Княгиня Ольга. Истоки.

Давненько её здесь не было. Почуяв внутри лачуги головокружение — а смрад от варева целительницы стоит знатный и буквально с сбивает с ног! — и подступающую тошноту, темноволосая трактирщица останавливается и хватается за бревенчатую стену, из швов которой кое-где торчит пожелтевший сухой кукушкин лён. — Заглядывала б почаще — не валилась с ног, — ухмыляется почти беззубым ртом старуха и накрывает крышкой булькающий котёл. — Третий раз за десять-то лет — почти привычка! — Прости, баба Злоба. Тятенька запретил после случая того, как появилась твоя кукла в доме — вся скотина вмиг сдохла за пару дней, — вздыхает Забава и с какой-то смесью любопытства и отвращения заглядывает в ближайший к ней глиняный горшок: внутри него оказываются сотни высушенных, напоминающих вытянутые чёрные пуговицы, жуков. — Это ты, бабушка... — С маслом да ковригой ем, — невозмутимо отвечает лекарша, всё-таки добившись своего: дочь Задора стремглав хватает с полки берестяной коробок, в котором вскоре находит приют содержимое её желудка. Пахнуть хуже вокруг, вопреки ожиданиям, не стало — а значит, хуже просто некуда. Дождавшись, пока согнувшаяся в три погибели девица закончит, Злоба хихикает и продолжает: — Так бабкой тебя отец застращал, что и этому веришь? От воспалений они да жара, в настой таволги и цветы бузины добавить — и как рукой снимет лихорадку! А что дурное из тебя вышло — то ладно, просто так рвота не бывает. Значит, тоска навалила — отсюда тошнота. Рвало изнутри на части — вот и рвота. — Мóлодец, баба Злоба... Мóлодец один ранен сильно, да не столько рана сейчас его беспокоит, сколько лихорадка. Есть ли чего от неё? В такой ведь час ни одна травница не работает, ни один лекарь, даже жадный Хрущ, двери свои не откроет, посему я... — Посему ко мне в гости и заглянула. Ба, поглядите-ка! А коли не было бы мóлодца, по которому сохнешь? — щурит один глаз, косясь на девицу, старая карга. — Тогда и не проведала бы меня? Ту, что жизнь твою спасла? Забава виновата отводит взгляд в сторону, а потом и вовсе опускает очи, чувствуя, что сквозь половицы готова провалиться. Злоба же, смахнув с лица когтистой рукой спутанные, похожие на толстые переплетённые нити белой паутины волосы, продолжает вещать. — Не серчаю я на тебя, чай отец это всё. А мóлодцу своему, — старуха зачерпывает ладонью тех самых жуков и щедрой охапкой бросает в небольшой холщовый мешочек с травяным сбором, — мóлодцу своему отвар этот сделай, да пусть поспит как следует. Пройдёт тогда его жар. — Баба Злоба... Низкий поклон тебе, — дрожащими руками берёт лекарство задорова дочь и вправду отвешивает целительнице поклон. — Поклоном сыта не буду, а окорок вот — не позабуду, — присвистывает карга и, кряхтя и опираясь на падог, семенит вслед за девицей к двери. — Выметайся давай, да живо домой! Мне же готовить отвар другой... Решительно выставив полуночную посетительницу за порог, старуха задвигает засов и с облегчением выдыхает: наконец-то можно продолжить свою работу, ни на что не отвлекаясь.

