Без тормозов

Из института Катя выходила, преисполненная гордости за себя. Последний экзамен остался позади — Таллах, конечно же, валил её вопросами с переводом и пытался найти, к чему придраться, но, в конечном итоге, продержав её почти пятнадцать минут, понял, что время-то идёт, и в аудитории ещё полно других студентов, которые только готовятся отвечать. Взглянув на неё суровым взглядом, процедил, словно был недоволен этим фактом, воплощавшим, по меньшей мере, несправедливость вселенских масштабов: — Ставлю вам четыре, Макарова. Можете быть свободны, — никаких поздравлений с Наступающим, никакой тени улыбки на лице. А вот она позволила себе искренне улыбнуться, потому что её усилия не были напрасны: она сдала! Покидая аудиторию, Катя развернулась уже за дверью и, прежде чем закрыть её, бросила взгляд на Кирилла. Тот улыбнулся ей и незаметно показал большой палец, поднятый вверх, мол, «молодец, так держать». В голове проскочил их разговор перед экзаменом.

— Доброе утро, — войдя в аудиторию, Щукин сразу направился в сторону Кати. Она, до этого штудировавшая в последний раз свой конспект, услышав его голос, обернулась, обратив внимание на одногруппника.

— Надеюсь, что оно доброе. А ты чего здесь? — И, понизив голос до шёпота, уточнила: — Ты же собирался через кафедру закрывать экзамен.

Парень, заняв место позади неё, неопределённо пожал плечами, отставив в сторону свой рюкзак.

— Да я подумал, что ты права, рано как-то вешать нос. Так что тоже буду сдавать Таллаху.

Катя улыбнулась.

— Тогда удачи.

— Удачи нам всем, — Щукин улыбнулся в ответ и она отвернулась, продолжив вчитываться в страницы конспекта.

Направляясь подальше от института, Макарова то и дело ускоряла шаг, желая как можно скорее оказаться в стенах общежития и позвонить оттуда отцу, а затем — Косте. С последним ей и вовсе жуть как не терпелось нормально увидеться: теперь, когда вся каторга с подготовкой осталась позади, у неё было гораздо больше свободного времени, которое она могла бы ему уделить. Однако, завтра нужно будет обязательно заняться поиском подарков — календарь, перешагнувший уже во вторую половину декабря, подсказывал, что до Нового года осталось всего пять дней. Около общежития, Катя вдруг остановилась, замедлив шаг, потому что внезапно увидела Наташу. Но не это было удивительным — подруга, так же, как и она, планировала остаться в общежитии на новогодние праздники, — удивительным было присутствие рядом с ней Зимы. Эти двое стояли неподалёку от входа и о чём-то переговаривались — причём, со стороны это всё выглядело так, будто бы они никак не решаются попрощаться. Во всяком случае, на лице у последнего явно застыло какое-то выражение, смешанное с неловкостью и чем-то таким, чему Катя не смогла бы подобрать сейчас точного определения — всё потому, что не только она, но и они её заметили. — О, а ты чего здесь? У тебя уже экзамен твой закончился? — Закончился, — Катя улыбнулась, взглянув на Зиму, — а вы, я так понимаю, не заметили, как время пролетело? — Есть такое, — Наташа поджала губы и перевела тему: — рассказывай, как сдала? — Твёрдая четвёрка, — у Кати есть повод гордиться собой, во всяком случае, сегодня — точно, — ну, вы тут беседуйте, а мне в общагу нужно, позвонить. Не буду мешать, — сказав это, Макарова удалилась вглубь здания, оставляя их наедине. На вахтёрском посту в общежитии пахло вовсю мандаринами. Здание уже успели украсить гирляндами, а на столе красовалась небольшая ёлочка на подставке. Огромный настенный календарь с широченной цифрой в центре — «1987» — уже был повешен и подготовлен к тому, чтобы на нём зачеркнули первые даты. Катя, переходя через турникет, улыбнулась старушке. — Здрасьте, Вера Семёновна, с Наступающим вас! — Здравствуй, Макарова. — Вера Семёновна, несмотря на свой преклонный возраст, всё ещё интересовалась модой и старалась выглядеть отменно, а потому, видимо, сегодня нарядилась на славу. Или это ради коменданта — Ильи Петровича, который, по Катиным утренним наблюдениям, подарил этот самый настенный календарь? — Что-то рановато для поздравлений… — В самый раз, вы уже здесь такую атмосферу создали! — Катя восхитилась стараниям Веры Семёновны, зная наверняка, что она-то как раз никаких усилий не приложила: здесь пыхтели ребята, которых Петрович накануне застал за курением в неположенном месте — в качестве наказания быстро были назначены исправительные работы предновогоднего характера. И это им ещё повезло, что он не пронюхал о водке, которую они распивали по случаю дня рождения одного из залётных. — Ой, Макарова, не подлизывайся, говори прямо, что нужно, — Вера Семёновна поправила короткие волосы рукой, продолжая глядеть на Катю. — Вера Семёновна, ну почему сразу, если похвала, то что-то нужно? — Катя посмотрела ей в глаза, и вахтёрша ответила таким же честным, рентгеновским взглядом. — Чистое совпадение — мне бы позвонить. — А звонить ты, случайно, будешь не тому, кто тебя на машине подвозит до общежития? — Если честно, не только ему. А что такое? Хотите познакомиться? — Да ну тебя, Макарова, с твоими шуточками… — Вера Семёновна, да вы по сторонам посмотрите, вы же женщина видная, ого-го! — Ага, старушка: руки, ноги и два ушка… — Зря вы на себя так наговариваете. Между прочим, некоторые в вашем окружении явно оказывают вам настойчивые знаки внимания. — Катя кивнула на мандарины в пакете и на плакат. — Я серьёзно: вы у нас дама роковая… — Язык у тебя, Макарова, роковой под конец года! Чего такая сияющая, неужто сессию свою закрыла? — Закрыла, Вера Семёновна, раскусили! Дайте позвонить, а? И Вера Семёновна — Катя ни на секунду не сомневалась в том, что так и будет — сдалась, отступив в сторону и открыв доступ к городскому телефону. — Звони, а то ты мне сейчас комплиментов ещё таких развесишь, что я на радостях решу уволиться, чтоб такая видная женщина не пропадала простой вахтёршей… — Это была святая ложь: Вера Семёновна обожала свою работу и не планировала увольняться. Она даже на пенсию идти не хотела! Катя, получив добро, принялась прокручивать на диске цифры. Вслушиваясь в длинные гудки, Макарова застыла, прижав трубку к уху — вся надежда была на то, что сию секунду ей ответит на том конце провода приветливый голос отца или Татьяны. И, собственно, она не прогадала, потому что Сергей Андреевич оказался у аппарата точно в срок. — Алло? — Слегка строгий тон голоса смягчился, когда Катя ответила: — Пап, привет! — Катюшка, ты? — Сергей Андреевич никак не ожидал услышать на том конце провода голос дочери. А Катя почувствовала свою вину за то, что на время сессии забросила их общение. — Конечно, я! Звоню из общежития, — Катя поправила телефонный провод, закрученный спиралью, и с улыбкой возвестила: — пап, я сессию закрыла, представляешь? Без единой пересдачи! — Радость продолжала распирать её изнутри, потому что она добилась этого самостоятельно, без чьей-либо помощи! Столько времени было убито на подготовку, и теперь все труды оказались не напрасны. — Поздравляю, доченька, — по голосу Катя слышит, что отец не сдерживает улыбку, хоть его голос и пропитан толикой грусти, — ты у меня умница, я тобой горжусь… — Спасибо… — На секунду повисло неловкое молчание, которое она тут же поспешила прервать: — Пап, ты извини, что я раньше не звонила и не приходила после того ужина, времени совсем не было… — Ничего, я всё понимаю… — А Сергей Андреевич тактично умалчивает о том, что он видел Катю с Кащеем на улице несколько дней назад. «Времени совсем не было» — что ж тут можно не понять? — Как у вас там с Таней дела? Готовитесь уже к Новому году? — Потихоньку. Мне на работу ещё послезавтра нужно выйти, а Таня по магазинам сейчас убежала, продукты закупать… Катюш, ты к нам приходи на Новый год. Сможешь? — Сергей Андреевич уже чуть было не сказал, что Катя пусть приходит не одна даже. Но главное, что приходит. Он жутко тосковал по ней всё это время. И хоть мужчина нашёл в себе силы хотя бы мало-мальски смириться с нынешним положением вещей, его Катя всё равно оставалась для него маленькой дочкой — и Сергей Андреевич знал, что так будет всегда. Сколько бы ни было ребёнку лет, сердце родителя всегда будет болеть и беспокоиться о его судьбе. — Мы с Таней будем ждать вас… — И эти слова, озвученные столь внезапно, осенили Катю. И сердце на секунду остановилось, тут же забившись в ускоренном ритме от нахлынувшей новой волны радости. — Мы придём, пап, обязательно! Я тебе обещаю… Пап, я тебя очень люблю, — последние слова Катя произносила уже более тихим, но твёрдым тоном голоса. — Я тебя тоже люблю, Катюш, — Сергей Андреевич знал, что это никогда не изменится. Даже если в чём-то он категорически с ней не согласен, — больше всех на свете. Ты просто помни и не забывай, что я всегда буду за тебя переживать, и всегда помогу, если будет нужно. — Я знаю, пап… — Ну ладно, беги, отмечай последний экзамен, не буду тебя задерживать, — Сергей Андреевич боялся, что по его голосу Катя поймёт, насколько сильно он растрогался от их разговора, — до встречи, дочка… — Пока, — Катя, положив трубку на рычаг, закончила один разговор. Вера Семёновна покосилась на неё с явным одобрением в глазах, подмечая про себя, что молодёжь правильная, родителей не забывает. Позвонила ж сначала отцу родному, а не ухажёру своему! А Катя, прокрутив новые цифры, снова прислушалась к гудкам.

