The beginning of the end.

Мужчина неспешно шагает по коридору в направлении супружеских покоев. Чего еле телится? На сегодня дров хватит, больше ломать не хочется, а привычного спокойствия, о котором ни сном, ни духом последние недели, в душе нет. Сколько бы раз Достоевский не понял, все равно раздражение капает на трахею, на легкие. Вздыхает шумно, долго, тяжело, чтобы хоть как-то облегчить свою ношу. Тем временем он уже на пороге нужной комнаты. Он отворяет дверь, мышиными шагами заходя внутрь, и секунду колеблется: возникло иррациональное желание запереться, хотя зачем? Для чего? Даже если что-то стрясется – не дай Бог, конечно – то никто не посмеет сюда зайти. Прислуга отлично чувствует настроение дворца, подстраиваться под него не в первой. – Кто мне там говорил, что «ничего не сделает»? – В лоб молвит Дазай, как только услышал звук отворяющихся дверей и узнал Фёдора. – О, теперь я знаю, как разбить твоё хрупкое сердце ещё раз. А Осаму все продолжает когтями размахивать, только подпитывая раздражение брюнета. Да и до чего унизительно звучит "хрупкое сердце": Фёдора будто в грязь окунули. Правильнее было бы сказать "уязвленное тёплыми чувствами сердце". Звучит не так оскорбительно.   – Я разве что-то сделал? – Негромко отвечает Достоевский, повернувшись к Дазаю. Спиной император прислонился к двери, да руки скрестил, обращаясь к нему только глазами, – Смотри-ка, ты цел и невредим. Вот бы ел еще, как положено, – Достоевский шумно выдыхает, как-то непонятно улыбнувшись. Молчит, словно воды в рот набрал. Наверняка перебирает варианты, как бы утихомирить злой язык муженька: отрезать по самый корень или тряпкой рот заткнуть. – Святым опять заделался, глядите на него, – Он не знает, услышал ли император, ибо сказано то шёпотом, чуть ли не сквозь зубы. Император-то не услыхал, а вот тварь, путающаяся у него под ногами, извращая формами его тень, когда скучно бывало, ехидно хихикнула. Жаль только для одного Фёдора. Ну же, Осаму, успокойся, где твоя былая безмятежная язвительность без ярких красок эмоций? А вот спросите. Весьма забавно наблюдать за тем, как человек борется со своими истинными эмоциями, выдавливая из себя яд из-под прикрытой улыбки. Может Федя ошибается, кто его знает; уже как-то и на слух интонация не дается, а его последней ниточкой понимания осталась только логика. – Ох... Очей очарование моё, – Выходит из-за ширмы с гордо поднятой головой медленно приближаясь к окну. – Твоя забота столь обаятельна, это как... – «жалко.» Сие происходящее, учитывая прошлое, так смехотворно и абсурдно, что еле верится. Парень точно что-то упустил мимо своих всегда внимательных глаз, точно сердцем чуял, что здесь есть какая-то глубокая трещина. А хочется ли выяснять причину тем трепетным чувствам? Точнее... момент, кой так незаметно проскользнул? Нет. Хочется лишь одного – закончить эту вакханалию, что всё чаще вызывает головную боль, ещё и слабость от отсутствия еды постепенно накрывает; приходится по массировать виски в попытках хоть как-то утихомириться. Характер не позволяет пожалеть о когда-то собственно принятом решении согласиться на брак. Только вот характер у Дазая есть, а совести нет, посему насмехаться над чужими чувствами не устанет; над любовью, которая... вызывает отвращение? Мерзость? Нет, ему ни горячо, ни холодно от этой информации. Они всего лишь нонче могут поменяться местами: Достоевский ранее не был скуп на тонкое, завуалированное зубоскальство, на то и причины вполне справедливые были, теперь же они есть у бывшего принца. Ко всему прочему, колючее сердце шатена намертво отвердело, заточив концы каменных, таких же как и он, шипов. Чувствительность – она такая, и бесследно не останется ничего. – М-м, не буду продолжать. Заплачешь ещё, – Немного резко отталкивается от подоконника, оперевшись поясницей, да скрещивая руки на груди. – Чего топчешься у входа? – Как всё-таки ценны моменты одиночества.   – М? О, вовсе не топчусь, что ты, что ты. Хочешь уйти? Понимаю, не держу. По крайней мере в комнате, – И брюнет проходит к близстоящему комоду, открыв ящик.   "Если успеете, Ваше Величество." Достоевский неконтролируемо резко оборачивается на супруга, держа в руке ключ. Сердце в пятки ушло: показалось.   Стереть с лица секундную панику удалось. Немного сбился, но возвращается в свою колею: шагает обратно к двери, крутя ключ на указательном пальце и как ни в чём не бывало запирает дверь. Думалось, что необязательно, но некоторые нелицеприятные черты характера императора велят ему подстраховаться.   – А погоди, я сказал «не держу»? – Ключ открыто роняют на пол и ногой пинают его под дверной проём. «Ах ты дрянь славянская..» – Прозвучало в голове в унисон со звонким падением и прищурился, но больше от задумчивости, ежели злобы. А как же ж тут не задуматься, когда думаешь, что вроде и объяснять друг другу нечего, а тут... – Слукавил, прости. Но как же тебя еще удержать, когда ты бежишь от разговоров со мной?   Как Федор собирается выбраться сам? Ну, прислуге он приказов не отдавал, да и зачем? Объективно, Достоевский человек, не лишенный легкой параноидальности. Запасные ключи хранит не только у камергера, но и, собственно, в самих покоях. Минуту молчания прерывает тяжкий вздох Осаму, который пытается мирится с загнанностью в угол – хотя у него всё ещё под рукой есть окно – да думая, как бы сейчас не вывалить чего настолько оскорбительно-язвительного. Упустим момент, что это – всё, из чего состоит речь Дазая при разговоре с Фёдором. Но, что вы! Раньше ведь не было никакой ненависти! Всего лишь навязчивое желание подтрунивать, в чём он никогда не был избирателен. – Не прощу. Я думал ты хорошо помнишь, чем обычно заканчиваются наши разговоры, – И парень плохо себе представляет, что сейчас им выяснять да обсуждать. У Феди руки чесались заткнуть Дазая, возможно даже заставить его молить о прощении, но, кажется, последнее является слишком сюрреалистическим желанием.   В любом случае Достоевский не оставит этого так просто. – Скажи, ты с каждым человеком подобное вытворять будешь, стоит мне голову от тебя отвернуть? О, твоя любовь так мила, мне даже нравится, как ты бегаешь за мной, – Эх, Осаму, где ж тот ангел на правом плече, чей долг нашептывать тебе, что так нельзя? Благо Богам, Дазай не идиот, поэтому, после возникшего предположения о запасных ключах, начал аккуратно, не резко, вертеть головой в разные стороны. Зря. Фёдор улыбается сквозь плотно стиснутые зубы, терпя кипящее раздражение. Осаму можно поздравить: его уничижительные, оскверняющие и без того очернённую честь императора речи имеют свой эффект. Мужчина никогда прежде не испытывал такого позора.   – Что ж, тогда жду как минимум «спасибо» за взращивание твоего эго, – Император прогулочным шагом приближается к Осаму, убрав руки за спину, сжимая кисти в кулаки. Подходит почти вплотную, молчит, упиваясь настойчивостью в гляделках.   – А давай ты просто выпустишь меня и мы вообще пересекаться не будем? – Говорит, не глядя на императора, всё тщетно осматривая. Однако, теперь-то бывший принц понимает, что оно больше от подавляющего нежелания продолжать долго держать зрительный контакт: защитная реакция – избегание. Всё-таки это дело приходится бросить, нехотя поднимая глаза. «Надо же, Дазай заставляет себя не отводить взгляда? Поистине невероятно.»   Но вместо комментариев император испускает мягкий смешок и обходит шатена, становясь рядом, чуть позади. Теперь подоконник занял он; пропускает мимо ушей наивное предложение супруга.   – Что же касается дальнейших измен... – Фёдор сказал бы теоретических, но не стал, зная, что это может подпитать нрав Осаму. Его пальцы касаются спины шатена, точным попаданием приземляясь на поясничный отдел позвоночника. Игриво перебирается ими выше, и выше. Тот чуть поворачивает голову в сторону Достоевского, словно подсматривая, чего он там делает. А насчёт измен... Дазай, наверное, вряд ли бы повторил историю. Как минимум потому, что сбегать больше не планировал, к тому же глупо с его стороны после произошедшего специально подстраивать подобное. И, попросим! Разум-то в тумане был, алкоголь совсем голову вскружил, вот и распоясался. Оправдываться не станет, ибо что сделано, то сделано, пускай неизвестно даже, как бы повёл себя на трезвую голову. Разницы нет. Как-будто не будет других идей, как бунтовать против Его Величества. – Убивать каждую твою любовницу – очень нерационально для демографии страны. Поэтому... – Фёдор останавливается где-то между лопаток, а затем резко сжимает ткань и с силой давит, толкает Дазая вперед, неумолимо шагая на него, пока не сбросит как нашкодившего котенка на кровать, – ...проще будет заставить тебя возненавидеть саму идею близости. Парень валится на постель и сразу переворачивается на спину, честно, пребывая в удивлении и непонимании. А что делать? Бежать некуда: дверь закрыта, к окну не поспеет. Теперь уж создаётся впечатление, что никакого "разговора" и не должно было быть, оно как отвлекающий манёвр. «Твою ж мать.» – Ты чего удумал? – Осаму слегка отползает назад, давая волю опасениям разыграться по полной. Он умеет читать между строк, к сожалению. – Не дури, я не настолько слабый, чтобы не суметь оттолкнуть или ударить тебя, если понадобится. Федор улыбается чужой загнанности: он уже ликует, пострадавшее эго пляшет, затягивается, питаясь опасением, зарождающимся страхом. Как все удачно складывается.   – О, конечно ты можешь ударить, оттолкнуть. Никогда не сомневался в твоих силёнках, с тяжелой простуды выкарабкался же, – Достоевский расстёгивает несколько пуговиц своего черного камзола, открыв бледную шею, обрамленную торчащим воротником исподней белой рубахи, – Но давай-ка посчитаем, – Мужчина становится коленом на кровать, меж ног Осаму, и вместо того, чтобы закончить с камзолом, он стягивает ремень с пояса брюк, – Явился ты в стельку пьяный еще ночью. От завтрака только что отказался. С похмельем пришлось справляться своими ресурсами. Как говорится, вспомнишь солнце – вот и лучик: голова напоминает о последствиях прошлой ночи, от чего Осаму проворонил момент, когда брюнет крепко хватается за одно запястье, коленом теперь придавив его бедро, чтобы было меньше шансов лязгнуть, и быстрым движением крепко оборачивает вокруг одной конечности кожаный ремень. Паника растёт не по минутам, а секундам. Вырваться из ремня пытался, но то дело пришлось бросить, дабы защитить вторую руку и, собственно, себя самого. Достоевский намотал другой конец на свою руку, чтобы предотвратить попытки сопротивления, и, что ж, не без труда выловил вторую руку, которой Дазай отчаянно либо избегал хватки, либо пытался оттолкнуть, ударить. Что, собственно, было глупо, так как последним жестом он обрек свой и без того мизерный шанс выбраться на провал. «Господь, что же делать-то?» – Кричать не вариант, бывшему принцу хрен кто поможет, если Федя словечко замолвит, остаётся лишь связанными руками и ногами махаться. Глаза бегают по фигуре сверху, словно надеясь услышать, что оно было злой шуткой, шантажом, да наблюдая за всеми движениями. Но в глазах напротив ни толики намёка на розыгрыш, опасный блеск даёт понять, что всё серьёзно. Впервые за всё время их сожительства он ощущает страх, что выражается в растерянности в карих глазах, быстро бьющемся сердце; на лице пока никаких эмоций, доказывающих это, нет. Пока, и скрывать будет до последнего. Головой бывший принц понимал, что самый оптимальный вариант – попросить прощения, умоляя пощадить, но... гордость на связки наступает, лишая каких-либо попыток унижаться. С чем родились, с тем и пригодились. – Будешь меньше рыпаться – быстрее закончим, и будет не так болезненно, – Император до боли крепко затягивает ремень вокруг запястий непокорного супруга и отпускает его руки. Своими же водит теперь по бёдрам возлюбленного, стараясь пока быть не столь резким, жестоким – уповает на мольбы. "А разве от них будет прок?"   