The beginning of the end.

Настрой Мори Огая был непреклонным, сколько б не негодовал Накахара, будучи неуверенным в надёжности сего плана, который подкинул своему папеньке Осаму. Однако, Чуя не дурак и, грех не упомянуть, он тоже достаточно хорошо знал Дазая ещё со своих зелёных пятнадцать, когда рыжик только-только подался в службу, а посему ему приходится смириться с текущей ситуацией и уповать на то, что принц знает, что делает; хочется иногда, конечно, самому припереть в Ракрэйн и дать Осаму по лбу за столь безрассудные действия, да узнать, какая же имеется важная причина, по которой двум государствам прямо сейчас приходится усиленно готовиться к войне. Но доверие к Дазаю усмиряет его пыл и не стесняется каждому, кто посмеет оскорблять Его Высочество, давать хороший выговор. Предложение взаимовыгоды, которую получат Османы за помощь, их быстро подстегнуло, что несомненно обрадовало: кажись, теперь госпожа Фортуна соблаговолила сжалиться над Аспинес и непосредственно заняла его сторону. Мори не отправил ответное письмо, надеясь на сообразительность своего сына. Ко всему прочему, дел нонче у него намного больше. Война – штука такая, когда бросаешь все силы и находишься в постоянном напряжении, вырисовывая в своей голове подходящую тактику, но это не про Огая. Правильно ведь сказано, император должен всегда держать разум холодным, осанку ровной, не распыляясь на чувства; собрать в кулак всю свою выдержку и терпеливо ждать, наступать, не отпускать руки; непоколебимо верить, ибо одна мерзкая мысля способна испортить всё. Ежели силён волей и духом правитель, сильны и последователи его будут. Стоит единожды шагнуть не в ту сторону и поднимется паника, а ведь это – начало конца. Что ж, в нашей истории той же философии придерживается и Достоевский, правда свет надежды в нём давно погас. Ещё с тех пор, как болезненная усталость тащила его конечности вниз, как лёгкие постепенно слабели под натиском того напряжения, как желудок напрочь отказывался от еды, выворачивая её обратно. И не понятно Фёдору, оно от тяжёлой печали али дьяволюга тянет его грешную душу вниз, к себе, отнимая жизнь в этом теле по капле. Мучительно. Но мужчина держался и всё ещё мог более менее ходить на ногах, всеми силёнками скрывал ноющие страдания, а чтобы не попасться на глаза, не выдать себя, практически всё время проводил за закрытыми дверями своего кабинета. И так день за днём, каждый раз одно и то же, каждый день хуже предыдущего. Время, к его разочарованию, текло до одури медленно. Даже казалось, что моментами сознание выпадает на нет, не способное в полной мере соображать. Накал вокруг Его Величества сгущался аморфной, темной, тяжёлой тучей. Она – бремень на его плечах, которую можно прочувствовать собственным нутром, подойди ты поближе, которую сам носитель привык не чувствовать из-за усиленного подавления, откуда с горем пополам выдёргивают смирение. Сие техникой он научился ещё с юношества, в чьих глазах оно до сих пор является тем, чем можно избежать множество проблем. И ощущая ту черноту ещё даже не войдя в кабинет, Иван колеблется, не решаясь последние две минуты постучать и войти. – Входи, – Император уже давно привык к тишине и любой шорох, любые мимо проходящие шаги он мог уловить. Соответственно, и присутствие Вани услышал не так давно; они словно играли в прятки, а-ля «Кто кого найдёт первым». Гончаров всё-таки заходит, приближаясь к рабочему столу и, как ни странно, идеально чистому, учитывая физическое состояние Его Величества и всю ту вакханалию на душе. Возможно, приятно становится, когда видишь, что больной человек садится за работу: идёт на поправку? Не в нашем случае. – Ворота закрыты, как ты и приказал, – Серебристые глаза созерцают за изящной рукой Фёдора, держащую перо в правой руке, явно вовлечённо записывая что-то в пергамент. – Решил взяться за