***

Воспитательница строго следила за каждым ребёнком — её зоркий взгляд подмечал даже малейшее передвижение по детской площадке. Детвора бегала, занимаясь, кто чем: кто-то лепил снеговика, кто-то играл в догонялки. Шум, смех и гам — если не обращать внимание на огромную вывеску «ДЕТСКИЙ ДОМ», то можно подумать, что эти дети такие же, как и все. Но, на самом деле, нет. Работая здесь уже четвёртый год, женщина успела хорошо усвоить, что эти малыши отличаются от других. Они с детства привыкают рассчитывать только на самих себя, точно зная, что о них некому позаботиться. Многие детки на тихом часу даже качаются из стороны в сторону, пытаясь так себя «убаюкать», чтобы уснуть — зрелище, поначалу, не для слабонервных. Некоторые пишут записки, которые накануне Нового года просят воспитателей передать Деду Морозу — в ящике её стола таких скопилось уже немало, в основном — с просьбами о том, чтобы им вернули родителей. И новенькая в их группе — Гульназ Хасанова — не стала исключением, тоже написав такую записку, но, вместо мамы и папы, девочка большими печатными буквами написала: «Верни мне Дану.»

— Инга Леонидовна, а Дана — это кто? — Когда инспектор из органов опеки нагрянула к ним в детский дом, дабы удостовериться в общем состоянии Гульназ Хасановой, воспитательница подошла к ней, чтобы задать интересующий её вопрос.

— Сестра её, старшая. После смерти матери, она о ней заботилась: и в детский сад водила, и кормила, и одевала.

— То есть, как? У них же, кажется, отца недавно убили.

— Ольга Ильинична, то, что отец был жив, ещё не значит, что ему было не наплевать на собственных дочерей. И вообще, таких «отцов» прав родительских нужно при жизни лишать, я считаю.