Ответ очевиден, если Фёдор поставит цель, он сделает все, чтобы ее выполнить. И сейчас, император, чей рассудок смогли помутнить боль предательства и предвкушение возмездия, нарочито медленно водил пальцами по пуговкам одежды ненаглядного, расстегивая их по неизвестно какому принципу, играясь с парнем под ним, как кошка с мышкой.   Больно от того, какой будет их первая близость в этой истории. – И куда же делось всё твое хвастовство? – Фёдор, помнится, твердил о том, что не так уж и плоха судьба Осаму, ибо «единственное, что тебе приходится терпеть – делёжку одних покоев.» Вспомнив про существование ног, Дазай сначала еле как, с Божией помощью, вырывается из-под чужого колена и резко пинается, не давая Достоевскому расположиться между ними, да и вообще рядом, крепко сводя их вместе. На руки уже надеяться не стоит: чем больше ими двигал, тем сильнее пронзала боль от того, насколько туго те связанны. Улыбка императора меркнет на мгновение, кольнуло легкое раздражение чужим неповиновением, но контролю утечь не даёт. Фёдор не тот, кто сдастся так быстро, и Осаму должен это понимать.   Всё равно он возьмёт своё.   Достоевский выгнул насмешливо бровь, глядя на «головоломку», преподнесённую супругом, но долго не думал; обхватил ладонями колени, почувствовав в них напряжение: «ну нет, Дазай, черта с два всё будет таким очевидным.» Император не пытается развести его ноги, напряжение в коленях играет на руку, потому что для другого маневра бдительность ослабла; Фёдор приподнимает его ноги, сгибая плавно в коленях – да слегка в сторону отклоняясь, чтобы пинка не получить – и кладет их набок, повернув и Осаму. Одной рукой он опирается на них, не позволяя вывернуться. – Я бы хотел не торопиться, сделать все как минимум не столь больно, помусолить твою растерянность, вытащить из тебя откровенный ужас, но ты все усложняешь. Твоя взяла, все пройдет быстро. «Всё пройдёт быстро?» – Оно пугало Осаму намного больше, чем первоначально озвученный вариант, однако кто ж его послушает. Его в принципе абсолютно любой расклад не устраивал, если сие действо будет против воли. Кто бы мог подумать, что надругается над ним не жалкие разбойники, а император, ака собственный супруг. И в отчаянных попытках ухватиться за хоть какую-то светлую надежду, желает, чтобы то оказалось страшным сном, никак не реальностью. Дазай никогда не был наивным, но сейчас особенно захотелось. Вторая рука Его Величества крепко хватает мужа под нижней челюстью, и пальцами давит с силой, вынуждая открыть рот; нависает над Осаму, и целует: целует сухо, грубо, быстро, в ласку даже не пробуется, чувствуя, как чужой язык максимально избегал переплетения, всё никак не сдаваясь; долго это не продлилось. Пальцами ощущает, как Дазай старается стиснуть челюсти, наверняка с мыслью откусить ему язык, да только пока Фёдор давит, ничего не выйдет. И поймав кончик его языка, мужчина не стесняет себя в свободе действий, кусает достаточно сильно, чтобы пустой поцелуй приобрел металлический привкус, на что бывший принц слегка морщится.   