бумажки? – Можно и так сказать, – Достоевский соизволил поднять глаза на пришедшего, на мгновение задумавшись. – Хорошо, что ты пришёл, – Снова возвращается к письму. – Ты – свидетель подлинности этого устава. – Не понял? – Я отказался отдавать Осаму в качестве оплаты. Ты же знаешь, чем это чревато? – Только не говори мне что- – В общем, – Глубокий вздох и прикрытые глаза: снова голова кружится. – Уровень доверия к тебе достаточный, дабы подтвердить, что написано моей рукой добровольно, – Федя в завершении оставляет свою подпись и передаёт пергамент своему телохранителю. А тот, как прочёл, аж рот приоткрыл в удивлении; недоуменно хмурится, переживая на данный момент стадию отрицания. Прежде, чем Гончаров успеет что-либо сказать, Достоевский его опережает. – Только тебе я могу поручить столь важное дело, – И снова Его Величество на эго чужое давит своим тонким восхвалением, лишь бы избежать приперательств. – Как прикажете, – Звучит со сдержанным раздражением, когда руки резко скручивают деловую бумагу. Ах, что-ж... Ну, раз план «А» не сработал, теперь прибегнем к плану «Б». – Вань? – Что? – Выпалил, не подумав, и сразу же чертыхнулся, смягчая тон и поведение. – Прошу прощения, Ваше Вели- – Благодарствую тебя, – Фёдор старается звучать искренне, оглядывая своего верного слугу со сладостью нежности и оно действительно в ту же секунду проявляет свой эффективный результат: Ваня плавится под натиском этой фальшивой искренности и более не драконится. – Как Осаму? А Осаму было и так хорошо: он нашёл себе друга, пускай тот ещё мальчонка совсем, с коим можно непринуждённо поболтать на любые темы, несмотря на яркую сдержанность собеседника. Честно, до этого парень готов был в буквальном смысле в потолок плевать от скуки. Поэтому почему бы не прилипнуть к новоиспеченному жильцу дворца? Сергей не сразу привык к нему. Пришлось подождать, когда Сыромятников научится воспринимать Дазая как друга, а не как Второго Императора. Он вёл себя противоположно своему статусу и это намного облегчало задачу, а иногда и вводило в лёгкое замешательство подростка. Бывший принц это замечал и однажды, впервые настроившись серьезно, сказал, что Сергею не стоит заострять внимание на корону. Но это вовсе не значит, что полное изолирование Феди прошло мимо глаз шатена. Железное аргументированное объяснение тому имеется, но... интуиция Дазая дёргает за ниточки, наводя чувство, будто что-то не так, происходит что-то крайне странное; чуйка посчитала нужным выяснить и расставить всё на свои места. Однажды она его доконает. – Он в саду с Сергеем, – Иван кивает в сторону окна позади Феди, кой как раз выходит в сад. – Могилу сам себе не копает. – Хорошо. Можешь идти. Шла седмица, за ней вторая, третья. А Гончаров-то как тревожится! Он и не отходит от императора, ей Богу, на руках носить готов, но Достоевский и от присутствия телохранителя отмахивается, иногда даже прогоняя его, но продлилось это недолго. Его Величество выглядел вполне здоро́во и нормально для невнимательных глаз. Он только для одного вида выходил из кабинета, дыша свежим воздухом или попивая чаёк; казалось, что это помогает, правда не надолго. А Осаму будто крепостью оградил: он не видел его за прошедшую неделю. В постели мог застать утром, ибо встаёт раньше, или изредка вечерком, когда тот уже видел десятый сон, но никогда не в сознании. Обливалось ли сердце кровью? Возможно, чутка. Но у него нет ничего иного, кроме как смириться и, как смолвил ранее, наслаждаться лишь одним существованием бывшего принца. С другой стороны, то, что они не видятся, имеет некий плюс для Фёдора: Дазай пока не лицезреет медленного разрушения – можно сказать разложения – Достоевского. Понятное дело, что рано или поздно Осаму узнает и чем дольше брюнет шифруется, тем больше потом увидит его супруг. Думать об этом нет желания. – Ваше Величество, у Вас уже