The beginning of the end.

Достоевский с силой разлепляет глаза и тяжело выдыхает. От слабости глаза слезятся, тело трясет, буквально коробит. Иван, не согласный покидать императора ни на минуту, с ужасом смотрел на кожу оттенка бледной поганки и хватал ледяные руки своими, пытаясь согреть. Мысли у Фёдора крутились вокруг любимого принца, что остался недосягаемой мечтой, вокруг его собственного детства... Как бы жестоки не были матушка с отцом, они... любили его? Подарили веру в Бога, пускай оно искоренилось в немного иное понятие этой же веры; уникальный и непоколебимый нрав, подарили целую страну, что своей силой пугала остальные державы. По лицу покатилась одинокая слеза. От слабости иль печальных воспоминаний, он не ответит точно – сам не знает, но точно знает, что будет гореть в аду долго, мучительно, вечно. За все убийства ни в чём не повинных людей, в число которых входят дети, кой всего лишь получили дар от природы или приобрели неумышленно; за все принесённые страдания семьям этих самых детей; за контракт с дьяволом; за... любовь к Осаму; за несправедливое и безжалостное нападение на Аспинес; за собственную гордыню, что его руками заставила пойти против возлюбленного. Дазай понёс наказание, грязное и омерзительное, совершать которое Достоевский не имел права. Он не Господь Бог, чтобы вынуждать людей платить за грехи свои, судья им на небесах, но никак не Фёдор. — Ваше Величество... – Иван встал со стула и подошёл к правителю, хватая одну его ладонь и прижимая ее к сердцу. – Снова воспоминания мучают? – Короткий кивок. – Ох... Поспите, пожалуйста. Император кривится, слабо и почти беззлобно. Воспоминания бывают особо болезненными, но не детство одинокое видит перед глазами, а своего супруга: полные подавляемой злобы очи, слова острые, как нож, и громкий хлопок дверьми... Этот звук пробирается под самые рёбра, противно ноет и бьёт по сердцу: он оставил его одного. Больно становится от невзаимности своих глубоких чувств, от ненависти объекта обожания. Больно, что самолично сломал свою жизнь, выбрав тёмную сторону. Его взгляд перемещается на руку, что держал Иван, и из груди вырывается разочарованный вздох, но тут же прерывается кашлем. Федор приподнялся и согнулся, держась за живот свободной рукой. Гончаров в миг садится на кровать и придерживает тело брюнета. На одеяло попадает кровь, вызванная кашлем, и Иван в ужасе охает, вскакивая с кровати в поисках какого-нибудь платочка. Достоевский учащенно дышит, по его щекам стекают слезы, он поворачивает голову влево и смотрит на вид из окна, на мгновение замирая. Что-то в нем разложилось в этот момент: он почти сгнил. С целью не испугать и не давать лишних надежд на лучшее, брюнет медленно закрывает глаза. Свет, исходящий из окна, болезненно прожигал глаза, но сердце его билось. Билось настолько слабо, что отчаяние нагнетает, оно изо всех сил боролось с тёмными силами – кой устакивали душу нечистого вниз, высасывая последние искорки жизни в аметистовых глазах – и это почти выходило. Фёдор продержался слишком долго и продолжал хвататься за эту фантомную ниточку, несмотря на смирение со своим концом. Он хотел покоя. Сие желание казалось уморительным, ибо исход такого человека никогда не будет умиротворённым. Но мечтать не вредно, не зря ведь говорят. Гончаров осторожно вытирает с губ и подбородка кровь, с нескончаемым беспокойством глядя на Его Величество. Тревожить не стал, но для собственного спокойствия потрогал пульс на шее, с облегчением выдохнув. Иван хотел оттянуть неизбежное настолько, насколько оно вообще возможно. Не готов он расставаться с тем, кому половину жизни предан и верен был. Ему, очевидно, больно смотреть, как Фёдор чахнет на глазах. Но государь не барахтается в луже отрицания, поэтому телохранитель может лишь горем упиваться, проглатывая колючие куски реального. – Ваня... – Мужчина издаёт тяжёлый вздох, ибо говорить полноценные предложения невероятно сложно: воздух в первой половине слова уже покидает лёгкие и приходится держать длинные паузы, а голос совсем тихий, почти шёпот. – Иди... – Ваше Величество, я не сдвинусь с места, – Тон твёрдый, строгий. Достоевскому даже смешно становится, за какие