Посовещавшись с Ингой Леонидовной, было принято решение, что девочку можно отпустить увидеться с сестрой. Поэтому, когда возле ворот, ограждающих вход на территорию, остановилась машина, и оттуда вышли двое, воспитательница сразу подошла к Гуле. — Посмотри, это, кажется, к тебе приехали? — Девочка повернула голову и, увидев Дану с Вадимом, тут же бросилась к ним. У Даны в горле ком появился, когда она увидела бегущую к ней сестру. — Гуля! — Заключив её крепко в свои объятья, Дана впервые за последнюю неделю почувствовала себя снова целой, а не разорванной по кусочкам. — Гулька… Как ты тут, у тебя ничего не болит? Тебя не обижают? — Девочка отрицательно качала головой, глядя на сестру, и в глазах её заблестели слёзы. Она крепко вцепилась в Дану, обняв её и не желая никуда отпускать. Дана бросила взгляд на Вадима и Желтухин увидел, что у неё сердце разрывается от осознания, что Гуля так сильно по ней соскучилась, и что она не может её забрать отсюда прямо сейчас. Будь воля Даны, она бы сбежала вместе с Гулей без оглядки, игнорируя и охрану, и воспитателей, и проблемы с законом, которые могут начаться, но это слишком большой риск. Вадим пообещал ей, что сделает всё, чтобы Гуля была вместе с ней в дальнейшем, и Дана ему поверила. — У нас через полчаса кружок по рисованию начнётся, так что у вас есть возможность прогуляться пока по территории, — воспитательница, подойдя ближе, обратилась к Вадиму. — Спасибо вам. — И ещё: у неё так и не появилась речь. Она нормально реагирует, когда её зовут или обращаются по имени, но сама не произнесла всё ещё ни слова. Мы водили её к нашему психологу, и он говорит, что это всё последствия стресса. Нужно ждать, но, сколько времени понадобится точно — никто наверняка не сможет сказать. Следующие полчаса были самыми счастливыми для Даны. Она не переставала улыбаться, глядя на Гулю. Сначала покатала её на качели, затем они перебрасывались снежками. Вадим, наблюдая за сёстрами Хасановыми, невольно любовался. Дана была похожа на маленькую девчонку, которая, несмотря на всю свою взрослость и серьёзность, сейчас изо всех сил пыталась развлечь сестру, отвлечь от всего плохого, что произошло с ними за последнее время. И, когда им настала пора уходить, сердца обеих неминуемо разрывались. Гуля цеплялась за Дану, смотрела на неё полными слёз глазами, и Вадим понимал, что Дана так не сможет долго держаться — тоже расплачется. Присев на корточки перед шестилетней девочкой, Желтухин протянул к ней руку — осторожно, чтобы не спугнуть, и коснулся плеча. Гуля вцепилась в Дану сильнее. — Послушай, я ещё приду. Я заберу тебя отсюда, слышишь? — Для Даны это были не пустые слова. Глядя прямо в глаза младшей сестре, Хасанова была твёрдо уверена в том, что пойдёт до конца, добиваясь желаемого. — Я клянусь, что заберу. И когда маленькие кулачки разжались, воспитательница взяла девочку за руку, собираясь увести на занятия. Дана смотрела на сестру, пытаясь сдержать рвущиеся наружу слёзы — ещё несколько минут назад она изо всех сил заливисто хохотала, а сейчас мышцы лица свело в попытке выдавить подобие ободряющей улыбки. Но вот, Гуля развернулась, переступая порог детского дома; вот, дверь за ними с воспитательницей закрылась; Дана, шмыгнув носом, подняла глаза к небу и мысленно проговорила ещё раз. «Я клянусь, что заберу тебя.»

***

Рынок кишит людьми, что, в общем-то, неудивительно. До Нового года осталось уже три дня — на календаре красуется двадцать восьмое число. Сергей Андреевич, отработав крайнюю в этом трудовом году смену, с лёгким сердцем и получкой направлялся за продуктами. Накануне супруга не купила всего необходимого, потому что отстоять столько очередей за раз — просто невозможно, поэтому, сегодня утром он заявил, что после работы сам отправится на рынок, дескать, пришла его очередь. Татьяна должна была наводить дома порядок, занимаясь генеральной уборкой и ожидая своего мужа — Сергей Андреевич был спокоен, точно зная, что предназначенные жене и дочери подарки не обнаружатся раньше срока, потому как надёжно хранятся в квартире у Суворовых. Пробираясь сквозь толпу снующих туда-сюда многочисленных покупателей, авоськи которых уже были набиты практически под завязку, Сергей Андреевич выискивал глазами мандарины и победно улыбнулся, заметив пухлые оранжевые шарики, выставленные на один из прилавков — подойдя ближе, мужчина уже почувствовал в морозном декабрьском воздухе лёгкие цитрусовые нотки. — Скажите, а они у вас сладкие? Бабуля, сидевшая за прилавком, принялась нахваливать товар: — Сынок, ещё какие сладкие! Ты таких в жизни не пробовал, — она отломила одну дольку от своей мандарины, которую почистила до его прихода, чтобы съесть, — на-ка, продегустируй… И Сергей Андреевич попробовал, убедившись в словах старушки. — По чём продаёте? — Рубль и тридцать копеек, но тебе сделаю скидку — рубль и двадцать, уж больно ты мне понравился, — Сергей Андреевич рассмеялся от этих слов, ныряя рукой во внутренний карман куртки, чтобы достать кошелёк и отсчитать нужную сумму. — Бери, бабуль, если рубль и тридцать, то рубль и тридцать, не надо скидок, — Сергей Андреевич понимал, что деньги эти бабке ещё платить придётся за возможность продавать этот товар, а вот что самой на пропитание останется — непонятно. А Новый год на носу… — Сынок, я ж от души… — Увидев, что он достал рубль и тридцать копеек, она хотела отказаться от лишней десятки, но Сергей Андреевич покачал головой, будучи непреклонным. — И я от души, бабуль. Спасибо, с Наступающим! — Подхватив пакет с мандаринами, Сергей Андреевич улыбнулся ей напоследок и поспешил дальше. Старушка только проводила его благодарным взглядом, в которых чуть ли слёзы не заблестели. После мандаринов по списку шла рыба — за ней нужно было идти в магазин, находившийся напротив рынка. Сергей Андреевич, держа в одной руке авоську с мандаринами и банкой солёных огурцов, направился к выходу из рынка, предвкушая, что скоро окажется дома и они с Таней будут вместе украшать новогоднюю ёлку — Кирилл обещал подсобить и достать стройную вечно зелёную красавицу. Предвкушая тёплый и уютный вечер наедине с любимой женщиной, мужчина не мог сдержать улыбки, как и от осознания того, что в их отношениях с дочкой произошло значительное потепление. Конечно же, не поделиться этим фактом с Таней он не мог.

— Тань, — войдя на кухню следом за женой, которая поставила тяжеленые авоськи с продуктами на стол, он негромко позвал её, и она тут же обернулась.

— Да? — Взглянув на мужа, женщина сразу поняла, что что-то случилось. Внутри неё поднялось беспокойство. — Серёж, что? Тебе плохо?

— Да нет, нет, — мужчина покачал головой, чуть улыбнувшись, — я в порядке.

— А что такое? На тебе будто лица нет, а вроде и улыбаешься…

Это была правда. Сергей Андреевич не знал, как себя чувствовать сейчас: радоваться или грустить. Но одно он знал точно: с его души упал тяжёлый камень, не дающий покоя не один месяц. Он сделал всё для того, чтобы примириться с дочкой, и Катя это оценила.

