Большая ложь Цзян Чена

Цзян Чен правда не хотел уходить в затвор, но уже просто не мог продолжать дальше. Он не хотел рушить репутацию Юньмэна, не хотел, чтобы его пустой взгляд видели чаще, не хотел показаться на глаза людям, когда поседел за одну ночь, и не хотел смотреть, как мир продолжает вращаться как прежде. Основная проблема Цзян Чена была в том, что мир вращался не вокруг него. Он, это конечно никогда не признает. Что-то для всеобщего благоденствия должно было сломаться. После тринадцати лет бессонных ночей, дней упорной работы Цзян Чен треснул в один миг и не нашёл сил собраться снова, как делал каждый день до этого. Не хватило силы гневно закричать. Не хватило силы признавать Цзыдань и обрубить головы десятку мертвецов разом. Его больше ни на что не хватает, он просыпается с трудом, но просто так оставить это всё не может. Поэтому дверь затвора за ним закрывается плотно, но ключи есть у людей снаружи и у него самого. Цзян Чен не может подвести племянника в такой важный момент, и как бы не было тяжело он приезжает в Ланьлин и даёт советы. Остаётся рядом, сколько нужно, пока Цзинь Лин крепчает, учится не капризничать, но орать приказы с такой силой, что ослушаться не выходит. Цзинь Лин радуется приезду дяди, и когда может приезжает тоже. Цзян Чен однажды приглашает своего главного ученика — человека, который теперь управляет Юньменом вместо него и которому Цзян Чен доверяет, потому что учеников у него один, но только этот может кричать достаточно долго — и оглашает план. Цзян Чен не смог пересилить себя и взять жену. Он не мог смотреть не на мужчин, ни на женщин, знал, что не бессилен, но не мог и всё тут. Возможно, где-то из диюя скалился треклятый Вэнь Жохань, слыша, как негласно Цзян Чен одним своим нежеланием устроить весенние игры случайно объединил два ордена. У Цзян Чена в рукаве был опытный управленец и племянник, который имеет все кровные права. — А-Лин, оставь моего человека на месте, и позволь ему дальше быть в Юньмэне. Он опытен, и может помочь. Ты, — Цзян Чен смотрит на ученика и тот смиренно выдерживает его взгляд. — позволь А-Лину уладить политический вопрос, смотри на них всех, как на грязь и махай побольше Цзыданем на пальце. Цзыданя пока у тебя нет, но я тебе его дам. В случае чего, пусти его в ход и хорошенько всыпь Лань Циженю и Не Хуайсану по лицу. Понятно? Цзинь Лин тогда понял, что всё плохо. Ему хотелось верить, что дядя продержится ещё немного, что тридцать с копейками — тридцать пять — для заклинателя не возраст. Цзян И — так звали того ученика — только лишь кивнул. Цзян Чен относительно бодро продержался пару лет в затворе, иногда, тайком, из него выбираясь и смотря что наделали его управленец и племянник. И когда становится окончательно ясно, что всё хорошо, небеса не раскололись и можно выдохнуть спокойно, он готов вознестись. Цзян Чен медитирует, но его мировосприятие вмиг обостряется так сильно, что он чувствует гомон людских голосов, шуршание листвы и плеск в прудах на многие километры вокруг. Он чувствует, как может прикоснутся рукой к мировым потокам ци, расплачиваться по ним, стать единым целым, но при этом их функциональной частью. Лишится тела, смело вынурнуть из круга перерождения, познать всю суть бытия, видеть, слышать и обонять абсолютно всё в Поднебесной. Его звал прекрасный спокойный голос. Звал за собой в небеса. Но его желание куда-то идти и где-то быть иссякло ещё тогда, когда ему пришлось с помощью всех возможных и невозможных средств восстанавливать орден из пепла и грязи. Яд, горечь и сожаление вместе с Цзян Ченом черным пятном расплывается по потокам мировой ци. Где-то по среди ночи встрепенулся Цзян И, а собаки в Цинхэ Не разошлись истошным лаем. Где-то в Ланьлине молодой Глава Цзинь срывается с места, но когда приезжает в родные края, понимает: ему больше никто не поможет. Теперь он в этом мире один, но наказы дяди нельзя исполнить всё ещё нужно. Цзинь Лин плачет, чья-то ладонь опускается ему на плечо и скупо сжимается. Цзян И говорит что-то, и его не слышно. Выхватывается только последняя фраза и от неё сводит желудок, а сердце сжимается так, что скоро кажется остановится. — Он, конечно, ушёл. Мы с ним ровесники и тот опыт, что был у него, есть у меня. Это значит, что он не оставил вас одного, молодой господин. Он знал, как сделать так, как нужно и он это сделал. Цзинь Лин молча поднимает глаза на ученика — доверенное лицо дяди, Цзян И приглядывал иногда за Цзинь Лином в детстве — дяди и кивает. Дядю нужно хоронить. Дядю нужно похоронить так, чтоб каждая собака знала и скорбела о нём. Нужно отряхнулся и встать, пока тебя не сожрали и сделать так, как надо. Этому его учил дядя. Этому он научил Цзин И. Этому научиться и Цзинь Лин когда-то. Где-то ещё слышится нежный голос, зовущий к себе. Голос на самом деле плачущий и погруженный в отчаяние, который только Цзян Чен мог перепутать с ласковым и спокойным. Всё же, когда он наконец растворился в потоках мировой ци и внезапно встрепенулся, то оставалось идти на слух, следуя куда-то в даль. Эта даль небесами явно не была.

