Это ещё не конец / Not Over Yet

На последнем году учёбы Эрена в школе Гриша Йегер окончательно сломался. Ему стало невыносимо смотреть в глаза сына и видеть в них Карлу. Слышать его смех и различать в нём её голос. Видеть его лицо и замечать проблески той, кого больше нет в этом мире. С каждым годом, с каждым днём, когда сын становился старше, Гриша всё больше отдалялся. От него. И от себя. Алкоголь, женщины и всё то, что разъедало его душу, превращали его в дым. Дым, который парил, ускользал, пока не исчез окончательно. Гриша Йегер исчез. Он исчез из жизни сына, оставив его одного в доме, который вскоре могли отобрать за долги, и с дальними родственниками, предлагавшими деньги и утешение. Но Эрену не нужно было ни то, ни другое. Ему исполнилось восемнадцать, а значит, он был достаточно взрослым, чтобы позаботиться о себе. Достаточно взрослым, чтобы не заплакать на третий день, когда Папа так и не вернулся. И он задумался. Почему? Что он сделал не так? Его драки в школе? Отстранения? Нежелание идти в колледж? Чем больше Эрен размышлял, тем яснее понимал: люди всегда уходят. Люди созданы для того, чтобы его покидать. Все. Абсолютно все уходят. Он мог бы позвонить ему. Мог бы что-то сделать, и часть его прекрасно понимала: если он протянет руку достаточно далеко, он сможет найти своего отца. Но это Гриша выбрал уйти — поэтому Эрен решил, что тоже уйдёт, раньше, чем отец успеет пожалеть, вернуться и начать мямлить свои извинения, как делал это всегда. Никто не сможет снова бросить Эрена, если он бросит их первым. Так он позволил Папе исчезнуть. Позволил дому исчезнуть. Позволил всему исчезнуть. — Это не твоя вина, — сказала Микаса однажды утром, когда его кулаки сжались, привычно стремясь что-то ударить. Её голос был достаточно резким, чтобы проникнуть в него, высечь её слова глубоко внутри и сделать так, чтобы он их не забыл. «Это не твоя вина. Это не твоя вина. Это не твоя вина», — повторяла она снова и снова. Но как она могла так говорить? Верить в это? Когда это была ложь. Эрен всегда был таким уязвимым, и уход отца не оставил ему ни шанса стать другим. Он жил так, словно выворачивал себя наизнанку, оставляя чувства без защиты, и поэтому даже мелочи ранили его глубже, чем могли. И его девушка вытирала его слёзы, когда они катились из глаз по щекам, подбородку и падали на пол. Потому что его дом больше не был домом — и уход Гриши лишь утвердил этот факт, сделав его очевидным. Теперь это была пустая коробка. Оболочка, которая хранила лишь эхо и тени смеха отца, матери и маленького мальчика. Призраки семьи, которая должна была быть. Но которой не суждено было стать. Микаса поцеловала его влажные от слёз щёки, солёную кожу и тихо произнесла: — Переезжай к нам. Мама и Папа пытаются всё наладить. Возможно, они передумают разводиться. — Нет. — Эрен считал себя разрушителем, разломом, что расползался и разрывал всё вокруг. — Если я буду жить с вами, я сломаю и твою семью тоже. — Почему ты так думаешь? — Посмотри на меня, — сказал он, сдавленным голосом. — Я уже разрушил свою. И всё, что могла сделать Микаса, — это обнять его. Просто крепко обнять. А он, уткнувшись носом в её кожу, её волосы, вдохнул этот сладкий, только ей присущий аромат, крепко прижал её к себе и прошептал умоляюще: — Микаса. Пожалуйста. Никогда не покидай меня. — Обещаю, — едва слышно ответила она. — Я никогда тебя не оставлю, Эрен.