— Тань, я Катю к нам на Новый год позвал. Вместе с ним. — Произносить имя Кащея всё ещё не хотелось, однако, женщина сразу поняла, о ком говорит супруг. — Я не хочу терять свою дочь. — Эти слова прозвучали уже как оправдание, как объяснение.

Потому что, если бы он не понимал, что это возможно рано или поздно, то не стал бы ничего предпринимать. Но Макаров всё понимал.

Татьяна подошла к нему ближе, оказавшись совсем рядом, и обняла руками за шею, глядя в глаза. Лицо её озарила улыбка, а во взгляде было лишь понимание и безоговорочное одобрение.

— Серёж, ты — самый лучший отец на всём белом свете, — и если бы даже нашёлся человек, пожелавший оспорить сей факт, всё равно потерпел бы фиаско в своих аргументах, — Кате очень повезло с тобой. — Несмотря на улыбку, на её лице проскочила грусть. И Сергей Андреевич знал, что причина — в том, что Татьяна никогда не сможет подарить ему их общего ребёнка, но, даже несмотря на это, он не хотел с ней расставаться. Кто бы мог подумать, что в таком возрасте он встретит ту, с которой ему захочется прожить до глубокой старости вместе?

— Сдался я, — как бы ни было обидно признавать своё поражение, но Сергей Андреевич понимал: лучше пусть он будет наблюдать и, в случае чего, поможет своей дочери, чем она отгородится от него окончательно, и в момент, когда ей действительно понадобится помощь, не обратится за ней.

— Ты не сдался, ты поступил мудро, как настоящий мужчина и любящий отец. Я понимаю, чего тебе стоило это решение, но ты правда можешь гордиться собой. Не каждый отец так сильно любит свою дочь и, уж тем более, далеко не каждый наступит на горло своим принципам ради её счастья…

— Бабуль, подкинь мелочь прогрессивной молодёжи, — грубоватый голос выдернул из воспоминания, доносясь до ушей. — Нет у меня мелочи… — А если мы проверим? — Взгляд метнулся к источнику звука и наткнулся на двух «героев», которые стояли напротив беззащитной бабули, в одиночку тащившей свою авоську с продуктами с рынка. В глаза Сергею Андреевичу бросился серенький пуховый платок, который когда-то, вероятнее всего, был белым, да только уж настолько износился, что всю свою яркость потерял. — Сынки, да побойтесь Бога, вы, вон, какие здоровые лбы, а у меня пенсии кот наплакал, — глаза у старушки страхом пропитались. Она боязно прижимала к себе сумку, пытаясь отступить на несколько шагов назад. И никто вокруг, ни один проходящий мимо человек, замечая сие действие, не спешил на помощь. Наоборот — многие мужики даже ускоряли шаг, чтобы, так сказать, не попасть «под одну гребёнку» со старушкой, хотя назвать их мужиками Сергей Андреевич не смог бы даже с натяжкой. Обострённое чувство справедливости и жгучее осуждение подобных «кадров», промышляющих по принципу «выберем жертву слабее, которая заведомо не даст сдачи» вскипело внутри — если бы Сергей Андреевич так же прошёл мимо, то потерял бы к себе всяческое уважение, испытывая в дальнейшем муки совести. Потому что не должно быть так — не должна всякая гопота старушек щемить, отнимая последний хлеб! И не должны при этом другие люди, которые могут помочь и вступиться, оставаться равнодушными. Все ведь, так или иначе, к сожалению, могут попасть в такую ситуацию, будучи в глубокой старости… — Эй, вы, двое! — Громко окликнув их, Сергей Андреевич поспешил в эпицентр событий. Незнакомая бабулька тихо выдохнула, заметив его и осознав, что теперь не одна. — Вам не стыдно у старушек деньги отнимать? — Ты чё, дядя, пристыдить нас решил? Видал пассажира? — Тот, кто стоял к нему ближе, переглянулся со своим подельником. — А вас, я так погляжу, и не пристыдить уже, раз вы совесть вконец потеряли, — Сергей Андреевич бросил ещё один взгляд на напуганную бабульку, которая медленно отходила назад. — Мужик, тебе чё, больше всех надо? — Второй двинулся на него, тоже постепенно сокращая расстояние. И в его глазах горел вызов и борзота — такого взгляда он даже у Кащея не видел. Вот оно — то поколение, которых он взращивает! Вот они — те, кто с него пример берут! Группировщики… — Мне надо, чтоб вы развернулись, извинились и провалились сквозь землю. — Слышь, дядя, ты сам напрашиваешься на неприятности. Чё, давай тоже, карманы выворачивай… Один схватил его за руку, но Сергей Андреевич не растерялся — врезал ему по подбородку со всего маху. Лицо противника инстинктивно дёрнулось в сторону — такой осечки он явно не ожидал, и глаза вспыхнули яростью. — Ну всё, дядя, ты — труп… — Ироды! Что ж вы творите-то! На помощь, помогите, кто-нибудь! — Бабуля заголосила на всю улицу, что есть мощи. И второй кинулся на неё, пытаясь отнять сумку. Сергей Андреевич дёрнулся, чтобы помочь ей отбиться, но его первый оппонент в этот момент дёрнул его за руку и тоже врезал под дых. В завязавшейся потасовке практически ничего было не разобрать: всё проносилось перед глазами со скоростью света. Сергей Андреевич только и успевал, что выставлять блок на удары и не позволять противнику одолеть себя вконец. Люди, проходившие мимо, всё так же оставались равнодушными к развернувшейся картине. Кто-то, правда, останавливался, чтобы посмотреть, но ринуться и помочь физически было некому. И когда Макаров скрутил одного из них, заломив руку за спину, рядом уже никого не было. — Пусти, блять! — Щас, милиция приедет, и отпущу, — у Сергея Андреевича была одна надежда на то, что кто-то всё же вызвал милицию, и ждать осталось недолго, — и запомни на всю свою жизнь, что обижать стариков — это низко, а ты и твой приятель, которого тоже поймают и накажут — не мужчины, а гопота, и место таким — на зоне… БАХ! …Выстрел огласил округу вместе со зловещим кличем воронов в небе, взлетевших с веток деревьев от резкого и громогласного звука. Всё произошло слишком быстро: вот, он стоял, а здесь уже — упал, не шевелясь. Воришка, который уже представил себя в обезьяннике, выровнялся на ногах, с испугом, зияющим во взгляде, заглядывая в глаза Макарову. Широко распахнутые глаза, которые уже были стеклянными. Где-то послышались голоса людей, обеспокоенных тем, что они услышали выстрел, и только после этого воришка отмер, понимая то, что случилось. Развернувшись, он приспустил со всех ног в темноту Казани — как можно дальше от рынка и места преступления, оставляя истекать кровью человека, которому уже ничем нельзя было помочь.