***

Цзян Чену кажется, что он спит. Цзян Чен не хочет просыпаться. Он оставил Юньмэн в надёжных руках. Для этого правда, пришлось сломать об колено своё честолюбие, но во время войны ему нужны были люди. И он их достал. Кого-то он вытащил из борделя, кто-то был десятым крестьянским сыном, кто-то мелким бродячим бедняком или сыном такого бедняка. Юньмэн был ближе всего к простым людям, потому что состоял из таких простых людей, что проще некуда. После войны оказалось, что им всем доверять можно и не все сыновья проституток такие как Цзинь Гуаньяо. Например был Цзян И. Вытащенный с помойки, отмытый и чуть набравший веса, он был практической копией Цзян Чена, только цвет глаз имел совсем немного другой. Цзян Чен, появляясь с учеником, а потом с помощником на публике заставлял всех гадать, были ли интрижки у старших Цзянов на стороне, могло ли статься, что это потерянный брат или несли ещё более невероятную чушь. Цзян Чен ухмылялся и оглядывал ближайшую помойку с большим интересом. В кровное родство его вера пошатнулась, когда мать ему сказала, что вон тот молчаливый господин его отец. Когда отец притащил Вей Ина в дом, вера в кровное родство оказалась больше мертва чем жива. Потом Цзян Чен зарубил её собственоручно, когда ему пришлось собирать орден заново и предлагать людям что-то более стоящее, чем семья. Никакой семьи, кроме Цзинь Лина у него не осталось, да и племянник чисто технически юньмжнцем не был. Тем не менее Цзяны всё ещё вызывали штормы и спокойно жили на воде. «Значит, дело не в крови» — подумал тогда Цзян Чен. «Глава Цзян, смотрите как этот ничтожный может управлять молнией» — сказал Цзян И. Молнии, вода, и схожесть с Цзян Ченом. И так получилось, что спать с женщинами не надо. У него был племянник и толковый управленец, который научился мастерски решать все вопросы вместе с ним. У него была опора и что-то, для чего стоит жить. Потом даже эту опору выбили из-под ног. Цзян Чену показалось, что он куда-то падает. И он действительно падал. Лоб столкнулся с твердой поверхностью. Послышался крик и лошадиное ржание. Кто-то затащил его в повозку и Цзян Чен не успел даже подумать, прежче чем его ласково пристукнули снова. Наверное, чтоб не натворил бед, пока его куда-то везут.