* * * * *

Потная и раскрасневшаяся — почти как сам больной — Забава врывается в комнату молодца так быстро, как только может, держа при себе чарку с тёплым отваром из переданного бабкой лекарственного сбора. И вовремя: лоб Ходуты горит от непрекращающегося жара, лицо его бледно и словно высечено из цельного куска белоснежного мела. — Проснись, — шепчет ему на ухо девица и, стиснув зубы — будить больного ей боязно, готовится было растормошить его, однако, к счастью или нет, сын посадника сам открывает веки и глядит на неё воспалёнными, с лихорадочной поволокой, глазами. — Забава? — едва различимо, разодрав слипшиеся губы, произносит он. — Жарко мне, Забава. Словно в бане на печи лежу. — Запомнил, значит, имя? — с трудом скрывая свою радость, решает спрятать её за денежными заботами дочь трактирщика. — А что должен мне за койку да перевязку помнишь? В глазах Ходуты прекрасный лик собеседницы принимается плыть пятнами, а затем и вовсе сливается в одну большую кляксу. Хлоп. Хлоп — медленно, не торопясь, шевелит он веками и будто бы и не замечает хлопочущую над ним красавицу. — Ну уж нет, мёртвый ты мне не заплатишь, — злится она и чуть ли не насильно прислоняет чарку к потрескавшимся губам, вливая внутрь целебный отвар и не проронив мимо не капли. — Всё будет хорошо. А теперь — спи да набирайся сил.

* * * * *

После щедрого, даже обильного завтрака — хлебосольная Богуслава не жалела для услаждения знатных гостей из столицы ни сил, ни времени, ни изысканных яств — особняк посадника почти сразу же опустел и стал тише. Смолкли в его стенах разговоры о налогах и торговле — князь и воевода вместе с Гостомыслом отправились на смотр посадского войска; перестала щебетать и выпытывать из Ольги подробности её знакомства с правителем Руси любознательная супруга градоначальника, что ушла на прогулку в сад с малолетним сынишкой. Другой сын Гостомысла, от первого брака, и вовсе не попадался ей на глаза, и о его существовании девушка узнала лишь благодаря вопросам Вещего Олега, что на своих руках носил мальчишку в детстве и постоянно играл с ним. Поэтому опасения варяжки по поводу возможной слежки поутихли — некому сейчас было за ней присматривать, если, конечно, воеводин ворон не окажется настолько разумным. Уже через полчаса она нервно вышагивает возле конюшни, с одной ноги переминаясь на другую. Девичье сердце бешено колотится от волнения за то, сработает ли её план и, самое главное, согласится ли ей помочь тот, кого она считает единственным товарищем среди княжеских приближённых. С решительным выражением лица Ольга делает глубокий, медленный вдох и отворяет дверь в лошадиное царство. После их приезда в Новгород бóльшая часть сопровождавших князя дружинников оказалась расквартирована по близлежащим постоялым дворам, и лишь Олегу (и по счастливому стечению обстоятельств — Щуке, которого тот ни на шаг от себя не отпускал) выпала честь остановиться у посадника дома. Рыжеволосый юноша вычёсывал длинную гриву Вихря гребнем, когда его внимание отвлекла радостно заржавшая Молния — кобыла первой ощутила присутствие знакомой ей всадницы. Юноша поднимает голову, встречается с невестой князя взглядом и сразу же ощущает, что что-то не так: не привыкла являться она в гости без повода. Но, влекомый любопытством, парнишка откладывает свой гребень и лёгким поклоном приветствует девицу. — Щука, доброго утра тебе. Вихрь... Молния, — варяжка улыбается, когда кобыла принимается