***

Гостиничный номер казался ему темницей, похожей на тюрьму — несмотря на то, что был довольно-таки обустроенный, со всеми удобствами, там не было ни намёка на домашний уют. Поэтому он коротал время внизу, в небольшом ресторане на первом этаже, сидя за столиком у окна и всматриваясь в темноту города, прокручивая в голове воспоминания прошлого. К уюту в своей жизни Мурат Булатов привык больше всего: в их доме с женой, который можно было приравнять к особняку, всегда царит чистота. Невооружённым взглядом можно заметить женскую руку, которая приложила немало сил, обустраивая жилище и придавая ему определённый вкус. За все двадцать лет брака, Мурат ни разу не пожалел о том, что именно Сара стала его женой. Да, их брак поначалу был связан всего лишь договорённостью родителей — таковы были древние обычаи. Мурату было всего лишь двадцать лет, когда он вернулся из армии и узнал, что родители подыскали ему невесту. Восемнадцатилетняя девушка, будучи стеснительной и тихой по своей натуре, не сразу пробудила в нём какие-то романтические чувства; однако, юноша понимал, что пойти против воли отца не посмеет. В их семье было принято чтить и уважать старших, прислушиваясь к их мнению — с древних времён все их предки создавали семью лишь после благословения родителей, и делалось это только с теми, кто был достойной партией. Однако, к его большому сожалению, его родная сестра так и не сумела понять это, и пошла на поводу у своих слепых желаний. Асия была чрезмерно гордой, на всё имела свою точку зрения и не стыдилась открыто выступать наперекор, если те условия, которые ей пытались диктовать, не совпадали с её видением собственного будущего. Сейчас, по прошествии стольких лет, Мурат, задумываясь о тех событиях, мог бы сказать, что в этом, конечно же, есть и его вина. Ведь он был старшим братом, он видел, что её куда-то несёт не туда, но, как и родители, не мог даже представить себе, что всё выльется в то, что произошло.