Пальцы устали сжимать сопротивляющиеся челюсти, посему отстраняется, ибо надоедает, пока Осаму напрочь отворачивается: не хочется ему глазеть на торжествующую мину Достоевского, пока сам корчится от боли. Честно, парень вставил бы пару ласковых, но он словно язык проглотил, дар речи потерял, более не подавая голоса. Пытается переключить мысли на что-либо иное, лишь бы не находиться здесь и сейчас. Рука брюнета быстро мечется к чужим брюкам, не утруждая себя попытками что-то там расстегнуть: с силой дёргает за край и спускает их вместе с исподним. Дазай уже смирился, зажмурившись; всей душой желал, чтобы всё поскорее закончилось и минуты не испытывали на прочность, превращаясь для него в нескончаемые часы. Он поджимает к себе руки, будучи на готове, дабы, как придёт время, заткнуть себе рот, кой наверняка будет надрываться. Клянётся кладя руку на сердце, что не проронит ни одной слезинки от морального давления и унижения – разве что влага автоматически скопится в глазах от болезненных физических ощущений – и не оставит этот ужас просто так. Раз Фёдор решил действовать радикально, нещадно и опрометчиво, значит и Осаму не станет ограничивать себя в способностях. Он мог пропустить мимо очей своих многое, но не это. Так это то самое двойное дно? Какое всё-таки ненормальное понятие любви у Достоевского. Два пальца уже давят на сжимающийся анус, алые глаза следят за выражением лица Осаму, в глазах которого был ужасный страх. Император хмыкает сам себе и вводит пальцы до костяшек, выбивая болезненный стон из чужих губ. Ими тут же начинают двигать, плавно извивая и раздвигая на манер ножниц. — Что ты говорил девицам, с коими спал, м? – Федор наклоняется, находясь в миллиметрах от чужого лица, и щурит глаза, впитывая дискомфорт своего супруга, – Как утешал их, скажи, чего стесняться собственного мужа? – Достоевский нависает над Дазаем словно смерть с косой, что пришла по психику юноши, рывками проталкивает пальцы, что проходят лишь чуточку лучше благодаря слюне. О, спасибо, великий Федор, за смягчение наказания! Мнимому благородству дьявол усмехается, но молчит, предпочитая лишь наблюдать. – Да закрой ты, чёрт возьми, свой поганый рот... – Единственное, что смог выдавить из себя Осаму, кусая костяшку указательного пальца, приглушая все рвущиеся из уст стоны. Господь, да кто же в здравом уме допустит хотя бы мысль, что Достоевский может пасть так низко: запереть в опочивальне и отомстить настолько отвратительным и мерзким способом? Осаму ранее чувствовал действительное уважение – пусть хоть и совсем мизерное – к себе со стороны Фёдора, ибо он никогда не распускал руки. Однако ж причина тому ясна, как день: император не питал трепетных чувств к своему благоверному, посему и ласки семейные ему были чужды, близость безразлична и, что уж там, сами попытки заигрывать с девицами; взять, к примеру, ту же Анну. Дазай отчаянно ищет ответ в своей голове, одновременно с этим пытаясь выпасть из реального мира, всеми силами убежать, забыться, закрыться, но не быть здесь. Чувствовать руки абсолютно чужого ему человека на себе, те прикосновения словно оставляют след на теле бывшего принца, которые с него не сойдут никогда. Он ощущает болезненное давление на стенки кольца мышц, а резкие и неаккуратные движения внутри. Парень морщится, жмурится от боли, а грудь учащённо вздымается. Но считал ли Дазай, что по полной пробует на себе вкус заслуженной мести? Пожалуй, на этот вопрос он отвечать не станет. Виновен? Однозначно. Он был готов валяться в холодной темнице неделями без еды и воды, отправиться в ссылку, да что угодно, но... Достоевскому хочется лишь похлопать, ибо он пробил дно, опускаясь в самую бездну, где и зарождается вся обида и ненависть. И она обязательно выйдет. Не теряя мелкие надежды, Его Высочество резко снова пинает одной ногой в торс Его Величества, в кое-то веки открыв глаза, щурясь от злобы. – Что ж ты раньше-то этого не сделал? – Ком в горле не даёт говорить громко, но выражает всё отвращение в сказанных словах сквозь зубы. – Намного раньше встретил бы смерть свою, сволочь. Федор на мгновение останавливается, замахивается одной рукой и бьет наотмашь по лицу супруга, которое от удара на автомате отворачивается набок. Бывший