тереться мордой о её щёку и возбуждённо фыркать. — Как же я рада вас видеть! — Взаимно. Но что будет, если нас увидят? — с беспокойством в голосе отвечает олегов помощник. — В который раз повторяю, это небезопасно... — Все заняты своими заботами да делами, не волнуйся. Расскажи лучше, как твои раны? Стало ли тебе лучше? — Иду на поправку. Боль временами накатывает, но чаще меня терзают ночные кошмары, чем ссадины или иные увечья. Благодарю за подобное беспокойство о моём здоровье, но не за этим одним ты же в этих пропахших соломой стенах? — Щука... Не думай, что я тебя исполь... — Всё в порядке, на то мы и друзья. А времени у тебя не так много, так что — давай ближе к делу, — мечтательно улыбается конюх и прикладывает правую руку к подбородку, лоб его морщится от любопытства. — Рассказывай, что ещё родилось в твоей светлой голове? Дочь Эгиля на мгновение мешкается, собираясь с мыслями и пытаясь подобрать нужные слова, прежде чем заговорить. Почему-то следующее своё воззвание к доброте конюха она считает куда более наглым, чем помощь в побеге. — Щука, у меня есть довольно необычная просьба, — начинает она слегка дрожащим голосом. — Сегодня мы с воеводой отправимся на беседу с местным торговым братством, пятёркой самых богатых и именитых купцов в городе. А до этого я... Я хочу посетить Торг, переодевшись мальчишкой. Поговорю с теми, кто держит лавки или частенько посещает рынок, дабы заранее узнать о тех людях что-то полезное, любопытное... Одним словом, не упасть в грязь лицом. Щука удивленно хмурит густые рыжие брови, но остаётся внимательным. Зато Вихрь недовольно, даже раздражённо ржёт — ну и возмутительные мысли в голове у игоревой избранницы! — Ольга, такая затея сопряжена с опасностью и риском. Уверена ли ты, что это то, чего ты действительно хочешь? Если тебя хватятся здесь или, тем паче, задержат на Торгу... В серых глазах варяжки сверкает решительный блеск, и она твёрдо кивает: — Да, Щука. Воевода... хочет видеть во мне силу, что мягко следует по пятам за князем и поддерживает его. А коли не смогу я упросить братство изменить обычай свадебного подарка — уроню своё достоинство и пред Олегом, и пред посадником с женой, и, главное, пред будущим мужем. Однако, чтобы убедительно замаскироваться и перевоплотиться, мне понадобится твоя, Щука, помощь. Конюх пристально внимает её словам, не отрывая взгляда от такой непредсказуемой порой собеседницы. Иногда ход её мыслей был загадкой для олегова помощника, однако хорошо понимает он и значение этой просьбы для будущего варяжки, и то доверие, которое она ему оказывает. Мягко улыбнувшись, он отвечает: — И почему понадобилась тебе именно моя одёжа? — Я подумала, что, взяв твоё одеяние, Щука, я буду выглядеть на рынке более естественно и вписываться в окружающую толпу лучше, чем в расшитой золотом княжеской рубахе, — чуть смущается девица. — Да и мы с тобой одного возраста и телосложения, будет чуть висеть на мне — нестрашно. Скажу, что у отца взяла... или брата старшего, найду, как солгать. — Нацепить на себя наряд молодого мужа и стать им — большая разница, — приподнимает одну бровь и сверлит взглядом девицу рыжий. — Ты себя видела со стороны? Не идёшь по конюшне размашисто, а лебедью плывёшь — ни один молодец так не умеет. А коли умеет, то и к нему разгорячённые взгляды соскучившихся по любви торгашей и посетителей мигом липнут. — Веришь или нет, но до двенадцатой своей осени несколько лет я ходила по