Девятнадцать лет назад, г. Павлодар

Улицы утопали в июльской жаре. Погода стояла настолько жаркая, хоть и вовсе не выходи за пределы дома, оставаясь в относительной прохладе. Но сегодня у семейства Булатовых был важный день, о чём, конечно же, ещё не все догадывались — главная причина подобного праздника была скрыта от семнадцатилетней Асии Булатовой. В тени ветвистых деревьев, росших в саду Булатовых, поставили большой стол с многочисленными блюдами. У Мурата от одного запаха коктала во рту скапливалась слюна — мать была превосходной хозяйкой на кухне и каждый, кто хотя бы раз пробовал приготовленное ею блюдо, не мог сдержать восхищённых отзывов. Глава семейства — Ахрам — нередко шутил о том, что Мадина — мать Мурата и Асии — украла его сердце на веки вечные, просто угостив своей едой. Отец позаботился о том, чтобы по саду раздавалась приятная на слух казахская мелодия. Вся их семья вышла во двор, к накрытому столу, в том числе и Асия, и вот тут, как раз, их ожидал сюрприз в виде первых (а на самом деле — единственных) гостей. Первым их, конечно же, приветствовал отец. — Ахрам, дорогой, сізді көргеніме өте қуаныштымын. — Өзара, Рашит, — мужчины обменялись рукопожатиями, — мы вас уже заждались к столу. — Полагаю, все в курсе цели нашего визита? — Взгляд Рашита остановился на Асии, которая в этот момент как раз стояла в десяти метрах от переговаривающихся отцов двух семейств. От взгляда Мурата не укрылось то, как сестра поджала губы, не будучи слишком довольной при появлении рядом с ней Азата — сына дяди Рашита. — Сәлем, Асия. — Здравствуй, Азат, — в тоне её голоса едва ли было то тепло, которое можно было безошибочно расслышать в его двух словах, обращённых к ней. Да и во взгляде, в отличие от девушки, было сплошное тепло. Для Мурата не было секретом то, что Азат давно был влюблён в его сестру, вот только сама Асия, кажется, то ли делала вид, то ли действительно ничего не замечала, воспринимая молодого человека всего лишь как друга детства, но не более. И даже когда отцы, ещё давно, в детстве, в шутку пророчили их друг другу в суженые, Асия могла обидеться на такие высказывания и гордо игнорировать Азата в течении следующих нескольких дней, пока мальчишка не завоёвывал её прощение своим безупречно дружеским поведением. Однако, сегодня всё уже давно было не так, как в детстве — Азату было двадцать лет, позади, так же, как и у Мурата, была армия, а впереди — дорога в светлое будущее, и эту дорогу ему предстояло разделить с Асией, о чём он, в отличие от гордой подруги детства, уже был проинформирован. Потому и светился, словно начищенный до блеска медный пятак. Мадина, увидев в руке Азата шикарный букет орхидей, улыбнулась, принимая подарок. А самой Асии он протянул букет нежно-розовых роз, которые явно были с шипами — их красота могла сравниться с красотой девушки, а так же многое сказать о её характере. — Не стоило покупать букет для меня. — Возьми. Я от чистого сердца, — Азат смотрел на Асию так, что Мурату казалось, если сестра сейчас скажет ему разбежаться и с разбегу разбиться головой о стену, то он тут же это сделает. Он в принципе всегда делал всё, лишь бы она хотя бы улыбнулась. Мадина, увидев, что процесс не слишком ладится, тут же вмешалась: — Бери, дочка, красивый букет. Рақмет сізге, Азат. — Женщина слегка поддела девушку под локоть, кивая в сторону дома, чтобы они сходили вдвоём и поставили цветы в воду. — Мне кажется, из этого не получится ничего хорошего. — Сара, стоя рядом с ним, тихо высказала своё мнение, понизив голос практически до шёпота. — Может, лучше её предупредить? — Не вмешивайся в это дело, — после разговора с отцом, состоявшегося накануне, Мурат чётко понял одно: сестра не должна узнать обо всём раньше времени, иначе может грянуть скандал. И если сейчас его жена проболтается Асии обо всём, то это навлечёт гнев Ахрама, — так для всех будет лучше. — Значит, ты согласен с ними? — Это неважно. Важно то, что моя сестра выйдет замуж за того, за кого ей скажут родители. Ты знаешь наши обычаи не хуже меня, Сара. И давай закроем эту тему, — не хватало ещё, чтобы Асия услышала их. Тогда точно сопоставит дважды два и быстро поймёт, что весь этот праздник затевался с одной-единственной целью. Впрочем, долго утаивать не пришлось. Когда Рашит поднялся со своего места, чтобы произнести тост, всё стало понятно в один миг. И Мурат наблюдал за сестрой, которая сидела по другую сторону стола — на девичьем лице стремительно менялась смесь эмоций, от возмущения до ужаса. Последней каплей, по всей видимости, стал Азат, который вставил свои пять копеек в конце. — Мен сені жақсы көремін, Асия. Сіз менің әйелім болғаныңызға ешқашан өкінбейсіз. — При этих словах Мадина улыбнулась, смахнув невидимые слёзы счастья, однако, её улыбка быстро погасла, стоило ей посмотреть на собственную дочь, радости на лице которой от данной новости не было. — Сіз қалжындап тұрсыз ба? — После этих слов улыбка уже стёрлась с лиц Рашита и Ахрама. Отцы двух семейств явно по-другому представляли себе этот день, и такая открытая недовольная реакция со стороны будущей невесты не вписывалась в их планы. Поднявшись с места, Асия не стала молчать: — Я прошу меня простить, но меня никто не предупредил о том, что сегодня здесь планируется сватовство. И, поскольку в наше время рабство уже давно отменено, я отказываюсь выходить замуж против своей воли. Свадьбы не будет, Азат, — на этих словах Асия повернулась прямо к нему, глядя в глаза юноше, сидящему напротив, и уже не обращая никакого внимания ни на присутствовавших родителей, ни на брата с невесткой: — ни через пять лет, ни через десять, ни через двадцать пять. Мен саған ешқашан үйленбеймін. — Произнеся с особым нажимом последние слова, девушка развернулась, дабы уйти в дом. Мать и отец провожали её шокированными взглядами, а Рашит, поджав губы, поднялся со своего места. Как и ожидалось, подобное не могло быть проигнорированным — такой прямой отказ, как и открытое выступление против воли родителей, навлёк целый скандал. Дядя Рашит заявил, что Асия плюнула в душу и ему, и его сыну, и как Ахрам с Мадиной ни пытались его убедить, что девушка просто не ожидала такого поворота событий и была слегка удивлена, мужчина уехал, не пожелав ни на минуту оставаться в доме, где им был оказан такой «приём» от бывшей будущей невестки. Азат тоже выглядел черней тучи — он понимал, что отец никогда не простит Асии подобного публичного позора своего сына, а значит, все его представления о том, что однажды она всё-таки станет его женой и они заживут счастливой долгой жизнью — крах. Не более, чем иллюзия. Вечером в их доме разгорелась самая настоящая буря — отец был вне себя от гнева. Кричал, что дочь опозорила всю их семью; что теперь ни один сват не придёт к ним, дабы попросить её руки, потому что таких своевольных девиц замуж не берут; и о том, что Асия — неблагодарная паршивка, которая абсолютно не ценит подарков судьбы. — Ахрам, дорогой, успокойся… — Мадина пыталась усмирить мужа, но понимала, что ей это не удастся, потому что, всегда спокойный и рассудительный, сейчас супруг отказывался идти на компромиссы и признавать хотя бы малейшую долю правоты за собственной дочерью. — Не надо меня успокаивать! Посмотри, до чего наша дочь докатилась! Азат с детства на неё, как на святую, смотрит, а она вздумала его так опозорить! Окончательно ноги вытерла об парня, и мою честь опорочила! Я Рашиту слово дал, что она станет его невесткой, а теперь он и слушать меня не станет, и будет прав в этом! — Если ты ему дал слово, так возьми и роди ещё одну дочь, и тогда это слово сдержишь! — Асия не могла смолчать, глядя на отца. — Это моя жизнь, и я не хочу её жить так, как мне навязываешь ты! — А как ты её хочешь прожить?! С тем, кто тебя погубит?! — Если ты попытаешься ещё раз выдать меня замуж, я сама себя погублю! — Слова были брошены быстрее, чем их смысл дошёл до Асии, но что-либо говорить ещё было уже поздно. Мурат, наблюдая за ними, молчал. Отец, прежде передвигавшийся по комнате, размахивая кулаками, сейчас застыл, словно статуя, глядя в лицо своей единственной дочери, в которой всегда души не чаял. И, видимо, зря — мужчина подумал о том, что нужно было держать её в ежовых рукавицах. Глядишь, выросла бы сейчас такая же, как Сара — тихая, скромная, не имеющая привычки идти наперекор. — Сен менің қызым емессің, — тихо, но отчётливо. В мёртвой тишине никто не решался ничего сказать, и даже Асия молчала, глядя сейчас в ответ. До неё прекрасно дошёл смысл отчих слов, — менің қызым сендей бола алмайды. Вряд ли Ахрам, произнося эти резкие, режущие сердце, слова, рассчитывал, что всё обернётся именно так. Он думал, что Асия осознает свою ошибку и на следующий день извинится, и так же публично принесёт извинения Азату и Рашиту, вот только всё сложилось совсем иначе. Когда он практически убедил Рашита в том, что это было помутнение, и что всё уладилось, Асия сбежала из отчего дома — наутро Мурат был первым, кто обнаружил верёвку из одеял, свисающую с балкона, прикреплённому к спальне сестры. Его сестра сбежала, тем самым окончательно растоптав авторитет отца в глазах многих соседей, наслышанных о грядущей помолвке, и в глазах самого Рашита. Навлекла на себя гнев такой силы, что даже Мадина не подумала вступиться за дочь, отрекаясь от неё следом за супругом. А Азата вскоре женили на другой девушке, и он уехал вместе с ней из Павлодара — строить свою счастливую семейную жизнь там, где ничто не напоминало бы о нанесённом ему Асией позоре.