***

— Да живчиком держаться будет, живчиком. Этот целитель обещает — с Цзяном всё будет хорошо. Ци в порядке, меридианы образцовые, как у нашего главы. Руки-ноги целы, голова немного течет, но это в порядке вещей, — бодро вещает целитель и Цзян Чен подрывается с кровати, делая глубокий хриплый вдох. Он знает, он точно знает, что такого целителя в Юньмэне никогда не было. Но он оборачивается и группа молодых адептов испуганно смотрят на него. Цзян Чен умеет врать на ходу. Спасибо за это госпоже Юй. –Был на ночной охоте. Денег с собой нет, заплатить не могу. Не мог же он заснуть в затворе, а проснуться в лазарете с разбитой головой? Что-то пошло не так и чуется в младших адептах какая-то неправильность. Цзян Чен моргает пару раз и понимает: это не его младшие адепты. Это вообще не его адепты, нет в его Юньмэне таких рож. Цзян Чен каждого помнит в лицо и где-то накосячил тоже. Форму в Юньмэне под его управлением шили такую, которая гуляет на стыке практичности, дешивизны и абсолютной непробиваемости. Юньменец не мог ходить в рваной форме. Потому что форма не рвалась, не плавилась, горела плохо и через раз и то, если очень сильно постараться. Тем не менее ни одного лишнего куска ткани на адептах не было и не должно было быть. Процесс производства был налажен, поставлен на поток и всем неюньменцам такие тряпки обходились в годовой доход от шелкопрядильной мануфактуры. Шёлк, впрочем, пряли тоже в Юньмэне, поэтому остальным оставалось завидовать молча и с пустым кошельком. Сделать на особой Юньмэнской ткани вышивку было практически невозможно и только Цзян Чен, заплатив за гигантские усилия мастера, позволил себе скромную отделку по вороту. Сейчас он отчётливо видел корявую, самодельную вышивку на рукаве одного из младших адептов. Должно быть его за это высекут. Либо всё стало плохо, либо это неправильный Юньмэн. — Возможно несколько сильнее повредился головой. Неважно впрочем. Этот целитель скажет молодым господам, что делать с их товарищем, и они могут выметаться отсюда, — целитель морщится, вздыхает и смотрит на Цзян Чена взглядом обычного целителя. Младшие адепты замолкают. Им меньше двадцати, они хотят лазать по оврагам и домам удовольствий, им ещё не знаком этот мир целиком, и по ним видно стремление к невозможному. Цзян Чену тридцать пять, он видел и сделал всё возможное и теперь кривиться от демагогии о невозможном. Ему тридцать пять. По нему видно, что ему ещё пару дней и сорок, а всё произошедшее добавило ему седых волос по пол головы. Он им не товарищ. Он им годится в отцы или, в его случае, в наставники. Целитель суёт в руки Цзян Чена его одежду. Цзян Чен без стеснения одевается прямо тут, заставляя смущаться молодых господ. Кивает целителю, мол, долг верну при случае и доверяется в руки младшим адептам. Они юны и неосторожны, а ещё любят болтать, поддаются на лесть и обмануть их так просто, что Цзян Чену стыдно за такие мысли. Младшие адепты не только смущены, но и напуганы: не каждый день видишь собрата по ордену, который с пробитой головой валяется на дороге, который на полтора десятка лет старше тебя и чьё кольцо на пальце не обещает