принц стиснул челюсти и отчаянно боролся со всей вакханалией внутри себя от понимания, что выпускать гнев сейчас – рано, неуместно. Особенно когда находится в таком беспомощном положении. — Я сам могу решить, когда и что должно быть сделано, 'Саму, – Имя проговаривают нарочито сладко, заставляя прочувствовать как можно больше отвращения. – Поверь, я сам не рад тому, что происходит. Мы бы могли этого избежать, – Движения пальцев возобновляются и становятся яростнее с каждым словом, льющимся с уст Достоевского. – Но ты, мой дорогой, решил усложнить нам обоим жизнь. Надеюсь. ты. рад, – Федор затаил обиду. Это было больно, это был удар по его чувствам. Виноват ли он? Ох, нет, ни капли, в своих глазах он свят, ведь не стоило Дазаю нарушать свои минимальные обязанности, как супруга. «Сам нарвался.» – Сам. Сам. Сам. «Заканчивай своё начатое действо, дорогой Фёдор, и ты ответишь за оскорбление нашей чести.» – Казалось бы, кто ещё имеет право даже заикаться о чести? Но позвольте, Достоевский ведь несомненно прав. Они могли этого избежать, но, что уж камни на одного Осаму кидать, он выбрал путь, кой полностью разрушил их взаимоотношения: война, унижение Аспинес, смерть матери, в конце то концов, о которой побоялся сказать вслух. По сравнению с Фёдором, деяния Дазая лишь цветочки, которые Его Величество заслуживает. Переплетена судьба так, что иметь связь они обязаны; обязаны быть вместе, вне зависимости от отношения друг к другу. Их самое главное обязательство – жить в любви и своеобразной гармонии, но господа ослушались судьбу. И разгневанные оборванные нити ушли в месть, ибо тот, кто пойдёт не по той заранее вытоптанной дорожке, заплатит сполна, а второй будет страдать. Возможно, где-то в другом мире они живут счастливо, но реальность другая. И вот в Осаму уже три пальца, его грубо растягивают, анус цепляют слегка отросшими ногтями и малость царапают, вызывая с каждой секундой все больше и больше болезненных чувств. А шатен, как может, терпит боль от практически сухой растяжки, от царапающих ногтей, которые с каждым разом не унимаются. Ещё немного, и прокусит палец до крови. Из него вылетают рваные вздохи, изредка приглушённые стоны и они далеки от звуков удовольствия. Федор с силой обхватил чужой подбородок пальцами и сжал его, фиксируя так, как надобно ему. Дазай вынужденно поворачивает голову, разомкнув веки, на ресницах которых уже скопилась влага от всей той причинённой боли. — Будешь отводить взгляд, сделаешь хуже себе, ясно? – Его уже голос груб, как никогда, выражение лица удивительно беспристрастно и холодно. Решив, что юноша достаточно растянут, Достоевский вытащил пальцы и приставил головку своего члена к сжимающемуся анусу. «Страшно? Больно? Терпи.» – Почему... – Вдруг выдаёт Осаму, поймав на себе аметисты, пока император не сделал свой ход. – Почему не плети, не темница? Почему именно так? – Речь не совсем связная, но ему простительно. – Тебе что, совсем худо без женщин? — Ох, нет, дорогой мой. Всё иначе, – Достоевский ухмыльнулся и толкнулся в тело своего супруга, вызывая волну негативных эмоций; Дазай до заметных на ладонях царапин от ногтей сжимает пальцы в кулаке, зажмурившись до звёздочек в глазах, откуда уже по щеке течёт одинокая слеза: всеми силами приглушённое мычание и задержка дыхания. – Только так ты сможешь научиться на ошибках. Не говори мне, что я не прав, – Он ужасно близок к Осаму, буквально дышит в перекошенное от боли лицо и проводит руками по его телу, периодически задерживаясь на подбородке и заставляя смотреть на себя, что совсем не по душе бывшему принцу. – Что толку от темницы, от плетей? Ты сам меня вынудил стать плохим. Неудивительно, что сейчас не то самое время для едких и колючих фраз со стороны парня, кой боится даже лишний раз вздохнуть, ибо ощущать инородное в себе – не только ново, но и