Наше время

Поступок сестры сильно подорвал здоровье родителей. Бесконечные стрессы не могли положительно сказаться на самочувствии, и спустя полгода отец загремел в больницу с сердечным приступом. Мать, беспокоясь о нём, не находила себе места, а Мурат пытался сделать всё возможное, чтобы помочь ему оправиться. Дорогостоящее лечение, процедуры, беседы с врачами — всё это легло на его плечи. Нет, конечно, мать так же ухаживала за своим мужем, но её здоровье тоже оказалось не железным. Ахрам, к большому сожалению, так и не оправился полностью — спустя полтора года его уже не было в живых. Мадина продержалась дольше своего мужа, но в последние месяцы жизни практически потухла: не хотела ни есть, ни пить, ни гулять. Мурат, пытаясь разговаривать с матерью и убеждать её бороться, жить дальше, всё чаще слышал о том, что ей осталось недолго, и единственное, что могло бы принести ей радость — это увидеть собственных внуков до того, как Аллах заберёт её душу. Несмотря на то, что и отец, и мать хорохорились перед ним, Мурат знал, что всё это началось с Асии. И мысленно он, хоть и не отрёкся от сестры, но осуждал её. Осуждал и был чертовски обижен, что она подумала только о себе, а не о них. Мать пережила отца на четыре года и померла в одно майское утро на рассвете — и в огромном доме, где некогда слышался счастливый смех большого семейства, они с Сарой остались совершенно одни. Мурат мечтал о детях, но Аллах не дал им возможности почувствовать себя счастливыми родителями — и хотя все доктора в один голос твердили, что они абсолютно здоровы, у них просто не получалось зачать ребёнка. Однажды Сара заявила ему, что, если он уйдёт, то она поймёт и не станет его осуждать, но он и не думал уходить. За двадцать один год, что они живут в браке, Мурат понял, что ближе и дороже человека у него нет на всём белом свете — Сара его отдушина, поддержка и любовь. И если уж Аллах не послал им своих детей, то, быть может, есть шанс стать родителями для чужих? Хотя, в полной мере «чужими» мужчина не мог назвать своих племянниц — тем не менее, как только он узнал о случившемся с Дамиром, отправился в Казань. Мурат преодолел почти две тысячи километров, чтобы взглянуть на них. Дана встретила его с холодом и отчуждением, будучи не в силах простить того, что семь лет назад Мурат пытался уговорить Асию избавиться от их второго с Дамиром ребёнка. Да, возможно, его поступок нельзя назвать хорошим, его нельзя поблагодарить за то, что он уехал тогда и оставил свою сестру, но Асия сделала свой выбор — и Мурат не счёл нужным тащить её силой сначала к врачу, а потом в самолёт. Но он действительно любил свою сестру. Любил, несмотря на то, что был зол, потому что считал её косвенно виновной в смерти родителей. Дане этого не понять — у неё совсем другая ситуация, но если бы она только знала о том, как всё было на самом деле, то поняла бы, что её мать совершила чудовищную ошибку девятнадцать лет назад. Согласись она стать женой Азата и забудь о неугодном Дамире — осталась бы жива. Как говорится, стерпится, слюбится: со временем Асия поняла бы, что лучше мужа ей было бы не встретить и не найти, потому что Азат никогда бы не позволил себе искалечить её жизнь так, как это сделал Дамир Хасанов. А теперь, своей смертью, он искалечил ещё и жизнь собственным дочерям, вынужденным столкнуться с новыми вызовами судьбы. …Но никому в жизни, будь то вслух или мысленно — самому себе — Мурат не признался бы в том, что себя тоже считал виноватым. Если бы он хотя бы на миг заподозрил, что сестра решится на побег; если бы он остановил её тогда, предприняв какие-то меры — вся её жизнь могла бы повернуться по-другому. Увы. Мы никогда не знаем, когда наступает тот самый последний, роковой момент, когда уже ничего нельзя ни исправить, ни вернуть. И какими будут те последние слова, которые останутся в памяти, связанные с этим человеком? Если вспоминать о сестре, у Мурата это не самая хорошая фраза.

— У тебя больше нет брата.