пальцы трясутся от голода, – Иван стоит позади стула Достоевского в столовой, кой наконец-то смиловался над своим организмом и поплёлся хотя бы пообедать. – Вань, только не говори, что ты забыл, чем обычно это заканчивается, – Фёдор устало массирует виски, вздыхая от утомления. – Для подобных случаев тебя всегда готовят лёгкий бульон. – Но сейчас не подобный случай, – Раздражённо шипит, прислушиваясь к откуда ни возьмись взявшемуся приглушённому звуку в районе шкафа. Глубокий вдох и выдох. – Коля, прятаться ты не умеешь. – О-о, да ну тебя!! – Обиженный тон сопровождается нытьем, пока сам паренёк вылезает из-под укрытия. – А я смотрю ты совсем того. – Что за бестактность? – Гончаров недовольно вскинул бровь, созерцая как Николай сразу непричастно замахал руками. – Я всего лишь беспокоюсь! Его Величество в живой труп превращается, а мне должно быть всё равно?! У-у-у, Иван, я и обидеться могу! – Чересчур драматично скрещивает руки на груди и, надувшись, отвернул голову. – Балаган... – Тихий шепот смогли услышать и Коля, и Ваня, а посему им пришлось прикрыть свои рты. – Мне нездоровится, если ты хочешь знать. Ничего серьезного. – Вас уже последние годы даже вирус не берёт, ну что за вздор? – Гоголь лукаво улыбнулся, подперев щёку ладонью. – Ты бы лучше потренировался, – А Иван всё не унимается. – Ну это как-то ску-у-учна-а... – Парень уселся за стол напротив Достоевского и, не услышавши возражений, устроился поудобнее. – И я уже всех ваших перебил! Та-дам! А, кстати, – Гетерохромные очи пробегаются по всему помещению, а не увидевши нужного человека, вернулись к аметистам. – Где Её Величество номер два? – Вопрос щёлкнул по осознанию Фёдора и он даже не собирался недоумевать, почему Коленьку оно волнует; моментально перевёл вопросительный взгляд на телохранителя, который возмутился неудачной шутке Николы. – Её Величество?! – Опять не хочет? – Подавляемую обеспокоенность в его голосе можно спутать с недовольством. – Должен подойти с минуты на минуту. Зачем он тебе, Коля? – До меня дошли слухи, что он неплохо борется, – С кончиком светлых волос, заплетённых в косичку, играется рука хозяина, скучающе крутя в разные стороны. – Хотелось бы убедиться... – Хитрая улыбка красит и без того коварное лицо. – Это неприемлемо для Императора, – Гончаров как-то небрежно фыркает. – Неприемлемо обучать новичков?! – А ничего, что ты не- – Мне бы хотелось научиться парочкой приёмов! Он же из другой страны, а? – Для подтверждения он взглянул на Фёдора, получив от него кивок. – Это мно-о-огое меняет! Пока этот бессмысленный спор продолжался, Достоевский уже успел выпить весь свой чай, но не притронуться к еде: тревожится, что снова рвать будет. Его тело постепенно гниёт, а вместе с тем органы еле еле выполняют свои функции. Физическое состояние Его Величества держится на одной только молитве. Да он всё Дазая ждёт, просто чтобы увидеть. Абстрагировавшись от чужих голосов, он ждал услыхать того, кто сердцу мил и, о Боже, надо было видеть, какими искорками загорелись фиалковые глаза, когда Осаму показался в поле зрения, прибывши в столовую вместе с Сергеем. Гончаров и Николай склонились в приветствии, а сам Дазай, собственно, поклонился Фёдору. – Ваше Величество, здравствуйте! – Гоголь сразу встал со места, помахав ручкой и Сыромятникову. – Здравствуй, Николай. Так это у меня ты хотел "парой приёмов научиться"? – Услышал разговор ещё с коридора, хитрец. Осаму садится за стол по левую сторону от Достоевского, спускаясь до беспечного поведения: на людях плеваться ядом нельзя. – В точку! Да вот только для Ивана я птица не того полёта... – Глупости. Я с удовольствием, – Подхватив общий дух вызова, они дарят друг другу ехидные ухмылки. Умным быть не надо, чтобы понять, что каждый из них уверен в своей победе. – Иван, всё в порядке. Император в кое-то веки подносит ложку с бульоном к