Контекст (рабочее название)

- Здравствуй, мой дорогой друг. - Чарльз, - кивает Эрик и присаживается за столик кафе. Достаточное захолустье, чтобы их никто не узнал в лицо. Чарльз кривился, но проверил это лично – ему не хотелось бы лишаться этой ниточки к славному прошлому из-за простой небрежности. - Молоко, сахар? Эрик качает головой и поднимает чашку с черным густым напитком. Политики и общественные деятели, считающие Магнито и Профессора Икс непримиримыми врагами, были из категории того большинства, что слышит только то, что хочет слышать. Никто из них не бросался публичными оскорблениями в адрес оппонента, не нападал и не угрожал. Они не пересекались в телестудиях и на интервью, на протестах, демонстрациях и тех... мероприятиях, что устраивало Братство мутантов. Но они иногда встречались. Никогда – незапланированно. Как сегодня. Их маленький ритуал: Чарльз должен сделать вид, что не знает, какой кофе предпочитает Эрик, а тот обязательно ему напомнит. Он не знает, изменились ли вкусы друга за эти годы, но предпочитает думать, что эта и многие другие привычки остались неизменны. Этих ритуалов много, у каждого из них наверняка есть личный десяток сверху, происходящий где-то внутри головы, но они всегда повторяются – в этом весь их смысл. Зацикленная шахматная партия, в которой каждый всегда делает одни и те же ходы, а она все никак не закончится. Они говорят о погоде, о знакомых, бывших и нынешних. О делах все никак не открывающейся школы и новых фильмах, о чем угодно, что никак не затрагивает мутантов. В этих кафе они не Магнито и Профессор Икс, они Эрик и Чарльз, два обычных человека. Иллюзия, от которой обоих подташнивает, но только так получается сохранить это подобие дружеского отношения, по которому они оба все еще скучают. Только так они еще могут находиться в одном месте: притворщики, окруженные кучей свидетелей. Чарльзу не хватает внутренних сил поднять тему альянса. Он знает, что Эрик воспротивится, что из этого выйдет безобразная ссора и Эрик уйдет, окончательно превращаясь в Магнито. Они заканчивают беседу, допивают третью порцию кофе и расходятся каждый в свою жизнь. Каждый в свою битву. Возможно, стоило воспользоваться предоставленным ранее шансом и вышибить Эрику мозги той пулей. Чтобы не приходилось притворяться, видеть в кошмарах всевозможные варианты смерти Мойры и не вспоминать, как сжимал в последний раз ладонь сестры. Чтобы не скучать по нему, как он не скучает по Мойре, зная, что ее просто больше нет. Чарльз хочет кричать.

***

«Эрик, - синие глаза Чарльза смотрят прямо на него, в них отражается вся боль этого мира. – Ты сделал это со мной.» Он надевает шлем, хотя в этом нет никакого смысла: он приходит на встречу с телепатом, для защиты от которого этот шлем был создан, открытым, и надевает его после. Как будто он верит Чарльзу настолько, чтобы доверять старому обещанию. Как будто при одной мысли о нем ему нужен его трофейный доспех. «Что с остальными?» Он не жалеет, что уничтожил МакТаггерт в мгновение ока, что разнес ее ошметки по пляжу. Он знает, что сделал это в состоянии аффекта – потому что в трезвом уме не решился бы, зная, как она дорога его другу. Он понимает, что повод для убийства был недостаточным. Для Чарльза. «Ты сделал это со мной.» Он ненавидит давно мертвую женщину за то, что она встала между ними. Развела их еще дальше, чем смогла бы при жизни. Политика не могла поссорить их так, как это получилось у нее. У ее мертвых, воняющих кровью ошметков на кубинском пляже. Если бы он не убил Мойру МакТаггерт, они все еще были бы... Командой? Друзьями? «Ты не один.» Вместе?