ничего хорошего. Они здороваются, как положено. Цзян Чен благодарит их, как положено. Диалог быстро переходит к чему-то более содержательному. — Смотрите, молодые господа. Я толком ничего не помню, но общую картину мира собрать способен. И всё ещё помню, как правильно ломать ноги так, чтобы жертва этого позора не пережила. Пара вопросов, пара ответов и я вам верну мою благодарность, как только смогу заработать достаточно. Идёт? Молодые адепты кивают. Они вдруг вспоминают, что слышали о наставнике, который ученик старейшины, который ушёл в затвор, который говорил точно также. И вообще, где-то они этого человека видели и знают. Может, чей-то личный ученик. На мужчине цзянская форма, явно хорошая цзянская форма, и в целом для их доверия больше ничего не нужно. У него есть колокольчик, он не путается в улицах и это тоже внушает доверие. — Глава ордена Цзян, — Цзян Чен запинается специально. Он не может предположить. Улицы пристани такие же, как до сожжения и это настолько странно, что заставляет нервничать. — Фэнмянь? — Да, — кивает один адептов. — Молодой господин расскажет, почему так неловко валялся на дороге? — Был на ночной охоте. Стайные твари утащили в логово. Слышали про цветочных оборотней? А теперь представьте их помесь в водными гулями, которые живут стайно, — и тут Цзян Чен пытается отчаянно вспомнить про недавние ночные охоты. В далёкие видится храм, недостроенный и пока не величественный. Цзян Чен его помнит. И помнит, что его постройка началась после одной из худших ночных охот, когда даже Вэней знатно потрепало так, что Цзинь Гуаньшань ехидствовал лет пятнадцать. Значит, есть шанс. — Многих наших утащило. Мне ещё повезло: там, знаете, были не просто лютые мертвецы, а почти непревзойдённые. Там начинается, молодые господа, мясо. Цзян Чен не помнит, как разговаривают молодые господа. Но ему и здесь тридцать, а потому он только улыбается так, что молодых господ тянет трястись и бежать. Иногда с ночных охот возвращаются с победой, но иногда с глазами полными слез, унижения и ужаса. Иногда с ночных охот не возвращаются вовсе. — А! Помню, давно же вроде было. Неплохо же тебя потрепало. Должно быть еде выжил. А где твой меч? — адепт любопытствует и Цзян Чен сереет. Смотрит. Адепт любопытствовать перестаёт. Потом они заводят его к общей толпе и Цзян Чен специально теряется в ней, на скорую руку прикидывая шансы выжить. Сейчас весна, и та весна, когда ещё нет никаких плодов и корений. Значит скоро будет набор в адепты и нужно как-нибудь вывернуться получше. Цзян Чен может обходиться в тихую таская рыбу из прудов, и его, несомненно примут — сначала обыщут и проверяет связь с другими орденами, а потом отпустят с миром или примут. Только проблема — Цзян Чен был слишком стар. С другой стороны, если он прикинется бродячим заклинателем, то проблема возникнет только в подтверждении верности. Значит, нужно идти заново в орден. Потому что быть там заново, когда ни в одном списке тебя нет, не слишком хорошо и пространства для маневра совсем нет. А молодые господа? Что ему до молодых господ? Сегодня встретят, завтра посудачат, на следующей неделе запомнят.