***

Армин обожал пляж. Даже в холодное время года он не уставал восхищаться его загадками и тайнами. Море хранило истории. В нём бурлила жизнь. Любовь. Армин знал это, потому что видел, как оно с трудом уходило от берега и всегда возвращалось, чтобы приласкать его, а затем вновь отступало, шепча обещания о скорой встрече. Он любил это. Любил, как солнце играет на волнах, создавая на поверхности воды кристаллические блики — крошечные бриллианты, которые рассыпались, когда вода ударялась о песок. В этот день, созерцая эту красоту, он сказал: — Я собираюсь на операцию. Эрен и Микаса посмотрели на него. Их выражения лиц были неоднозначными, шарфы и куртки развевались на холодном ветру. Носы порозовели от мороза, глаза расширились от чего-то, что Армин не мог понять. Но он продолжил: — Они думают, что смогут удалить мою опухоль. Вернуть мне слух. — Но ведь она в ухе, — сказала Микаса, нахмурившись так, как она всегда делала, когда речь заходила о том, что все и так понимали: болезнь стремительно убивала его. — Это опасно? — Опасно, — кивнул он. — Тогда зачем это делать? — спросил Эрен. Они шли по берегу, но остановились, когда Армин ответил: — Потому что, — начал он, закрыв глаза и глубоко вдохнув солёный воздух. Затем его глаза цвета морской глубины снова открылись, скользнули по губам друзей, читая в них любовь и тревогу, и он добавил: — На данный момент мне уже нечего терять. Микаса приоткрыла губы, но так ничего и не сказала. Губы Эрена были плотно сжаты, образуя ровную линию, которая не дрогнула. — Мне осталось всего несколько месяцев, — продолжил Армин. Ветер играл его волосами, пока Микаса не убрала их с его лица. Она сняла с себя зимнюю шапку и надела её на его голову, стараясь согреть. Она всегда так делала: заботилась. — Так почему бы просто… не попробовать? — закончил он, поблагодарив её. — А если ты не переживёшь операцию? — тихо спросила Микаса, прищурившись. Её взгляд был такой же пристальный, как и у Эрена. — Это звучит слишком опасно. Армин снова улыбнулся. — Опаснее рака? Тишина. — Я так не думаю. Затем Армин перевёл взгляд на море, и Эрен с Микасой невольно последовали его примеру. Щёки Армина слегка розовели, румянец тянулся к самому кончику его носа. Он не услышал слов Эрена, когда тот заговорил, пока рука друга не ухватила его за рукав пальто, привлекая внимание. — Армин. — Он почти мог услышать его голос, представить его: напряжённый и строгий, как всегда, когда Эрен волновался о нём. А он всегда волновался. — Когда операция? — Через месяц. — Тебе не страшно? — Не особо. — Ну, ладно. — Эрен тяжело выдохнул, и Армин догадался об этом по тому, как опустилась его грудь. Эрен редко уступал без споров, особенно в том, что ему не нравилось. Но в этот раз его глаза слегка потускнели, а черты лица смягчились, выражая терпение, на которое он шёл нечасто. Он снова вздохнул и, наконец, произнёс: — Хорошо. Но мы пойдём с тобой. Армин кивнул. И они снова пошли вперёд. «Я волнуюсь», — не услышал Армин, как сказала это Микаса. «Не волнуйся», — пропустил он ответ Эрена. «Потому что с ним всё будет в порядке. С нами всё будет в порядке. Вот увидишь.»

***

Любовь — это нечто невероятно сложное. Она многогранна, наполнена движением и изменениями. «Это не чувство, — говорила ей Мама. — Это выбор.» И Микаса думала о своих собственных чувствах к Эрену, к Армину. Несомненно, это были чувства. Разве нет? Это были чувства, потому что она испытывала их без размышлений, без намерений, без попыток понять или рассчитать. Разве при выборе это возможно? Нет. Любовь была чем-то большим. Гораздо большим. Но Мама настаивала: любовь — куда сложнее. Потому что когда чувства угасают, что остаётся? «Выбор, — объясняла она». Выбор. И Мама выбрала дать Папе второй шанс. Не забыть о его измене, а простить. Это был её выбор. Её способ любить его. Прощение. Мама решила взять Папу на последний танцевальный концерт Микасы той зимой. Это был последний танец перед тем, как она отправится в колледж. Её приняли в гуманитарный университет в соседнем городе, и, хотя она точно знала, что будет заниматься балетом до тех пор, пока её ноги способны двигаться, ей нужно было ещё что-то, что сможет оплачивать счета. Поэтому она выбрала изучать английскую литературу, в которой, как она чувствовала, могла бы преуспеть с помощью Армина. И почему Микаса решила изучать природу слов? Разве что-то могло быть сложнее этого? Потому что в мире существовала магия — невидимое течение, которое лилось из глаз влюблённых, к тому, на ком задерживался их пристальный взгляд. Литература умела запечатлеть всё это. Для этого она и существовала: чтобы дать голос маленьким победам и катастрофам человеческих эмоций, чтобы объяснить необъяснимое и описать то, что не имеет формы. Это был её способ продолжить наследие Армина, ведь его блестящий ум уже не мог пойти в колледж. Её способ понять, что она чувствует к людям, к миру, в котором живёт, ко всему. Потому что всё это — любовь. Не выбор, а чувство. Любовь. И Микаса не возражала против того, чтобы Мама пришла на её концерт вместе с Папой. Не в этот раз. Если это делает их счастливыми, почему бы и нет? Папа сказал, что хотел бы поговорить с ней, вероятно, чтобы в сотый раз попросить у неё прощения. «Я стараюсь наладить отношения с твоей матерью», — скажет он. «Ты же гордишься мной?» Разве ты не рада? Нет. Микаса ощущала этот ответ всем своим существом. Нет. Потому что ты выбрал разрушить нашу семью, потакать своим желаниям вместо того, чтобы уважать то, что ты построил на таком прочном фундаменте. Потому что, сделав это, ты предал меня. Предал Маму. Предал свою семью. Как ты мог так поступить? Как Гриша мог так поступить? И тут Микаса почувствовала, что, возможно, начала понимать, что имела в виду Мама. Пусть даже всего на мгновение — но поняла. Может быть, любовь — это действительно выбор. Выбор остаться.

