Gods and Monsters.

      Как большое вместить в малое, если большое настолько велико, что необозримо человеческим глазом? Ведь просто засунуть ручку в карман, вещь — в чемодан, а самого человека в транспорт. Всё складывалось ловко, без вопросов. Но никто даже не задумывался о том, как целый космический корабль втиснуть в одного среднестатистического человека, потому что идея эта была абсурдна для каждого.       Но абсурд был приятен Радости. И, словно объёмный багаж, он впихнул себя в человеческое тело.       Богам доступно всё. Даже недоступное.       Только кто сказал, что это удобно? Тело не слушалось, ныло, как маленькое, и было в целом не по размеру.       Аха чувствовал, как его распирает, как всё настоящее естество грезит о сладостной свободе. Но впереди ждало веселье — ВОТ БЫ УВИДЕТЬ ЛИЦО АКИВИЛИ — и ради этого стоит потерпеть.       На космической станции холодно. Аха не понимает до конца свои ощущения, только злится из-за неудобства. Иногда взгляд проходит по серому перрону, считая железяки мусорок и чужие чемоданы. Иногда он даже играет: незаметно подталкивает багаж к краю и ждёт. Когда транспорт приближается к перрону, чемодан с грохотом под оглушительный визг хозяина летит вниз. Аха резко отворачивается, чтобы скрыть смех.       На самом деле ему не очень весело.       Но всё изменится, когда он увидит Акивили, и если тот его не узна-а-ает, начнётся настоящий праздник. НЕ УЗНАЕТ НЕ УЗНАЕТ. Аха сам бы себя не узнал.       В луже он видел своё странное вытянутое отражение в терракотовой обёртке. Куча сил ушла на то, чтобы замаскироваться от других эонов. Даже Лань нихуя не учует.       Но надо быть хитрее. Не один шаг впереди, — тысяча. Чем больше готовишься, тем веселее представление. Он всматривался в лица людей, как в учебники, копируя эмоции. Потрясающая психопатия. Если бы Аха был человеком.       Станция практически пуста. Рядом вертится самка. Нет. Не то слово. Девушка? Аха присматривается. Девушка. Тысячи лет назад, когда он был кем-то другим, её вида даже не существовало.       Смешно.       Она стоит, прислонившись задницей к мусорному баку. Странная. Обувь грязная. Штаны короткие — совсем не по росту, хотя она сама мелкая, как насекомое. Хотя это нормально для человеческой самки. То есть, девушки. Голова вся зелёная. И большая. Не девушка, а гриб.       Аха смеётся, а гриб вдруг поднимает взгляд на него. Глаза у неё мутные, словно внутри не осталось ни света, ни жизни, ничего. — Что?       Уставилась. Тяжёлый человеческий (грибы, кажется, не смотрят) взгляд.       Аха поворачивает во рту язык. — Совершенно ничего. — Значит, не смотри.       И ему, конечно же, хочется. Вот бы стать одним большим глазом и таращиться на неё вечность. Или хотя бы до того, как она не закричит от злости.       Это лишь скука. Пять минут ожидания транспорта. Металл станции. Человеческое одиночество. Предвкушение.       Ничего кроме.       Но бля-я-ять       очень       хотелось       смотреть.       Аха даже не моргает. Он смотрит на девушку во все глаза и искренне жалеет, что их всего два. ВОТ БЫ ОКРУЖИТЬ ЕЁ СОТНЕЙ ВЫПУКЛЫХ ГЛАЗ А-А-А-А-А.       Он хихикает.       Люди иногда такие смешные. И с ними всегда можно найти причину для веселья. Ну разве какой-то бог смог бы его так хорошо развеселить, как эта девушка, что сердилась и хмурилась из-за одного только взгляда?

***

      Этот придурок — а Июнь сразу поняла, что перед ней придурок, — был очень странным. Она навидалась достаточно, но что-то в этом человеке казалось странным сверх меры.       На первый взгляд — ничего. Стоял рядом, иногда отворачивался. Держал руки в карманах. Непонятно, нервничал или нет. Может, курить хотел. Высокий, хотя для Июнь все высокие, худой. Вырядился в костюм, который сперва показался Июнь оранжевым, но потом она разглядела тонкие коричневые полоски, и аляпистый пёстрый жилет, на который словно вылили банку с краской. Её чуть не стошнило.       Слишком много цвета. Шума. Всего.       Волосы у него рыжевато-коричневые, лохматые. Яркое пятно в сером стальном мире.       Невозможно смотреть.       Июнь отводила взгляд, лишь бы не видеть его, не морщиться от невозможности затушить этот свет.       Она ненавидела огонь.       А он горел так, что щипало в глазах.       Оранжевый, красный, жёлтый, коричневый. Ослепительная бронза.       Июнь любила абсолютный покой чёрного. Его всё принимающее смирение.       Носила чёрные брюки, чёрную полупрозрачную тунику, чёрную широкую куртку. Была своей личной Чёрной дырой.       Цвета мешали сосредоточиться, отвлекали. Они словно кричали на неё. А ей было достаточно криков памяти.       И теперь незнакомец кричит. Молча. Через всего себя. Кричит и смотрит.       Июнь хочет превратиться в окурок и дотлеть в мусорке. Только бы не чувствовать на себе его взгляд. Отвратительно. Будто у него не два глаза, а сто миллионов, и все они смотрят только на неё.       Июнь вздрагивает, словно её кожи коснулась лапка насекомого. — Хватит. — Что? — он усмехается почти удивлённо. — Хватит таращиться.       Нет.       Она словно слышит его ответ. Станция резко уменьшается до сантиметра. Июнь неудобно мнётся и накидывает на голову капюшон. — Придурок.       Тишина. Она поворачивается и тут же испуганно вздрагивает, едва не отскочив в сторону. Он стоит очень близко и пялится на неё, вытянув голову.       Животное.       Маньяк.       Сумасшедший.       Июнь вздыхает и, крутанувшись на ребристой подошве, вскидывает кулак.

***

      Аха чувствует боль в груди. Выше она бы не достала. И вначале удивляется тому, что она это сделала, а затем удивляется боли.       Только потом он эту боль чувствует по-настоящему и недовольно трёт ладонью грудную клетку. — Фу, сумасшедшая.       Девушка не в силах сдержать победоностной ухмылки. Трясёт головой, скидывая с зелёных волос капюшон. Но Аха не так уж плох, Аха чувствует, как в груди становится свежо и хорошо.       Он наклоняется так, чтобы заглянуть в мутные глаза. В зрачках отражается его пёстрый силуэт. — Мне вообще понравилось.