***

- Это провал, - говорит ему Хэнк, и он дергает плечами. Чарльззнает это. После последнего разговора с Эстер он попросил Хэнка проверить правдивость ее утверждений о настроениях в обществе, и все оказалось даже хуже, чем он ожидал. Вкупе же с действиями правительства на его поле – права мутантов и все, что с ними связано, - картина становилась пугающей. Чарльз думает, что сам виноват в том, как далеко все зашло, - он просто не хотел видеть людей с этой их стороны. Пока в парламенте шли дискуссии о правовом статусе мутантов сравнительно с обычными людьми и введении поправок в законы Штатов, новые тюрьмы для «нелюдей» никто не обсуждал: их просто строили. Любой мутант, способный хотя бы потенциально быть опасным для общества - то есть просто любой мутант, - получал неадекватно завышенные сроки в суде, даже если правонарушением было что-то вроде «не удержал способности и напугал старушку». За убийство по неосторожности человек получал до десяти лет, мутант – пожизненное без шанса на УДО в специальной тюрьме, где не имел возможности свободно передвигаться, социализироваться, а иногда – при малейшем подозрении в способности совершить побег – был зафиксирован в камере по рукам и ногам до конца его жизни. И все, все участники этого проекта считали происходящее нормальным и закономерным – ведь мутанты опасны! Задерживали их – с превышением полномочий – напуганные полицейские, судили пребывающие в ужасе присяжные, выносила приговор дрожащая пенетециарная система. В камеры доставляли стучащие зубами от смеси страха и ненависти, обвешанные оружием военные и сотрудники спецтюрем. Зверь, принесший ему бумаги, был в ярости и не успокаивался несколько дней. Чарльз напился в одиночестве, читая, как очередное серьезное социологическое издание называет людей, вступающих в отношения с мутантами, ксенофилами. Их боялись и демонизировали, оттого принижали. И после боялись еще больше – уже их мести. И, надо сказать, Магнито их ожидания часто оправдывал, разве что не заявляясь в дома и не карая всех участников противных ему инцидентов вместе с их семьями. Такой личной вендетты от него удостаивались только избежавшие Нюрнберга нацисты, которых до сих пор иногда находили посреди разгромленных вилл и поместий с аккуратными дырками меж бровей и без единого следа пороха в помещении. Израильский ЦАХАЛ искренне считал его своим внештатным сотрудником и каждый раз ненавязчиво предлагал забрать вознаграждение, чем вслух возмущались американские новостные программы, расписывающие его преступления. Если Магнито когда-нибудь понадобится политическое убежище, Иерусалим встретит его как героя*. В очередном выступлении на телевидении – они с Хэнком подобрали максимально либеральный канал и программу – он долго увещевал, что разделение живущих бок о бок людей и мутантов не имеет смысла. Что мутации рано или поздно произойдут в родословной каждого, и нет смысла выяснять, кто «чистокровнее». Что даже человек без сверхспобностей может оказаться носителем Х-гена, который может активироваться и у взрослого после сильного нервного потрясения. Что сегрегация никогда не вела ни к чему хорошему, приводил в пример суфражисток и Мартина Лютера Кинга, напоминал о немецких концлагерях и японском отряде 731... На его прочувствованную речь отозвались обычными хвалебными одами и поддержкой, и Чарльз понял, что он снова ничего не изменил. Ведь в его примерах страдали люди. Как говорила Эстер, геи и лесбиянки, черные и узкоглазые... Мужчины и женщины, евреи и цыгане, американцы, русские и китайцы, все, как один – представители Homo sapiens, не имевшие в глазах общественности ничего общего с могущественным Магнито или краснокожим Азазелем. «Вы не понимаете, это другое!» То, во что он верил, казалось ему дурной пародией на реальность. Школа для детей прямо под боком у Большого Яблока, из которого и пришло большинство новостей, и анонимность в качестве прикрытия. Самостоятельный поиск мутантов с помощью Церебро – «какая очаровательная лабораторная мышка из тебя вышла, Чарльз» - и поездки по всей стране и, может, континенту в попытках убедить их присоединиться к школе. Ни преподавателей, ни защитников, только он сам, Хэнк и, если повезет, Алекс. Он вел себя так, будто у них вся жизнь была впереди на реализацию этого проекта без суеты и спешки. Как показала практика, время утекало сквозь пальцы, как золотистый песок с кубинского побережья. Как показала практика, если он все еще собирается цепляться за свою идею, то у него нет выбора. Хотелось на другую планету. Интересно, Эстер сможет составить смету на терраформирование Венеры*?