***

Наступил вечер концерта, и Эрен ждал за кулисами с букетом колокольчиков в руках (они обошлись ему в кругленькую сумму, учитывая их редкость и прочие сложности). Он ждал, пока не увидел тень с длинными чёрными волосами. Сердце на мгновение ёкнуло, но тут же успокоилось, когда он понял, кто это. — Миссис Аккерман. — Эрен, — мать Микасы улыбнулась. — Какой ты высокий. И такой красивый. Просто посмотри на себя. Он фыркнул от её комплимента, чувствуя, как щёки начинают гореть. Только миссис Аккерман могла хвалить его так. Её тон, осанка — всё в ней оставалось таким же изящным и грациозным. Она всегда была такой сдержанной, и Эрен подумал, насколько она отличается от его собственной матери. Мама состояла из крепких ругательств, старых книг, пива, широких улыбок и татуировок. А миссис Аккерман — это прямая спина, тонкие губы, острый нос и тихая аура. Она была словно королева. Всё в ней было мягким и благородным. Совсем как в Микасе. Та задержалась где-то на сцене, так что её мать воспользовалась моментом, чтобы сказать: — Она тебя любит, ты же знаешь. Моя дочь. Эрен тепло улыбнулся. — Да, знаю. — Я чувствую… А не знаю. — Что? — Я чувствую, что, возможно, скоро перестану быть важной частью её жизни. Эрен нахмурился. Что? Он неловко усмехнулся, пытаясь понять, что именно она хотела этим сказать, и провёл рукой по волосам. Может, это была шутка? Но миссис Аккерман не была шутницей. Именно это всегда делало её такой чёртовски пугающей. Так что она могла иметь в виду? — Не говорите так, — выдохнул Эрен, сжимая цветы так сильно, что пальцы дрожали. Он не понимал, почему. — Мне нужно найти отца Микасы, — сказала она, отводя взгляд в сторону. Она казалась… грустной. Эрен никак не мог понять почему. — Хорошо, — ответил он, уставившись на лепестки цветов, прижатых к его груди. Они были яркими, насыщенными и радовали своим цветом. Чтобы хоть немного её приободрить, он протянул букет миссис Аккерман, широко улыбнулся и сказал: — Вот. Это вам. — Что? — Тонкие брови женщины взлетели вверх. — Мне? — Да. — Эрен улыбнулся ещё шире, показав ту самую улыбку, которую миссис Аккерман всегда хвалила за то, как мило от неё углублялась ямочка на его щеке. Она взяла букет из его рук и поблагодарила едва заметным наклоном головы. На мгновение ему показалось, что она может его обнять. Часть его самого даже хотела этого. После потери Папы. И Мамы. И всего остального. Материнские объятия — вот чего Эрену не хватало больше всего. Но миссис Аккерман была не из тех, кто выражает чувства таким образом. За всё время она обнимала его лишь однажды — когда ему было двенадцать, и он купил ей подарок на годовщину свадьбы. На это ушли все деньги из его копилки и сверху ещё двадцатка от отца, чтобы добавить к собранной мелочи. Она не обняла его. Вместо этого произнесла: — Позаботься о ней, Эрен. Ради меня. — Всегда, — пообещал он. И пока она уходила, он следил за её силуэтом, держался за её присутствие, пока оно не превратилось в крохотную точку вдалеке. Она исчезла вместе с яркими, радостными фиолетовыми цветами. А Эрен даже не подозревал об их скорой судьбе. О том, как они посыплются с неба, словно обгоревшие клочки бумаги, и упадут на огонь — стонущего монстра из искорёженного металла, быстро вращающихся шин и пожара, который поглотит их. Поглотит всё. А затем — взрыв. Вспышка. И после неё — тишина. Трагическая, удушающая тишина.