***

Война научила Цзян Чена доставать то, что достать невозможно, когда ты — нищий оборванец без ордена и клана. Он достал себе приличную потрепанную одежду — смотался и зарубил половину мертвецов в округе, попросился на ночлег крестьянам, взамен на изгнание духа-кошки и к набору новых адептов был готов. Бродячими заклинателями занималась мать, новоприбившими — отец. Отец подходил на такую роль идеально, а мать издалека видела ищеек, шпионов и прочую шваль, которую Цзян Чен обычно прилюдно бил кнутом по горлу, а потом тащил в подвалы выведывать кто они и откуда. Чтобы не сойти за ищейку нужно было не выебыватся и косить под человека, который родился на дороге, жил на дороге и столь сильно познал суть этой самой дороги, что может пересказать любые тропы и пути. Цзян Чен хорошо знает дороги Юньмэна, Ланьлина и однажды вместе с армией дошёл до Цишань Вэнь. Цзян Чен вел партизанскую войну и видел настоящие сражения с маневрами и ходами. Цзян Чен тоже проводил наборы в орден. Он знал, что делает. На входе Цзян Чена обыскивают на предмет особо опасных талисманов, раздевают догола, а потом показывают целителю. Тот удивляется таким меридианам, но спокойно пропускает. Его имя записывают на бамбуковую дощечку и выпускают на внутренний двор. Всего, в итоге такого отбора остаётся человек тридцать. Мать будет придирчива к каждому, заглянет в душу и заставит добровольно вывернуть всё наизнанку. В ходе её набора остаётся всего десяток, но этот десяток спустя пару лет превращается в свирепую ораву псов. Юньмэн их не вырастил, но дал им еду, воду, кровлю над головой и своё собственное ханьфу. И Цзян Чен знает по себе: своё собственное ханьфу и своё собственное место в этом мире стоит так дорого, что за него можно умереть. Пока отец выбирает среди молодняка, который прогнуть легко и логично, мать на помойке способна отыскать нефрит и яшму. Она сурова. Но Цзян Чен её не подведёт. Мать входит во внутренний двор в окружении двух служанок и в сопровождении нескольких людей отца — на случай, если придется спасать кого-то от гнева матери. Цзян Чен не смотрит на неё больше положенного, не задерживает взгляд на ней живой, гневной, с запалом в сердце и укором во взгляде. Он не может поверить своим глаза, но ци не врёт и ощущение от неё такие же, как раньше. В этот раз что-то идёт не так. В этот ежегодный набор — когда храм на одной из площадей только строится — мать не брала … его с собой. Но он, с большими перепуганными глазами стоял здесь подле матери. Пока невысокий, но уже с тяжёлым печальным взглядом. Без глаз мертвой рыбы, но с глазами рыбы медленно и мучительно умирающей. Сердце Цзян Чена болезненно сжимается. Он отворачивает голову, но хотел бы смотреть дальше. Цзян Чен не замечает, Как на него пристально смотрят. Всё донельзя просто: их разделяют по парам, и заставляют драться. Победитель дерется с другим победителем. И так до тех пор, пока не останется один единственный. Потом мать крикнет, чтобы шум и гам боя утих, раненых подлатали, и начнёт поминутно расписывать кто и где был неправ, поступил нелогично, а следовательно может выметаться прочь. Старший среди них — тот самый победитель — дальше имел возможность поступить в личные ученики матери. А личный ученик Госпожи Юй даже на словах звучит мощно. На деле ещё мощнее и Цзян Чен знает это не просто так: матери всегда был дороже он, чем ученики и по факту одним из них он и являлся когда-то. Цзян Чена определяют в двойку с каким-то юнцом. Цзян Чен бы его взял в орден, и ему жаль, что он отбирает чужое ханьфу и место в мире. Но его место подле Госпожи Юй, в Юньмэне, где-то в его вершине. И Цзян Чен не оступиться. Он на голову выше всех здесь собравшихся и привычно держит ци под контролем. Все тебя хотят убить, когда ты гневен и силен. Но когда ты гневен и на одном уровне с ними всё становится проще. Цзян Чен хорошо выучил этот урок. На Цзян Чена никто не смотрел, а потом он не позволял другим смотреть на себя. К концу своеобразного состязания он ловит одобрительную реплику матери и это придает ему сил. Последняя на сегодня драка обходится ему лишь немного сложнее чем предыдущие, но он видел и хуже. Он сбивает противника с ног … И приходит время показывать, что ты с дороги. Цзян Чен добивает не ци, ни оружием, он бьёт руками, как обычные человек. Больно, по носу, как и условлено: до первой крови. Мадам Юй кивает: почти принят. Почти.