своему рту, осторожно бесшумно сюрпая, особо остро зацикливаясь на ощущениях. Видать сам Господь сжалился над ним, раз тот спокойно ест уже третью ложку. Хотя, по правде говоря, больше его радует аппетит дорогого супруга. – Серёж, а ты чего не ешь? – Я не голоден, спасибо. – Ежели ты не занят, уделишь мне несколько минут? – Ненавязчиво встревает Достоевский, вытирая рот тканевой салфеткой. – Иван, прикажи принести обед чуть позже ко мне в кабинет, – Сыромятников встаёт вместе с Фёдором, неспешным шагом направляясь к коридору, всё не решаясь первому начать разговор. Брюнет поджидал, когда они подальше от столовой отойдут, но ровно через пару секунд боязнь, что кто-то посмеет подслушать, отпала, как только послышался звонкий голос Гоголя: беседу с Дазаем затеял, не иначе. Так вышло, что чем сильнее правитель погрязает в болоте, тем ближе супруг становится с его подопечными. Оно происходит незаметно, плавно, своим ходом и чередом, медленно выталкивая Достоевского из собственного круга приятелей, из собственного дворца, в котором Дазай теперь появляется намного чаще и нет-нет общается со слугами. Небеса определённо знают, к чему ведёт стечение обстоятельств. – Вижу, ты сблизился с Осаму? – Да, можно и так сказать, – Поначалу бывший принц пугал Серёженьку, но чем чаще они виделись, тем комфортнее привычнее становилось. – А Вы против? – Вовсе нет, не беспокойся, – Мужчина краем глаза пробегается взглядом по юноше, всё думы думая: а стоит ли? Не мал ли ещё? – Он хотя бы из убежища своего выходит, это несомненно радует, – Знали бы вы, сколько выдержки сейчас требуется Феде, чтобы идти уверенно, ровно, дабы не позориться перед мальчишкой. – Но, я так понял, ошивается он только с тобой? – Ну ещё бы. Видать, опасности его возлюбленный не чувствует от юноши, хотя, возможно, стоило. Но не нам судить. – Так... получается, – Неловко отводит взгляд. – И не бремень ли это для тебя, мой юный друг? – Я не жалуюсь на Его Величество, – В ответ Фёдор тихонько посмеивается, находя даже несколько забавным, насколько Сергей придерживается субординации и старается не впихнуть лишнего, ибо ты только попробуй косо посмотри на Осаму, как было в первую ночь его приезда с охранником – не сносить тебе головы. – За правду тебя никто не казнит. К слову, я сам знаю, каков он иногда доставуч. – Не всегда. В плане... всегда, но время не впустую уходит, – И ведь не врёт! Дазай не раз помогал подростку с учебой, когда тот нуждался. Но отлынивал он с ним чаще, чем занимался. А Федя всё вокруг да около ходит, лазейку ищет, дабы вставить свои не в тему пять копеек, ибо в лоб говорить – дурно. Посему остаётся разбавить водой непринуждённой беседы, да ниточку правильную вынюхивать. – Тоже мне. Например? – Не так давно мы разобрали тему предсказаний. Я не думал, что это так интересно. У него же мать была ведьмой? – Хорошая память, – Император кинул на него мимолётный взгляд с ухмылкой и вернулся к созерцанию пути. – И что он тебе нагадал? – Вы знаете о созвездии «Императорская держава»? – После кивка продолжает. – Чаинки выстроились в похожую фигуру, однако, толкования в дневнике нет. В голове что-то резко щёлкает, когда Достоевский мысленно анализирует суть и смысл сего предсказания, понимая, что не врут намёки. И вот она, та самая ниточка... – Знаешь, наследников у меня нет и уже не будет. Поэтому рекомендую хорошо учиться и, быть может, ты даже подсидишь меня, – Слабая улыбка смотрится естественно, но столько сил из себя Его Величество выдавливает ради этого! – Задумайся, – Кажется, они уже дошли до кабинета. – Бу! – Буквально из ниоткуда появляется паяц с белой косичкой и до одури пугает Сыромятникова, что тот аж крупно вздрогнул и вскрикнул. – Ха-ха-ха! Испугался, да? – Это не смешно! – Сергей скидывает со своих плеч руки Гоголя, недовольно хмурясь. – И зачем ты вообще здесь?! – Ваше