морю вместе с отцом и его соратниками. Переодевшись мальчишкой. И ни одного подозрения не вызвала, лишь раз спросили у отца, чего отрок-то вечно на горшке сидит, а не справляет нужду прямиком за борт, случайно тогда заметили... Тятенька рассказал слезливую историю, как через забор сынишка перелазил да порвал там себе всё в такие лохмотья и кровь, что сам-то никак не может привыкнуть к тому, что осталось от его мужества. С тех самых пор ничего не спрашивали у нас, в баню с собой вместе не звали и, тем паче, не догадывались ни о чём. — Чем больше узнаю тебя, тем меньше понимаю, что за девица стоит передо мною, — смеётся, щуря зелёные, похожие на смарагды очи, юноша. — Рассуждаешь ты здраво, притвориться пареньком тоже сумеешь, но, всё равно, я вынужден настаивать на том, чтобы сопровождать моего нового дружка для его же безопасности. С маскировкой или без, на Торг отправляться в одиночку неразумно. — Спасибо, дорогой друг. Твоё присутствие, несомненно, придаст мне её больше уверенности, — глаза Ольги чуть расширяются и сияют от благодарности, а одновременно с этим сердце согревает и непоколебимая преданность товарища. — Отправимся в это приключение и изучим городской рынок вместе! Только вот... предупрежу Богуславу, что послала тебя на Торг за чем-нибудь, что любят знатные боярыни и купеческие жёны, — тут девушка вмиг теряется. — А что им по душе может быть? — Розовая вода? — Точно, — обменивается знающими улыбками с собеседником дочь Эгиля. — Розовая вода. Ну что, Щука, давай мне шаровары свои, рубаху, кушак... а лучше два, чтобы я перси затянула. И обязательно что-нибудь прикрыть голову — волосы я уберу под повойник, но и так обезопасить себя не помешает. Уже через полчаса она была во всеоружии! Стоя перед средних размеров бронзовым зеркалом, варяжка весьма тщательно подходит к своему перевоплощению: перво-наперво она плотно затягивает небольшие и упругие груди кушаком, а затем проворными пальцами застёгивает пуговицы мешковатой рубашки, чтобы свести на нет любые следы изгибов девичьего стана. Ольга надевает широкие шаровары, и, смерив отражение критичным взглядом серых глаз, цокает языком: нет, не то. Поворачивается задом, оборачивается... и тотчас же заправляет штаны в поношенные кожаные сапоги, дабы придать себе более мужественный вид, а также затягивает пояс на талии. Собрав большую часть волос в пучок и покрыв их повойником, она набрасывает на голову мышастый капюшон, из которого теперь выглядывают лишь отдельные пряди светлых волос, которые она небрежно растрёпывает. Что ж, работёнка почти окончена: остаётся испачкать одну щеку спелой вишней, дабы добавить образу более неряшливый вид, да немного подвести с помощью уголька брови, сделав их более широкими да выразительными. — Здравствуй, Олав. Давно не виделись и, знаешь... Эти четыре года пошли тебе на пользу, — в шутку обращается к юноше в зеркале дочь Эгиля и в довершение чуть хмурится. — Вот так гораздо лучше. В последний раз взглянув на своё отражение, Ольга не может не отметить произошедшего преображения. Её некогда тонкие и изящные черты лица чуть погрубели, став походить на подростковую, мальчишескую несуразность, когда отрок уже умер, а молодой мужчина не родился — разве что, её утёнок вышел отнюдь не гадким. — Удачи тебе, Ол... — шепчет девица, снимая с шейной гривны оставшиеся после взятки для Ари серебряные продырявленные дирхемы, ровно четыре штуки. — Сегодня она тебе понадобится.