больно. А ведь если бы мог, то и на смех не поскупился бы. Безумно хотелось ткнуть Достоевского носом во всю ту кашу, которую он заварил сам для своей никому неизвестной цели. Но долой повторяться. Быть может, на этот раз действительно переборщил? Но Осаму устал искать что-то в закулисье, он очень устал. Федор начал покачивать бедрами вперёд и назад, пока что медленно двигаясь внутри возлюбленного, как бы на пробу. – Почему-то наш зажравшийся принц захотел повыпендриваться, – Пальцы впиваются в подбородок, когда Достоевский резко толкается до конца. Возможно, такая разговорчивость совершенно не шла с образом Федора, однако Дазай сам спросил. Тогда уж пусть изволит слушать и внимать. — Я – не твой папаша. Если тебе все сходило с рук и каждый твой каприз преподносили на блюдечке с голубой каёмочкой, не значит, что будет так всегда. За свои грехи надо платить. И вот твоя плата, любимый. В глазах принца страх, слёзы, разочарование, но императора это мало волнует. Казалось, что ещё немного и он сломается под этим давлением со всей стороны, ибо всё, на что он сейчас годен и способен – это лишь издавать жалобные всхлипы и сдавленные стоны. Не ясно даже, от чего больше больно; не ясно, кто виноват и разбираться в этом – простите, не к столу сказано – дерьме. Дазай уже давно не здесь, уже давно перестал толком слушать Его Величество. Брюнет двигается всё быстрее, запрокидывает голову, крышу которой малость сносило от ужасного трения. От страха член неосознанно сжимали внутри, что только добавляло в кровь адреналина, а тихие стоны сорвались на вскрики. Решив поменять позу, Фёдор выходит на мгновение, переворачивает опешившего Осаму на живот и поднимает бедра вверх, удерживая их на весу и вновь проталкивая свой орган. Темп то увеличивался, но уменьшался, как хотел того Достоевский, руки грубо сжимали и царапали бедра с внешней и внутренней стороны. Чужие всхлипы практически перебивались грязными шлепками кожи о кожу. Господь Вам судья. Достоевскому не было стыдно ни капли. Он получал ужасное садистское удовольствие и не скрывал этого, хоть и лицо выражало серьезность. Он делает больно, всегда и всем делал больно. К сожалению, супруг тому исключением не стал. Хотя после его пропажи правитель правда беспокоился, ждал, скучал по мужу, следил, дабы убедиться в его сохранности и создать безопасность. Но огромный плевок в душу разозлил так, как никогда раньше. Что ж... Федор чувствовал, как внизу живота завязывался горячий узел всей той пошлости, которой надругался он над Дазаем, и начал ускоряться, вдалбливаясь в такое хрупкое и беззащитное тело. С уст слетел первый тихий стон, и он кончил в принца, еще с минуту находясь внутри. — Надеюсь, это будет тебе уроком, – Мужчина выходит из него, натягивает брюки обратно и, не удосужившись помочь милому одеться и перевернуться, грубо дёргает связанные руки, освобождая от пут ремня. На запястьях остался довольно чёткий след, даже покраснение, но оно не столь важно. "Рогов тебе, как козлу, не хватает." – Тварь смеётся прямо над ухом, лицезрев всю ту ужасную сцену; она под стать императору. Достоевский из шкафа за тонкой доской достаёт вторые ключи, открывает запертую комнату и уходит прочь, хлопнув дверьми. Нонче душа его обрела покой. Осаму точно ещё минут пять обессиленно лежал на постели, едва собирая свой полностью разбитый дух по кусочкам обратно, чтобы не разреветься, ведь он понимал, что если продолжит барахтаться в луже жалости к себе – не выиграет никогда. Его Высочество, сын самого государя страны восходящего солнца вдруг опустит руки из-за какого-то, извините, ублюдка с самоуверенной рожей? Нет. Однако, это вовсе не значит, что Дазаю легко продолжать выживать в таком неподходящем ему месте. Как говорилось ранее, он устал и хочет простого человеческого «отдохнуть». Да кто ж милость-то такую даст?