Величество, он Вам нужен? – Уже нет. Благодарю за разделённое время, Сергей. – Ну, тогда тебе со мной! – Николай использует свою способность, чтобы телепортироваться вместе с юношей только-только открывшего рот в протесте в неизвестность для Достоевского. Он снова один. Так было всегда, но именно сейчас, когда жизненные силы мучительно медленно покидают его, чувствуется это одиночество на максимальном уровне. Нынешние пролетевшие года выработали иммунитет к тому, что большинство людей страшилось, но, как бы ни прискорбно это говорить, он бы хотел всё изменить. *** Подобно предыдущим неделям, время текло очень быстро, но пристрастившийся к однообразному распорядку дня Фёдор ощущал иначе: часы наедине с собственным недугом испытывали нервную систему, обременяли своей тяжестью душу. Именно тогда в голову подкрались мысли о возмездии за все те деяния, все те преступления, следом за которыми пришло наказание. Но Достоевскому было отнюдь не до размышлений о философии сложившейся жизни или гнева самого Господа: тело разваливалось на кусочки, теряло последние останки здорового вида. Мертвенно-бледная кожа пугала уже и его самого, худющее телосложение не хочется снова лицезреть, ибо настолько страшно то зрелище. По этой же причине брюнет велел поместить Дазая в другой комнате. Процесс гниения задевал не только жизненно важные органы, тело и тому подобное, но и сам мозг: император плохо соображал, уже не помнил некоторые детали своей жизни, кои и хранить-то не обязательно, но в голове успели отложиться. Регрессия пугала и Гончарова, что, как уж на сковородке, нервничал и переживал; с того времени он не отходил от Его Величества и, честно, кровью сердце обливалось, когда он видел, как Фёдор иногда в бреду собственном терялся, даже не осознавая этого, не в силах заставить голову работать как положено. Не в силах. Вот именно: не в силах! Оно ломало телохранителя, пускай со стороны выглядит достаточно сдержанным, но дёрганные жесты и постоянное времяпровождения с Достоевским не дадут обмануть взор человеческий. Например, скрывать от слуг уже не выходило, но и то знали лишь некоторые, лишь те, кому посчастливилось застать правителя в кошмарном виде. Какова же паника поднялась бы, если б Иван не пригрозил строго настрого рот на замке держать, ведь преданные подчинённые, зная, на ком вся жизнь Родины держится, тревожились за дальнейшую судьбу государства. Мизерным успокоением служил Второй Император, кой временно взял на себя все обязательства Фёдора по просьбе Гончарова и, знаете ли, действительно справлялся. Но народ Ракрэйна не признает иностранца на престоле, поэтому когда же Осаму притянет своей главенствующей фигурой ещё больше недовольств и тревоги – вопрос времени. Отчаянная надежда на лучшее в сердце Вани умерло в тот день, когда Достоевский в одно прекрасное утро не сумел встать с кровати, всё время твердя, что не чувствует ног. Попытался не без помощи продержаться на них пару секунд – сразу падал вниз. Это стало последней каплей. «Плохой знак, несчастные случаи и возврат неудачи» – Эхом в голове проносятся, стоит ему взглянуть на Его Величество. – Иван Александрович? Ау! Голос прямо под ухом вынуждает мелко вздрогнуть и вернуться в реальность: и вот он снова в комнате, окружённый собственным учеником, мальчишкой Сергеем и Фёдором Достоевским, лежащим в своей постели с Вернером на предплечье. – Совсем всё худо... Вам бы отоспаться! – Николай шутливо заговорил грустными нотками и встал с края императорской кровати. – Ваше Величество, лекари правда бессильны? – Звучит уже намного серьёзнее и, о Боже держите семеро, без беспечного и задиристого поведения: чует Гоголь, что дела плохи. Получив кивок, поджимает губы. – Вешать нос ни к чему, Коль, – Голос тихий, безмятежный и от понимания причины нагоняет мрачную атмосферу; мужчина подталкивает ворона в его сторону, приподняв руку. – Лучше присмотри за ним, – Птах удобно устраивается на плече блондина. – И ещё за... – Аметисты устремляются на Сыромятникова, стоящего подле Ивана, как бедный родственник. – Моим телохранителем ты не стал, но отдай эту честь ему. Поверь, очень пригодится. – Слово Его Величества – закон! – Простите? – Сергей хотел задать вполне логичный и соответствующий вопрос, но перебил жест Императора, подрывающий его поближе; Николай встал с края кровати, уступая юноше. – Ты знаешь, примерно в твоём возрасте я сел на трон. Ты молод, но умён...