* * * * *

Жаркий полдень сверкает пролитым вместе с солнечными лучами золотом; неторопливо заехавший на небесную красную горку — самый зенит — Ярило со своей колесницы смотрит вниз на узкие улочки с многочисленными лавками и шатрами. В час полуденный Торг по-настоящему оживает и расцветает: в это время, когда купцы из дальних стран и местные торгаши выставляют лучшие свои товары на обозрение, а честной народ течёт реками к берегам Волхова, здесь можно было встретить, если повезёт, и самого посадника, и знатного боярина, и заморского гостя с берегов Рюгена или вовсе Хвалынского моря! Однако вовсе не они, а пара юных, пока ещё безбородых пареньков вилявыми куницами выскальзывает из калачного ряда с его пьянящим ароматом выпечки да кваса и решает как следует осмотреть ту часть рынка, где предлагают народу разные лекарства, амулеты и обладающие магическими свойствами камушки. Рыжий юноша, что чуть повыше, за руку увлекает своего спутника вперёд, к пузырькам со снадобьями да настоями, но тот останавливается и застывает на месте, как вкопанный, у длинного прилавка с талисманами и оберегами. Серые очи его смотрят на подвеску изящной работы. — Что, сынок, глаз положил на моё украшение? — хохочет старый одноглазый купец, левую половину лица которого прорезает наискось старый шрам. — По душе оно тебе? Что молчишь, как звать тебя? — Олав он, — тычет локтём под бок уставившуюся на золотой кулон в виде лебедя Ольгу Щука, а затем, на какую-то долю секунды призадумавшись, продолжает. — А я — Аскольд. Сыновья купцов мы, варяжского рода. Отцы наши торгуют здесь по весне пушниной или янтарём. — Коли так... — лукаво улыбается торговец. — То как зовут их, где стоят? Или какой у нас девиз в этом году, его только местные знают! — Птица не сеет, не жнёт... — произносит Олав, любуюсь подвеской в своей тонкой, в чём-то даже хрупкой, похожей на девичью руке. — А сыта живёт. Сколько хочешь за неё? — Четыре куны или столько же дирхемов. Редкая она, работы мастеров из Солуни. Продолжая пристально рассматривать затейливую побрякушку, светловолосый скандинав замечает сзади величавой птицы кое-что ещё помимо изящных линий и добротной работы ювелира. К удивлению торгаша и Щуки, из-за пояса последнего варяг достаёт кинжал, чьё лезвие нагрелось под лучами полуденного светила, и прислоняет кончик раскалённого клинка к задней стороне подвески. Тотчас же место соприкосновения плывёт, а золото вокруг него расступается, обнажая другой, чуть более красноватый, металл. — Позолота это, а не злато. Латунью торгуешь, народ обманываешь? Камень, небось, тоже подделка, стекло? —  вскидывает бровь сердитый Олав и хватает пронырливого старикашку за шиворот. — Что нам с ним сделать, Щу... Щуплый он такой, одной рукой на лопатки смогу положить за такой-то подлог! — К посадниковым людям тебя отвести, чтобы выпороли да лавку закрыли? — включается в игру Щука, осторожно вернувший себе кинжал и теперь умело вертящий его перед лицом торговца. — Или сначала перед другими купцами опозорить и чести лишить? — Тихо, тихо, господа... — вжимается в свои же плечи шарлатан, искренне боясь взбучки от Олава и его товарища. — Давайте бесплатно отдам вам её, коли уж понравилась! А придёте завтра — ни единой подделки не увидите, Велесом клянусь! — Нет, так дела не делаются, — пристально, сурово сверлит взглядом серых глаз его Олаф. — Задаром брать — это как воровать, а мы, в отличие от тебя, мужи честные, совестливые. Но ежели обмолвишься с нами парой слов о торговом братстве вашем, что среди прочих купцов главное, расскажешь, кто там сидит и чем славен — получишь ровно дирхем за свою цацку. — Зачем оно вам? — Пуд серебра скопили, чтобы внести за место среди его членов, да мест, как говорят, всего пять — ни одним больше, ни одним меньше, — вздыхает Щука. — Может, и удастся кого-то подкупить или упросить уступить? Торговать без пошлины да иметь свой причал и склад — как такую возможность и не упустить?! — Всё поведаю, что знаю, только... Молчите, молю. — Вот так — другое дело, — кивает Олав и, в последний раз, прежде чем спрятать её в мошну, глядит на позолоченную птицу: долгая дорога на коне в обществе Бранимира не осталась бесплодной. Пусть дружинник и был немногословным, кое-что выведать у него удалось, например, легенду о происхождении рода Рюрика и той самой девице-лебеди. Коли одни дела и обычаи княжеского рода она безвозвратно сожгла дотла, другие стоит холить и лелеять ради сохранения их среди будущих поколений, да и, чего греха таить, собственной безопасности. — Рассказывай.