***

— Люся, карты прими, — Катя протягивает стопку сидящей за окошком работнице регистратуры. До момента появления Макаровой та была увлечена чтением какой-то книжки и, казалось, мало замечала окружающий её мир. Вот и пришлось для привлечения внимания и ускорения работоспособности коллеги пальцами щёлкнуть. — Люся, приём! — А? Да? Что? — Люська голову поднимает и, поняв без слов, карты забирает, укладывая к таким же другим стопкам из разных отделений. — Сколько их у тебя сегодня? — Нормальных — ноль, а повёрнутых — двадцать три. Люся присвистывает. Да уж, участились случаи массовых побоищ в последнее время. — В хирургию вон тоже человек пятнадцать привезли, операционные теперь готовят. Хотя, ума не приложу, как они их оперировать будут, не хватит ни сил, ни места. Печально. Значит, скорее всего, Наташкины руки сейчас там трудятся. Ну, что поделаешь, такова их нелёгкая доля медиков. «Наша служба и опасна, и трудна» — мелькает отчего-то в голове и Катя убеждается, что эту фразу можно интерпретировать не только к представителям правоохранительных органов. А если серьёзно, то каждый труд в почёте и по-своему сложен, будь то завод, больница или ещё что. — Чай будешь? — Да, давай, — Катя ловит кивок в сторону двери сбоку и заходит в помещение регистратуры. Взгляд падает на книжку, с обложки которой можно рассмотреть крупные буквы названия. «Евгений Онегин». — Я гляжу, ты Пушкиным тут зачитываешься? — Ох, Катька, читаю и крокодильими слезами умываться хочется… У Люськи от первых только строчек письма Татьяны слёзы на глаза наворачиваются. То ли больно впечатлительная душа плоды даёт, то ли собственная сентиментальная память, хранящая в голове образ своей первой и единственной любви, Генки Копылова. Что только ни делала в своё время Люська, пытаясь привлечь внимание: и улыбалась, и комплименты дарила направо и налево, а однажды, даже осмелилась поцеловать, в щёчку, правда, но и то уже подвиг! Для неё, шестнадцатилетней девчонки, у которой поджилки тряслись и страх осязаемыми лапами цеплялся с когтями прямиком в сердце. Она, конечно, красавицей прям такой уж и не была, чтоб глаз не оторвать, да и Генка мало смахивал на того самого «прынца с белым конём» (вместо белого коня был ржавый драндулет, который глох на каждом повороте и по большей степени бестолково простаивал в гараже, где Генка, на пару с отцом, колдовали со всех сторон, ласково называя своё средство передвижения «ласточкой»). Факт горящих глазёнок внушал девчонке надежду, что всё у них будет хорошо, а оно и было: целых полгода купалась в этом раю, замирая от робких поцелуев и пальцев, гладящих самими подушечками острые коленки, прежде чем любимый огорошил её новостью о своём скоропалительном переезде в Ленинград. Отцу Генкиному работу там предложил старый армейский товарищ, и глава семейства, недолго думая, оповестил домочадцев. Генка поначалу успокаивал её, шептал о том, что писать будет, что не забудет Люську и не променяет ни на кого, а на каникулах, в конце-концов, и приехать можно будет, в гости к себе зазывал, обещал, что покажет просторную квартиру, доставшуюся от помершей бабки, и где места точно всем хватит, не то, что в коммуналке, в которой они вынуждены были ютиться последние пять лет. И Люся, скрепя сердцем, поверила. Отпустила, взяв слово, что он напишет ей сразу же, как доберётся. И Генка написал на третий день после своего отбытия: о том, что устроился механиком в автосервис; о том, что документы будет подавать и поступать в институт на машиностроительный; и о том, что он, Люську, очень сильно любит. Трижды повторил, прощаясь, и заставляя девичьи глаза заливаться слезами. Но, как это бывает, не они первые и не они последние: расстояние, поначалу служившее, по словам Генки, всего лишь временным испытанием, погубило их пылкие чувства. Письма из Ленинграда приходили всё реже, а собственные порывы взять и написать, как назло, преследовали Люсю всё чаще и острее. Конец терпению случился почти через три месяца, большую часть из которых девчонка сжирала себя удушающими подозрениями. Конверт пришёл ещё через два дня, но, правда, не от Генки, а от его матери, которая решила написать горемышной, и подробности этого самого содержательного письма до сих пор сидели в Люськиной памяти. «…Гена, конечно, рассчитывал, что Вы сами поймёте…», «…есть ли у меня право промолчать и не взять при этом грех на душу, заставая Ваши письма в почтовом ящике…», «…давняя подруга детства, Мариночка, дочь Павла Семёновича, который и предложил моему мужу работу…», «…в положении…», «…ребёнок ведь должен расти в полноценной семье, сами понимаете…», «…будет лучше, если Вы забудете о моём сыне и не станете рушить его жизнь…» Невольно задумавшаяся о прошлом девушка вырывается из воспоминания под настойчивым голосом Кати: — Ты чего чай-то свой не пьёшь? — Да так, жду, пока остынет, — тонкие пальцы сжимают стенки чашки, а пристальный взгляд Макаровой, кажется, считывает смену настроения за мгновение, делая выводы. — Люсь, а ты часом не влюбилась? «Давно уже, в одного козла, которого до сих пор забыть не получается, даже сейчас вот в памяти мелькает, спустя три года-то» — думает девчонка, но на вопрос ответа таки не даёт. Прав был тот, кто сказал, что любовь — зла, с этим мнением Люся искренне и полностью согласна. Подув на тёмную от заварки жидкость, она, наконец, делает первый глоток, чуть обжигая кончик языка. Чаепитие девчоночье, постепенно наполняющееся разговорами ни о чём и обо всём одновременно, прерывается трелью стационарного звонка. Люся отвечает и по мере того, что она слышит в трубку, лицо бледнеет. Катя ловит на себе какой-то опасливый взгляд, но всё, что ей остаётся, только слушать девичьи слова, произносимые кому-то другому: — …Кто? …Да, она у меня, а что? …Когда? …Здесь уже? …И как… — И вот на этом «как» у Люськи обрыв получается, она тормозит, касаясь пальцами губ. Глаза прикрывает. — Передам. — Что-то случилось? — Как только трубка опускается на рычажок, Катя вопрос меткий ставит. Уж больно ей не нравится переменившееся опять лицо Люси, на котором застыла какая-то гримаса ужаса. Как правило, когда видишь подобное, то дурное предчувствие не заставляет себя долго ждать. — Случилось. Люся в голове прикидывает, как сказать. Нелегко ведь подобные новости сообщать, она к этому морально никак не готова. Это всё равно, что человеку с размаху кости переломать — хочешь-не-хочешь, а забыть потом не сможешь о том, кто сделал или кто сказал. — Кто звонил? — Николаич звонил. Из морга. Катя знает усатого дядьку, знакомство с которым весьма красочно приключилось в первые дни работы в больнице. Её тогда отправили в морг старые медкарты переписывать, а сама Катя никак не ожидала, что, заявившись, станет внезапной свидетельницей вскрытия. Скорее, от тухлого трупного запаха, нежели от вида внутренних органов, её замутило на месте. Николаич, к слову, вопреки специфике своей профессии и общению по большей части с мёртвыми, оказался вполне себе добродушным дядькой, что прижал к носу ватку с нашатырем, помогая придти в себя, да шоколадной конфетой угостил, чтоб полегче стало. Сказал, что для первого раза — к тому же, внезапного — такая реакция неудивительна. До сих пор, пересекаясь около больницы, Катя то кивает, улыбаясь, то здоровается на словах, и он отвечает тем же. — Так, короче, — Макарова с места поднимается, собираясь уже в морг идти, не обращая внимания на то, что ей, возможно, плохо там станет от всех этих запахов, но терпеть молчание Люси и этот непонятный взгляд уже никаких нервов не хватит. Интригу как специально тянет, блин… Люся в ту же секунду подрывается: — Стой, не ходи туда, — за руку даже берёт и Катя думает, а всё ли с ней, собственно, в порядке? — Сядь, погоди. — Люся взглядом по её лицу пробегает, заставляя Катино сердце сжаться в дурном предчувствии. — В общем, там мужика привезли… Николаич сказал, при нём документы нашли… — Катя смотрит на Люсю, ей хочется уже голос повысить на коллегу, чтобы та не томила её, но Люся опережает на долю секунды, произнося то, чего Катя никак не ожидала услышать: — На имя Макарова Сергея Андреевича… — Что? — Она ослышалась? Что за бред? Привезли… В морг? — Люсь, это, что, прикол такой сейчас? — Потому что если да, то это не смешно. За такие приколы можно и отхватить нехило, как Костя говорит. — Кто ж такими вещами шутит-то… «Папа» — единственное слово, которое остаётся в голове, прежде чем Катя чувствует, что мир покачнулся. — Николаич сказал, с рынка привезли… С простреленной головой… Люсины слова отдаленными становятся, как через вакуум какой-то, а тело тяжестью наливается. И когда она почти падает, неосознанно, и не имея сил удержаться на ногах, руки Люсины подхватывают её. Не может быть. «Папа… Как же это… Как же так?..» Этого не может быть.