***

Микаса поняла, что что-то случилось, ещё до того, как услышала новость. Она поняла это, потому что её измученное тело рвалось, дрожало, сердце колотилось, глаза отчаянно искали и искали, но нигде не находили ни Маму, ни Папу — ни следа, ни крупицы, ни малейшего намёка их присутствия. Ничего. Она ощущала это нутром, потому что их не было. Их не было там, где они должны были быть. И это потрясло её настолько, что она была слишком ошеломлена, чтобы чувствовать, думать, осмысливать, чтобы осознать… Они мертвы. Мама. Папа. Мертвы. Её детство, её жизнь, её мир, её дом — всё разбилось. БУМ. ИСЧЕЗЛО. ПОЧЕМУ? КАК? ЗА ЧТО? ЧТО ОНА СДЕЛАЛА, ЧТОБЫ ЭТО С НЕЙ ПРОИЗОШЛО, БОЖЕ, ПОЧЕМУ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛ, ПОЧЕМУ ТЫ ТАК С НИМИ ПОСТУПИЛ, ПРОСТО ОТВЕТЬ, ОБЪЯСНИ! РАЗВЕ ТЫ НЕ ВИДИШЬ, ОНА НЕ ПОНИМАЕТ, ОНА НЕ ПОНИМАЕТ ТЕБЯ, ОНА БОЛЬШЕ НЕ ЛЮБИТ, НЕ ВЕРИТ, НЕ ДОВЕРЯЕТ ТЕБЕ, ТЫ ЕЁ БРОСИЛ, ТЫ ОБМАНУЛ ЕЁ, ЗАСТАВИЛ ПОВЕРИТЬ В ТЕБЯ — И ЗАЧЕМ? ЗАЧЕМ? ЧТОБЫ ПРИЧИНИТЬ БОЛЬ, ТЫ… — Микаса! Задыхаясь, она остановилась. Её кулаки были зажаты в руках Эрена. Они дрожали. Хотели продолжать бить, толкать, сражаться. Но Эрен обхватил её руками, крепко прижал к себе. Её обезумевший взгляд метался — на Армина, на стены больницы, на потолок, а она только шептала: Почему, Ками? И тогда она начала рыдать. Она была рада, что Армин не мог слышать её крики, но он видел, как с каждым новым рывком, каждым всхлипом и стоном её тело содрогалось в объятиях Эрена. И спустя мгновение — и в его собственных. Как мог мир быть таким хрупким? Как могла земля под ногами быть настолько слабой, чтобы рассыпаться в прах? Самые жестокие пробуждения наступают после трагедий, после разрушений, которых невозможно предсказать или к которым нельзя подготовиться. Именно они разрывают тебя, оставляя истекать кровью. Медленно, постепенно, Микаса нашла в себе силы снова заговорить. Она должна была. Ей пришлось произнести прощальную речь на похоронах родителей перед сотнями глаз. И было так странно, так забавно, что её голос не дрогнул ни разу. Даже когда слёзы текли по её щекам, застилая взгляд. Даже когда она осознала, что дядя Леви так и не пришёл. Она думала, что после смерти Карлы и исчезновения Гриши она уже испытала самую сильную боль в мире. Как же мало она знала. На всём белом свете не хватило бы слов и даже других языков, чтобы передать её горе. Как Эрен смог через это пройти? Ему тогда было всего десять. Как он справился? Это было неправильно. Дети не должны хоронить своих родителей. Микасе было всего восемнадцать. Её жизнь только начиналась. А их закончилась в один самый обычный вечер. Вечер, когда тучи застилали небо, люди дышали полной грудью, собаки лаяли, шины шуршали по асфальту, а машины мчались по улицам. Это был просто ещё один вечер. Всё было обычно. Но всё изменилось. Если бы Мама и Папа подождали ещё одну секунду. Одну крохотную, мельчайшую миллисекунду. Они бы сели в машину чуть позже. Завели бы двигатель чуть позже. Выехали бы на шоссе чуть позже. На миллисекунду позже. И разминулись бы с этим пьяным водителем. Избежали бы столкновения. Того взрыва бензина и выхлопов, тех языков пламени, алчно сжирающих мёртвый металл. Они бы избежали всего этого и были бы в порядке. Были бы здесь. Рядом. Там, где должны быть. Микаса была так переполнена горем и истощением, что, когда после похорон Эрен отвёл её в сторону и спросил, не замёрзла ли она, она не смогла кивнуть. Не смогла ответить. Не смогла ничего. Она даже не знала, холодно ли ей на самом деле. — Вот, — прошептал он, оборачивая