такие заслуги Бог послал ему Гончарова. – Иди... – Глаза прикрыты, говорить всё сложнее, дышать еле еле получается. – Уходи. – Если с Вами что-то случится, я не прощу себе. – Это... приказ, – Слабо и медленно отбирает свою руку, снова вздохнув. – Уходи, – Были бы у императора силы, он звучал более требовательно и раздражённо, но это всё, что он имеет. Иван сжимает губы в тонкую полоску, нехотя вставая с кровати и уходит с тревогой внутри. Во в дворце темно, тихо, возможно для кого-то даже спокойно. Уже полночь, но Гончаров не уснёт, как бы не хотелось. К слову, не один он не спит в сие поздний час. Расхаживая по пустым тёмным коридорам дворца, Осаму всё не мог думы свои усмирить и то странное, неописуемое ощущение, осевшее на шее и держащееся по сию секунду. Он не привык слишком вовлечённо погружаться в себя, искать некоторым поступкам более глубокий смысл, ибо чаще всего истина была при нём, лежала на поверхности, но везде бывают свои исключения. Глядя в окно в конце длинного коридора, Дазай, как заворожённый, немигающим взглядом уставился на задний двор, где, вообще-то, и любоваться нечем, только хлипкие кустарники цветов, забор, за которым прямая тропинка в лес. Тот самый лес, куда обманом затащил его Достоевский. Угрозы, или, ох, обождите! Предупреждения свои император донёс весьма убедительно, но парень не из тех робких десятков, кой будут от страха дрожать. Однажды его уже сломали и попробуй ты попытаться, али приложить руку к новой травме – промахнешься. Врагом бывшего принца не хочет быть никто, а Фёдор не поскупился. Но, пускай логику в его действиях Осаму не понимал, пускай здравомыслия не видел, он его пожалел. Даже само слово «пожалел» звучит жалко. Это не чувство сострадания к больному человеку, а самая настоящая жалость. Как правило, она делится на две составляющие: презрение и грусть. Настолько Дазай презирает Его Величество, что самому становится грустно, ведь свыше уже заставили поплатиться этого грешника. Гонец ускакал обратно восвояси с отрицательным ответом и без объяснений. Осаму уверен, что отец вопросов задавать не будет, но причину он ему обязательно расскажет, правда, уже после смерти Достоевского. Чувствует душа, что не долго ему осталось, и от этого как-то не по себе. В первую ночь, когда супруг приказал разместиться в отдельной опочивальне, он ощущал себя совершенно по-иному. Чувство облегчения безусловно имелось, но было что-то ещё... Пора уже признаться, что Фёдор действительно повлиял на Дазая. Не сильно, и, если быть точным, мизерно, однако след оставил. Не считая нанесённой травмы после принудительного соития, воспоминания и о мирных – или весёлых – моментах остались также. Негатива в "счастливом" браке намного больше, но это не значит, что всё остальное позабылось: интересный он человек, Фёдор Достоевский, невероятно умный, умеющий понимать его с полуслова в дискуссиях, интригующая личность, как и сам Осаму. Скучно ему будет без него. Те же самые ссоры вносили некое разнообразие, хотя он бы не согласился повторять историю. Уныние окрасит лица тех, кто успел привязаться к императору, а народ, которым он подарил ни в чём не нуждающуюся жизнь, и подавно с ума сойдёт. Поболтав с Николаем уже можно догадаться о его отношении к Фёдору. Тот его под своё крыло взял, даже подпустил к себе ближе, чем всех остальных новобранцев, но Дазаю кажется, что оно не из тёплых чувств. Об Иване можно и не заикаться, он ещё с самого начала болезни себе места не находит и скрывать не пытается. А слуги? Многие из них очень хорошего мнения о Его Величестве, посему дворец ждёт самый настоящий траур. Видимо, Сергей один такой среди всех: ни слуху, ни духу, ни бе, ни ме, ни кукареку. С одной стороны, романтично получается – самый чёрствый и не имеющий абсолютно ни к кому чувств, влюбился в принца, которому начхать. С другой же, Осаму не успокоится, пока не узнает истинный мотив своего драгоценного мужа. В планах было просмотреть все его записи и попытаться найти толковую информацию, но этим придётся заняться как-нибудь позже. Негоже шариться по вещам умирающего, капелька уважения всё-таки осталась. Не опускаться же Его Высочеству до грязи, тем более, в случившемся