– Сомнения к небольшой паузе вписались бы идеально, да вот уже поздно сомневаться, когда подпись давно оформлена. – Как думаешь, справишься? – Речь бессвязна, но за это можете только простить. – С чем? – Достоевский в ответ слегка дрожащей рукой вручает Сергею ключ. Замешательству Сыромятникова нет предела. – Это от моего кабинета... Кха-, – Небольшой кашель вызывает в лёгких боль, давление на трахею до мурашек жуткое. – Зайди. На столе лежит то, что ты должен увидеть. Вдруг двери неожиданно для всех открываются и всё внимание четверых перехватывает нежданный гость, ибо более никого в свои покои Фёдор не звал. Гончаров уже чертыхается с места с целью выгнать наглеца, но мгновенно останавливается. – На-адо же, я вот как знал! – Голос Осаму заставляет сердце Императора сбиваться в ритме ударов; то самое сердце, которое бьётся на последнем издыхании, оно бы хотело вкалывать ради хозяина по полной, но, видно, Дазай единственный, кто хоть немного вдыхает жизнь в беспомощное тело. – Собрание без меня? – Молодые люди, на выход, – Иван поторапливает Гоголя и Серёженьку удалится из покоев и ретируется сам, закрывая двери за собой, оставляя последний звук в этой комнате, в кой воцарилось напряжённое молчание. Стоит отметить, что таким прилагательным оно обделено исключительно относительное: единственный, кто нонче чувствовал напряжение – это Дазай. Он раньше всех в этом дворце, не считая Ивана, заметил странное поведение Достоевского. Данная от роду проницательность и наблюдательность помогли понять, что с супругом творится некая чертовщина. Как здоровье ухудшалось – видел, как появляться во дворце перестал – видел. Даже у стен есть уши, а Осаму всего лишь внимателен ко всем деталям. Анализируя и складывая дважды два, пришлось покумекать малость и дойти до предполагаемой истины, а притопал в их бывшие общие покои для того, чтобы убедиться. Но снова находиться здесь наедине с Фёдором для него испытание, ибо дискомфорт окутывает всё тело огромной волной, даже понимая, что никакой опасности нет. А Император заворожен красотой любимого, он ведь уже так долго не видел его! Сквозь уставшие глаза трудно разглядеть тот несвойственно ему мягкий взгляд, который дарил супругу, еле еле подавляя растущее желание улыбнуться настолько любовно, насколько может. Никогда в жизни он никем так не любовался. «Очей очарование...» – Осаму... – Шёпот не лишён нежности от большой любви и только сейчас брюнет понимает, что не жалеет о своём решении взять удар демонических сил на себя. – Если ты хотел скрыть от меня свою болезнь, то у тебя не вышло, – Дазай тяжело вздыхает и скрещивает руки на груди, садясь рядом. – Ты ходить не можешь? – Не могу. – Если ты думал, что, не скрывая от меня, я начну издеваться, то спешу обрадовать: я не ты, – Он всё когтями размахивает, а Достоевский глаз оторвать своих не может. – А если серьёзно? В чём дело? – Никто не знает... Осаму резко наклоняется к нему, опираясь на ладони по обе стороны от его головы с непроницаемым выражением лица. – Прекращай ломать эту комедию, ты, лжец, – Дыру сверлит, в душу смотрит, правду в фиалковых очах высмотреть пытается, да не может. Какая же тут правда, когда единственное, о чём думает Его Величество, это как бы дотянуться до возлюбленного? – И, чёрт возьми, не смотри на меня