* * * * *

Честно заработанный дирхем отправляется в карман нерадивого торговца, а Щука и Ольга (или всё же Олав?) разживаются полезной информацией о составе и роде занятий всех членов торгового братства, среди которых даже затесалась одна женщина — вдова скончавшегося не так давно председателя. Теперь заправлял делами своеобразного совета богатейших и наиболее известных городских купцов, что вершат не только судьбы соратников по цеху, но и всей торговой политики близлежащих земель, некий Вепрь, держащий несколько складов с мёдом и воском — на эти товары спрос никогда не упадёт. После опроса ещё нескольких лавочников да снующих под ногами мальчишек-попрошаек они, настолько же уставшие, насколько и довольные небольшим совместным приключением, останавливаются у прилавка с румяными пирожками с рыбой. Кругом царит всё та же родная, с детства знакомая оживлённая атмосфера рынка: торговцы зазывают себе покупателей и соперничают за их внимание, ругая товары конкурентов; скоморохи развлекают толпу шуточными песнями под аккомпанемент домры, воздух же наполняют запахи выпечки и напитков, которые предлагают как сами лавочники Калачного ряда, так и бродячие торгаши снедью с туесками за сгорбленными спинами. Что-то, однако, сейчас не так. Среди всего этого праздного гомона девица никак не может отделаться от ощущения, что за ней наблюдают. Сначала она решает, что это всего лишь подозрительность из-за всплывающих то и дело в её голове слов воеводы о пташках, что носят вести на хвостах, своего рода плод слишком возбуждённого воображения. Но, оглядевшись по сторонам и собрав всю волю в кулак, она оборачивается, вновь ощущая холодок на коже спины — и это несмотря на полуденный зной. Из толпы на неё смотрят пронзительные очи фигуры, закутанной в чёрный, полностью скрывающий не то что голову и лицо, но и пол своего обладателя, балахон. И глаза эти кажутся ей очень знакомыми, пусть варяжка не может вспомнить, где она их видела раньше. По позвоночнику пробегают мурашки, зловещее присутствие незнакомца заставляет её сердце учащенно забиться, и Ольга, осторожно дёрнув за рукав Щуку, тихо молвит: — Давай уйдём отсюда. Мне не по себе от того челове... Девица указывает перстом на угол, откуда следит за ней жуткий посетитель Торга, однако на месте его никого, кроме маленькой и бойкой толстушки, нет. Словно сквозь землю провалился или в воздухе растаял! — Никого там нет, может, померещилось тебе от жары? Но, ежели так хочешь, давай и правда вернёмся к гостомыслову двору. Всё равно ничего нового мы откопать и пронюхать не успеем. — Должно быть, так и есть, — кивает она и тяжело выдыхает, стараясь избавиться вместе с воздухом от гнетущего чувства внутренней тревоги. Стараясь как можно скорее покинуть Торг, она ускоряет шаг и чуть ли не молнией проносится мимо знакомых торговых рядов. Яркие краски, весёлый смех и оживлённая музыка должны были успокоить её душу, но никак не помогают: пусть она больше не видит среди горожан зловещую тень, её пронизывающий взгляд продолжает преследовать дочь Эгиля. Уже через час они возвращаются в особняк градоначальника, никем не замеченные и не обнаруженные. Щука по обыкновению отправляется в конюшню, тем более, что как следует позаботиться о гриве Вихря он с утра не успел, Ольга же, тихой кошкой прошмыгнув по лестнице хором наверх, юркает в предоставленную ей светлицу. Девица стягивает с себя мужское одеяние, прячет его в небольшой сундучок, что отправляет ногой под кровать — мало ли, вдруг такая маскировка пригодится в будущем, тем более, что конюх оказался не прочь одолжить свою одежду на некоторое время. Переодевшись в лёгкую рубаху, варяжка бросает нервный взгляд в зеркало и прикладывает обе руки к вискам. Одна мысль не даёт сейчас ей покоя. Кто этот человек и почему он так пристально смотрел в её сторону?