его вина присутствует. «Не выноси сор из избы» – Всю жизнь будет повторяться в его голове, как напоминание самому себе, что всю правду он сохранит в тайне и унесёт с собой в могилу. Вся ругань, непотребные деяния, полная история их взаимоотношений, причины, последствия и несовершенное – великий секрет и не быть ему раскрытым. Дазай имеет самоуважение, посему говорить гадости о Фёдоре – только чтобы самоутвердиться и выставить себя жалкой, бедной жертвой – не будет. Агрессивный спор в таверне поначалу был лишь мнимой забавой без имён, что совершенно случайно перерос в ссору. Повторять более не хочется. А может и хочется, но какова сладость, ежели супруг помрёт? К тому же, вся эта влюблённость уже заморочила голову. Пожалуй, даже родному отцу придётся жить в неведении; Накахара точно лопнул там от злости, когда получил распоряжение сворачивать поляну. – Ваше Величество? – Голос Сергея заставил парня вздрогнуть от неожиданности. – Вы не спите? – Ладно я, а ты-то чего расхаживаешь по дворцу в такой час? – Шатен поворачивается к юноше всем корпусом, поясницей опираясь о подоконник. – Я чаю зелёного хотел выпить, но потом вспомнил про это, – Ладонь, сжимающая ключ, раскрывается. – Его Величество вручил мне это, сказал в кабинете лежит что-то, что я должен увидеть. – Ты не спеши, – Осаму самостоятельно, своей рукой, сворачивает ладонь Сыромятникова обратно в кулак. – Когда Фёдор скончается, тогда и посмотришь, – В темноте, возможно, не видно, но это не мешает ему подмигнуть. – Вы думаете, что он всё-таки умрёт? – Так уже весь дворец думает, лишь надеждами пустыми себя кормит, – Небрежно отмахнулся, закатив глаза. – Лекари бессильны, вон, он с постели не встаёт без помощи Ивана. Ещё и свалил на меня все бумажки, ох... – Ах, да, так вышло, что, раз Достоевский не в силах адекватно выполнять свои обязанности императора, это приходится делать "императрице". Дазай был удивлён доверию супруга, ибо раньше, даже когда дел было совсем-совсем куча, он не просил ни разу о подобном. – Надежда умирает последней, – Звучит довольно расстроенно. Вовремя же он попал сюда. – Не переживай, не пропадёт Ракрэйн, – По-дружески пихает Сергея в бок. – Я уверен, он уже нашёл кого на трон посадить. – Вас? – Но в ответ вырывается смешок. – А нет? – Ракрэйновцы меня попрут, однажды я как-то шутил над Фёдором, что могу его запросто замочить, а престол себе оставить, но мне ясно дали понять, что народ не доверяет иностранцам, – По правде говоря, бывший принц и не хочет править Ракрэйном. Есть ощущение, что это не совсем для него, да и сама страна ему чужая, несмотря на все те дни, которые он здесь прожил. В головушке Сергея мелькнула настолько смешная мысль, что от нее пришлось сразу же отмахнуться и лишь хмыкнуть на реплику Его Величества. Да вот только думы навязываются тревожные, что кроме Дазая и нет никого более подходящего и более близкого к Достоевскому человека. Не посадит же Фёдор на трон кого попало, верно? Или... – Ладно, доброй ночи, – Осаму подмигивает юноше и неспешно направляется в когда-то общую с императором комнату: чувствует, что конец супруга совсем рядом и, сложно признавать, оставлять это просто так нет желания. Достоевский не ближний ему, не друг и даже не товарищ, но он тот, кто сыграл в его жизни ключевую роль и это единственное, чем он может оправдаться. Подсознательные мотивы не понимает, понимать и не хочет. По пути он сталкивается с Иваном, который, на лбу написано, в глубоком отчаянии. Гончаров, видать, не сразу узнал его, в добавок рассеянности не занимать, посему и не поклонился. – Туда нельзя, – Мужчина практически закрывает на повороте проход. – Его Величество просил не беспокоить. – Совсем плохо? – Тон бесстрастный, не читаемый. Чёрт поймёшь, что он чувствует. – Негоже приказывать Его Высочеству, что делать, – Насмешливо хмыкает. – Это не моя прихоть, поймите. Он и меня выгнал, – Глубокий вздох от усталости проносится небольшим эхом по пустому коридору. – Сегодняшней ночью я буду спать с ним, – Прерывая поднявшей ладонью возражения, Осаму проходит дальше, тихонько открывая дверь. Фёдор и не слышит ничего вокруг себя; его мучительные боли наконец-то оставляют бренное тело, он