так. – Как же? – Костлявая рука медленно тянется вверх, к принцу, подушечками пальцев касаясь кожи. – Позволь... в последний раз... – Холодная, бледная ладонь оглаживает его щёку, задерживаясь дольше, чем нужно, но Осаму ни шелохнется. Пальцы движутся вверх, к мягким и естественно лохматым волосам, нежно сжимая, словно запечетляя в памяти образ Дазая, страшась и вовсе забыть его лик. Никогда не забудет. Несмотря на деградацию разума, на отказные мыслительные процессы, Осаму он никогда не забудет. Ежели собственное имя не вспомнит, то милого сердцу узнает везде и всегда, среди неисчислимого количества людей найдёт, с завязанными глазами учует по осязанию. Без слуха, без зрения, без мозга – узнает, во что бы то ни стало, он его узнает. – Зачем ты привёз меня сюда? – Вопрос разрезал тишину острым мечом прямолинейности. – Это... – Большой палец поглаживает щёку, слабая, но ласковая улыбка всё-таки выходит наружу. – Было одновременно худшим и лучшим решением, – Осознание самой большой своей ошибки бьёт по кровоточащей ране, ведь он сам своими руками вырыл себе могилу, нагло захлопнул дверь в счастливое будущее; в будущее, где сие карие очи глядели на него-грешника с чистой любовью, а не холодом, как сейчас; в будущее, где он не один. – Не увиливай. Но Федя будто не слышит шатена. Карие глаза, глубокие и затягивающие, как Черные Дыры; темно-каштановые волосы, что вьются в кудряшках; ямочки на щеках, когда он улыбается; пухлые и малость обветренные губы; пушистые и длинные ресницы; выпирающий через тонкий ворот блузы кадык; ладони крупные, пальцы длинные и запястья тонкие; широкие плечи, за которыми можно спрятаться. Он мог бы вечно писать о красоте и харизме Дазая. О Боги, как мил его облик, как обаятелен сам он. Черные брови Достоевского делаются домиком, а тёмные фиолетовые глаза бегают по очаровательному лику. — 'Саму... – Собственный голос кажется необычайно нежным, когда произносит имя пассии. Однако, те самые слова из уст боятся прозвучать, но... чего терять, в конце концов? – Я влюблен в тебя... «Мне никогда не быть с тобой...» – Чувства его невзаимны, он знает, и это гложет. Ох, как же он прекрасен, как, он, не побоится этого слова, божественен, как близок и как далек одновременно. Ужасное клише, но то была его жизнь. Оставалось только смириться, ведь Дазай никогда его не полюбит, ведь это было бы слишком большим счастьем для его грешной души. Ни-ког-да. Видать, драма надоела бывшему принцу и он намеревался встать, но Фёдор резко хватает его за запястье, всеми фибрами сломленной души не желая отпускать. – Знаешь, я ведь тебя не ненавидел первое время, – Откровение режет по сердцу. – Ты был достоин моего интереса, но, – Осаму вырывает руку и выпрямляется, сразу же отступая на пару шагов назад. – Но теперь твои прикосновения и само существование мне омерзительны. Вся та боль, которую однажды по своей глупой импульсивности Достоевский причинил ему, возвращается острым, безжалостным бумерангом. Безусловно, это было ужасно больно. Последние слова возлюбленного бьются стенах слуха, заменяя своим звучанием тишину, создавая полное ощущение, что, вот-вот, и из ушей польётся кровь. До того грешна его натура, что расположения Божьего никогда не добиться. Но, хей, постойте же! Зачем Божьего? Один только Осаму ему нужен для покоя. Но Осаму нисколечко не жаль. Его глаза выражают чисто презрение и ледяной холод, от которой всё в жилах стынет, а после он шагает к выходу, прислоняясь к дверям спиной с другой стороны, ущипнув переносицу: всё достало. – Ваше Величество, наконец-то я Вас нашёл! – Знакомый гонец из Аспинес впопыхах подбегает к Его Высочеству, передавая письмо. – Что там? – Парень оглядывается, чтобы ненароком лишние уши не присутствовали в разговоре и понизил тон до тихого голоса. – Войска готовы к наступлению, ждём Вашего приказа. Даёте добро? Тишина.