вокруг её шеи свой красный шарф. Он был мягким и пах Эреном, пах домом, создавал кокон тепла, укутывая её. Микаса закрыла глаза, почувствовала его, сжала пальцами и уткнулась носом в ткань. Вдохнув, она наполнилась этим запахом так сильно, что волосы на затылке приподнялись. С выдохом она убрала шарф от лица и посмотрела на Эрена. Она вдруг поняла, насколько невинным он выглядит, глядя на неё с той самой нежностью, которую всегда испытывал к ней, и с новой, незнакомой тревогой. На нём не было ни синяков, ни свежих ссадин, ни следов недавних драк. Он был так похож на свою мать. Карлы больше не было, но её черты остались на его лице. Как Эрен справлялся с этим? — Разве это не шарф Карлы? — спросила она, слегка удивлённая тем, что её голос не охрип и не сел от долгого молчания. — Был, — сказал он. Его глаза опухли от слёз, и от этого они почему-то казались ещё ярче, зелёнее, с оттенком синевы. — Теперь он твой. — Спасибо. Наступила тишина. Где-то вдали раздавались крики ворон и слабое потрескивание тающего снега. Под этим снегом, на глубине двух метров, лежали её родители. Им не место было там. От этой мысли у неё сжалось сердце. Микаса ненавидела снег. Он был жестоким, холодным, безжалостным. Именно он заставил шины скользить, машину столкнуться, перевернуться и гореть. Он лишил этого мира дружелюбного взгляда Папы, навсегда отнял спокойный голос Мамы, который больше не будет утешать её. Она больше не могла думать об этом. Обессилев, она рухнула в объятия Эрена, и он держал её, не говоря ни слова, потому что больше нечего было сказать. Прижавшись к его телу, она позволила ему быть единственным, что удерживало её от падения на колени. Всё, что она хотела чувствовать сейчас, — его кости, мышцы, биение пульса, вены. Хоть немного, хоть мгновение. Она хотела дышать им и думать только о нём. Только об Эрене. Она выплакала все слёзы. Чувствовала себя оцепеневшей. И всё, чего ей хотелось, — это его защиты. Он казался таким священным. Как храм. Как убежище. — Переезжай ко мне, — сказал он спустя некоторое время, всё ещё уткнувшись носом в её волосы. — Живи со мной и Армином. Микаса отстранилась, чтобы взглянуть ему в глаза. — Что? — Переезжай к нам, — повторил он, поправляя шарф так, чтобы он плотнее обвивал её шею. — Дедушка Арлерт отдаёт нам свой старый дом. Мы скоро туда переедем. Там есть свободная комната, Мики. Комната только для тебя. — Комната? — переспросила она, голос звучал едва слышно. — В доме дедушки Арлерта? Эрен кивнул и улыбнулся той самой улыбкой, которую Микаса не видела со дня смерти её родителей. Это была любимая улыбка Мамы, та, что заставляла ямочку на его щеке становиться глубже. Микаса так и не узнала, почему она ей так нравилась. Теперь она уже никогда не сможет её спросить. — Послушай, Мик. Я обещаю, что всегда буду защищать тебя. У тебя есть место, куда ты можешь пойти. Просто идём со мной. Я здесь, и Армин тоже. — Но… — Микаса. У тебя есть я. Армин, ты и я: мы — дом. — Дом, — эхом отозвалась она, едва понимая, что это слово теперь значит. С каждым морганием перед глазами вновь вспыхивали образы Мамы и Папы. И она подумала, что, возможно, они бы хотели, чтобы она изменила курс, нашла своё место и прожила лучшую жизнь в этих новых, страшных условиях. Эта мысль росла и росла, пока не превратилась в решение. Она сделает это — ради них, в их честь. Она построит жизнь с Эреном, с Армином и начнёт всё сначала. Потому что это и есть любовь — её любовь к ним. Её выбор. — Хорошо. Я перееду к тебе, Эрен. И ради тебя. Я всегда буду жить ради тебя.