что успел увидеть? В селе трудно скрыться ото всех, маленькое оно, все друг друга знают, все друг друга видят. Чтобы огурцы посадить да прочие овощи, нужно заранее с соседями договариваться, чтобы не выходили из дома какое-то время — нехорошо, если кто-то видит, как огород сажают, не взойдет. А дети и вовсе пронырливые, незаметные, спрячутся где-то и пойди пойми, где.       — И птиц приманивать она тебя учит?       — Да, я же говорила… синиц только, — добавила Сияна.       — И аистов.              — И аистов, — пришлось признать ей. Когда только успел подкараулить?       — И пряжу в колодец бросать… и Дану с Живой, и Мокошь с Велесом в помощь призывать… и с жердяем разговаривать, — Свит крепче обхватил себя за плечи. Сияна неверяще смотрела на брата — когда успел? И ведь так незаметно, тихо…       — Ты ведьма? — еле слышно шепнул Свит. — Тебя так… он звал. Я думал, сожрет тебя или руками своими длинными пополам сломит… а он к тебе так уважительно, в ножки бы поклонился, если бы сам не рисковал тогда сломаться…       — Он не злой, — помолчав, сказала Сияна. — Не убивает людей. Никого не убивает. Пугает и все. Он несчастный.       — А та черноволосая девка? Мне же она не приснилась.       — И она несчастная. Ночница это. Дитя она умершее, пожить не успевшее. Мы с тобой родились и живем, а она — хорошо, если мгновение прожила.       — И нички ведь не спутали тебе пряжу, — прищурился Свит. — Наоборот, помогли прясть.       — Помогли.       — И ты в дом нечисть пустила?       — Они не навредят, — Сияна с гордостью выпрямилась. — Чуром клялись — не навредят.       Брат провел ладонями по лицу, встряхнул головой, словно сбрасывая наваждение. Помассировал виски — жестом подражал отцу.       — Боишься меня? — спросила ведьма. Хотела, чтобы вопрос небрежно звучал, а вышло взволнованно. Свит задумался, глядя, как сороки прыгают по еще голым ветвям растущего за воротами дуба.       — Не знаю, — наконец честно сказал он. — Но, наверное, нет. Ты же моя сестра, ты не злая. Хотя иногда та еще ведьмища, — хохотнул он, за что получил от Сияны легкий тычок в бок.       — Родителям не говори, — попросила она. — Вообще никому не говори. Как придет время, так узнают. Или уже сказал? — ведьма подозрительно прищурилась.       — Еще чего, — фыркнул Свит. — Чтобы я про секреты болтал! Никому не скажу, — и, лукаво улыбаясь, добавил, — Чуром клянусь!       Сияна только головой покачала.

***

      К полудню они с бабой Жданой пошли на кладбище — Сорокин день не только веселый, но и поминальный. Обычно Сияна с родителями сюда ходила, приносили они на могилы бабушек и дедушек разные угощения, но в этот раз ни отец, ни мать не стали спорить, что дочери положено с ними идти. То ли догадывались, что не просто так Сияна все время с бабушкой, то ли жалели одинокую старушку, зная, что их дочь ее единственная радость, а то ли баба Ждана им глаза колдовством отводила. Как бы там ни было — пришли.       Подождала бабушка-соседка вежливо, пока молодая ведьма поприветствует своих родных предков, под землей спящих, а душами в Вырий уже улетевших, и, когда поднялась Сияна с колен, сказала:       — Теперь научу тебя еще одних заложных покойников на волю отпускать. Потерчат, страдчат, божонток… Невинных совсем либо убиенных матерями. Такие тоже навьями становятся — имени же нет… но таких и отпустить проще.       Вынула баба Ждана из кошика белый рушник, протянула Сияне.       — Брось на землю и скажи: нарекаю вас всех, кто тут спит… какими именами, сама реши. Одно женское, одно мужское.              Взяла Сияна рушник, взмахнула им — почудилось ей, что не рушник это, а чистая скатерть, которой она застилает дорогу весне. Бросила — медленно опустился рушник на ковер из прошлогодних листьев.       — Нарекаю вас, всех, кто тут спит, Водянами да Купавами! — первое, что в голову пришло, но имя есть имя.       Взметнулись к небу огоньки блуждающие, сороки застрекотали совсем громко, почти оглушительно — и не спрашивая бабушку, Сияна знала, что это. Это души младенческие летят к Велесу на суд — и на свободу.       И так ей легко стало, так радостно, так весело, что она рассмеялась.