***

Его дёргают с места не дав отойти от вереницы сражений. Стол, допрашивающий и мать. Она смотрит на него с уважением, но с подозрением и это вполне нормально. Цзян Чен понимает. Кажется, довыебывался. — Кто ты, откуда, кем послан и для чего? — допрашивающий здесь для того чтобы говорить. Мать всего лишь смотрит, но давит ци так сильно, что Цзян Чен готов заплакать от ощущения. Он скучал. Он хотел, что в им гордились, чтобы посмотрели, кем он вырос. Ему не хватало давления этой ци и теперь он может выдержать его достойно. — Ян Чен, земли за владениями четырех великих орденов, пришёл по своей воле и по наставлению матери. — Кто мать? Цзян Чен мнётся, его язык немеет, но жить всё же хочется больше. Ему нужна правдоподобная легенда и ничего больше. Ему стыдно, он делает плохие вещи, но место в диюе рядом с Вэнь Жоханем ему было приготовлено ещё пару лет назад. — Жила в одном… У вас здесь называют домами удовольствий. Отец, кажется, был одним из адептов Юньмэна, — и ци давят ещё сильнее, — она оставила мне это, — и достает потрёпанный колокольчик из рукава. Его собственный. Переживший Цишань Вэнь и однажды даже Вей Ина. — Сказала, что пригодится. Отдала отцовскую одежду, и сказала хранить, не носят на себе. На колокольчики даже при отце накладывали пару печатей — понять где свои, а где чужие достаточно сложно, поэтому на колокольчики накладывались цепочки заклятий, какие читали только в Юньмэне, только теми, кто этому научен. И колокольчик Цзян Чена был самым настоящим. На нем стёрлась гравировка, он был где-то продавлен, но он прошёл путь от сгоревшего Юньмэна до Цишаня и обратно, к Юньмэну процветающему и был дороже, чем многие вещи. — Ты уже не молод, чтобы так ревностно исполнять поручения матери, — и мать при этой фразе допрашивающего хмыкает. — Этот ничтожный видел стычки мелких князей, смерть своего города и пограничные распри. В них участвовал. Тот, кто видел даже самую маленькую войну всегда выглядит старше. Мой уровень заклинательства пока не позволяет мне сохранять достойную внешность, но он мог обеспечить мне жизнь и, как здесь выражаются своё ханьфу, — Цзян Чен говорит с запинками. Так, чтобы было видно, как он сдерживает крепкое словцо, как пытается не отругать весь Юньмен на чём свет стоит. Но он не нервничает. Ведёт себя так, как будто ему нечего скрывать. Не ищет глазами пути отступления, потому что уже знает их. Так, как будто бы верит, что Госпожа Юй абсолютно справедлива. — Грамотный? Как пишется твоё имя? — Ян как океан, Чен как, — он на минуту задумался, — искренний, кажется. Этот ничтожный не силён в некоторых направлениях языка, но умеет читать, писать и считать хорошо. Обучен играть на пипе, но куда лучше пользуется оружием. Умеет … управлять небольшими отрядами. — Ты служил на границе? — Этот ничтожный боролся с кочевниками. Потом их откинули обратно в степь, и этот ничтожный решил идти сюда. Мать вздыхает снова. Она утомлена и раздражена, и, кажется, с утра ссорилась с отцом. Она махает рукой и допрос прекращается. — Если ты ищейка, то лучше бы тебе повесится самостоятельно. Если нет, то можешь выдохнуть спокойно и вознести пару молитв насчёт твоего бывшего учителя: он хорошо справился. — Я встретился с ним на войне. Он умер там же, — Цзян Чен умалчивает, что его учителем была эта самая война. — Но я обязательно помолюсь ему с матушкой, если госпожа Юй так говорит. Матушка ему улыбается. Не мертвая. Живая. Цзян Чен понимает, что у него есть шансы.

***

Его запихнули в казарму. Потому что пока что они все могут рассчитывать только на собственную циновку. Больше сделаешь — больше получишь и Цзян Чен собирался сделать … многое. Пока у него открылось второе дыхание и, наверное, скоро закончится. Но Цзян Чен умеет работать. По сути это единственное, что он делал в своей жизни. Работал, кричал и снова работал. Он, кажется, здесь самый старый — бродячих заклинателей жизнь не щадит и умирают они рано. Остаться в Юньмэн Цзян один из способов выжить. На него украдкой смотрят. За ним, конечно следят, и успев попробовать на вкус, желают рассмотреть поближе. Сейчас драки не начнется — матушка доходчиво разъяснила, что стоит повременить с разборками, отлежаться, а потом их завалят работой и обучением. Неграмотных научат писать, читать, слабых подтянут до уровня остальных, невоспитанным ясно растолкуют, как себя вести и кто здесь главный. Цзян Чен, лёжа на циновке, прикидывает, что дальше делать. Пока что, впрочем нужно освоится.

***

Он как-то пробрался по карьерной лестнице … куда-то. Цзян Чен плохо считал дни, умел их не замечать и, в конечном итоге, приноровился смотреть за строительством храма, отмеряя этим время. Его пускали на задания — и он возвращался с победой в зубах. Его с опаской, но допустили к бумажной работе, а потом расслабились и вроде бы даже начали доверять. Он выполнял работу за десятерых, а значит был экономически целесообразен. По крайней мере Госпожа Юй больше давила ци не стараясь убить, а просто сильно. У Цзян Чена была потребность орать, при этом что-то агрессивно объясняя. У него был десяток людей, которые имели жажду учится и кое-как прожить. Цзян Чен показывал, как надо бить, как лучше контролировать ци, как извернутся так, чтобы точно ударить больно и смертельно. Позволял обкатывать эти навыки на себе, и ему позволяли на себя орать. Его не любили, но были им довольны и явно не хотели убить. Цзян Чен мысленно поставил галочку напротив пункта с налаживанием связей с товарищами. Пока сойдёт. Пока не могло длится вечно.