без сопротивления ждёт своей кончины; медленно вздымается грудь от нечастых вдохов и выдохов. Тьма в ночи успокаивает душу, а тишина... она бесценна. Над головой не летают все несказанные слова, ибо то, что хотел и должен был сказать – сказал. Открытое признание своему мужу стоило много сил, ведь до сего события брюнет проживал всё в себе, не показывал чувств, но тот, кто врагом его кличет, услышал сие откровение первый и, видимо, единственный. Он один, всё нормально. Так всегда было и будет. Умирать в одиночестве, преследующее всю жизнь, привычно, не ново. Дазай переодевается в пижаму и осторожно ложится рядом, всматриваясь в лицо: удивительно, не перекошенное от страданий, а смиренное, словно тот всего лишь спит. Пальцы подносят к пульсу на шее, проверяя сердцебиение. Оно пугающе медленное, но кожа ещё тёплая. – Ты меня слышишь? – Достоевский не откликается, даже веки не трепещут; Осаму аккуратно берёт императора за руку, решив вместо слов применить физический контакт. Фёдор еле ощутимо сжимает его руку, но слабость позволяет продлить это мгновение лишь на несколько секунд, однако, Дазаю этого хватило, чтобы убедиться. Бывший принц страны восходящего солнца расплетает пальцы и сгибает локоть под головой; зачем-то мажет взглядом по лицу Его Величества, спускаясь вниз по телу под пуховым одеялом. В последний раз, как видит его живым. Провожает в мир иной, понимая, что теперь жить будет намного легче, но, ох... и намного скучнее. Сон накрывает парня медленно, с подавляемым разочарованием, и в порыве сонливости рука неосознанно обнимает плечи Достоевского. Фёдор ощущает присутствие любимого, это радует разбитое сердце. Он не может открыть глаза, не может слышать, повернуться и ответить взаимностью чужим прикосновениям и подавно, но может чувствовать. Этого ему предостаточно, дабы умереть со спокойной душой и не метаться от болячки к болячке. Хотелось бы иметь больше, чем оно возможно, но государь уже невероятно благодарен небесам за столь незаслуженную награду. Он его безумно любит и очень сожалеет обо всём содеянном, что фактически сломало принцу жизнь. Будь воля Достоевского, исправил бы, всё, что мог. Но нонче он годен только вызывать к себе жалость, поэтому Гончарова и выгнал, ибо гордость – превыше всего. Это последний раз. Последний. *** Солнце мягко пробиралось сквозь занавески, комнату окутало светом, весь дворец стоит на ушах, бардак среди слуг не унимается. Шум за дверью и чьи-то всхлипы прямо над ухом будят Дазая, что нехотя щурится и открывает ещё сонные очи: лучи больно бьют по глазам, но разглядеть две фигуры, строящие подле кровати, не составляет труда. Служанка Анастасия без преувеличений плачет, заглушая себя ладонью, прижатой ко рту; плечи дрожат от горя, а Иван с каменной физиономией стоит у изголовья, глядя в пол: всем больно, а кому-то и страшно. Осаму, будучи спросонья, в непонятках принимает сидячее положение, но быстро приходит в себя и тянется к Достоевскому, укладывая его на свои колени, щупая. Кожа ледяная, как лёд, сердце не бьётся, лёгкие не дышат: он умер. Умер так, как того когда-то желал – в объятиях невзаимно любимого человека. Дазай вздыхает, ненадолго задержавшись взглядом с Гончаровым, а Настюша вытирает мокрые щёки от слёз платочком. Воскресное утро стало роковым – Похоже на то, – Тихо молвит парень, убирая с бледного лица пряди чёрных волос. Напряжённую тишину сбивает Сыромятников, кой после разрешения входит в комнату со свитком бумаги и очень растерянным лицом. Казалось, что поседеет от шока. – Что случилось? – Но подросток только разворачивает документ с подлинной подписью и даёт почитать. «Властью данной мне, я, как император Ракрэйна, Фёдор Михайлович Достоевский, передаю трон Сергею Николаевичу Сыромятникову и доверяю ему все свои полномочия и обязанности. В связи с возрастом, Дазай Осаму назначается регентом, имеющим право править страной в виде опекуна при малолетнем государе.» – Предсказание не врёт, а? – Осаму усмехается и аккуратно кладёт мёртвое тело обратно на подушку, после вставая с кровати. Открыв шкаф, Дазай достаёт оттуда королевскую мантию Фёдора и накидывает на плечи Сыромятникова. – Поздравляю, Ваше Величество.