Без тормозов

Больше не летают вертолёты,

Волшебника не видно за последние года. Прекрасное далёко, напрасное далёко — Далеко так, что не дотянуться никогда.

Тишина. Звенящая в ушах, доводящая до отчаяния, разрывающая на куски. Что чувствует человек, когда умирает его близкий? Сначала — шок, и практически сразу — отрицание. Ты не веришь, что это произошло на самом деле, всё происходящее кажется каким-то страшным и нелепым сном. Хочется проснуться и кажется, что, когда всё закончится — близкий тебе человек будет рядом, живой и невредимый, и вы вместе потом посмеётесь над тем, что тебе приснилась такая жуть. Следом наступает гнев — ты начинаешь злиться на себя за то, что допустил его смерть; злиться на других за то, что они тоже не сделали ровным счётом ничего, чтобы этого избежать. Тебе кажется, что кто-то совершенно точно в этом виноват, но найти какую-то одну фигуру, которую можно было бы во всём обвинить, спустив всех собак, не представляется возможным. Есть ещё компромисс — ты плачешь, ты не можешь с этим смириться и мысленно просишь Господа Бога о том, чтобы он повернул время вспять. Ты начинаешь убеждать себя в том, что сделаешь всё иначе, надеешься на какое-то необъяснимое чудо, хотя глубоко внутри точно знаешь, что чуда уже не произойдёт — наступает депрессия. Бессонные ночи, отказ от еды, полная изоляция от окружающего мира. Тебе нет дела ни до кого и ни до чего, что происходит вокруг, словно бы всё в одночасье потеряло любое значенье. Порой, на этой стадии, кажется, что и самому жить дальше незачем, потому что более ничто не держит на земле. Последней стадией, подводящей итог всей потере, является принятие, но Катя, стоя на кладбище здесь и сейчас, даже не могла думать о том, как скоро ей удастся смириться и по-настоящему отпустить эту боль. Сколько ещё бессонных ночей она проведёт после кошмаров, которые будут преследовать её? Сколько раз она будет захлёбываться этим своим горем и, возводя глаза к небу, умолять о прощении? Катя не слышала ничего: ни пения птиц, ни перешёптывающихся за её спиной людей. Мир будто замер и затих, сузившись до размеров небольшой вырытой ямы, глубиной пары метров. Ямы, которая станет последним пристанищем для её отца — теперь уже навсегда. Сегодня она видит его в последний раз в своей жизни. Кащей, который стоял рядом, сжимал её пальцы, без слов умоляя о том, чтобы Катя держалась. Костя старался ни на минуту не оставлять её в одиночестве — если рядом не было его, то неизменно были Наташа или Татьяна. Последняя тоже едва держалась, глядя заплаканными глазами на мужчину, с которым хотела провести остаток своей жизни, а теперь была вынуждена вот так прощаться, хороня вместе с ним частичку себя. За тот год с небольшим, что они были вместе, в жизни Татьяны появилась любовь, а теперь её словно отобрали всю, без остатка, оставив её одну в холодной и пустой квартире. Рудакова, тоже присутствовавшая на похоронах, замерла чуть позади, сжимая в руках две гвоздики. На голове у неё был чёрный платок, как и положено, а взгляд то и дело метался от Кати к Татьяне, изредка задерживаясь на самом Кащее. Рядом с ней стоял её брат, тоже весь в чёрном, а дальше шли коллеги Сергея Андреевича, друзья, соседи. Немало их пришло проститься с Макаровым-старшим. Для многих из них он был примером трудолюбия, и даже начальство с завода тоже нагрянуло, выразив свои искренние соболезнования родственникам усопшего. Серые глаза снова метнулись к Кате — вне всяких сомнений, это горе оставит на ней свой отпечаток. Наташа хотела бы поддержать, приободрить, да только какими словами и поступками здесь залечить эту боль? Никто не справится, кроме времени, а его понадобится слишком много, чтобы собрать по кусочкам разбитое и научиться жить с этой памятью и болью.

Стеклянный взгляд. Жизнь, как киноляп

От сотни до нуля, весна уже за тысячи ночей подряд;

И вряд ли ты ещё раз выдавишь свой детский смех,

Но никогда уже не встретить Электроника на техно.

Катя же, стоя у гроба, смотрела только на посиневшие руки отца, время от времени пробегая взглядом к лицу. Около виска виднелся след от пущенной пули — отверстие тщательно замаскировали перед похоронами. Практически незаметное теперь, оно являлось несовместимым с жизнью и послужило причиной гибели. Холод, пронизывающий до костей, её совершенно не беспокоил, хоть она уже и еле слышно начинала стучать зубами. Макарова не могла заставить себя отвести взгляд от гроба и посмотреть на всех остальных, кто пришёл сегодня на кладбище. Её терзало чувство вины — девушка не могла от него отделаться. Оно не просто съедало её — оно вонзалось своими острыми клыками под кожу, протыкая её до крови; цеплялось в сердце, находя самые уязвимые участки и заставляя его сжиматься до невыносимой боли, до тёмных пятен перед глазами и осознания, что каждый новый вдох требует неимоверных усилий. Катя винила себя за свои прежние обиды, за все те случаи, когда у неё не нашлось времени, чтобы просто сесть и поговорить с отцом по душам; не на пять минут, а по-человечески. Винила себя за то, что, во время этой чёртовой сессии, не звонила ему и не заскакивала домой хотя бы ненадолго, чтобы просто навестить — зато, конечно же, для встреч с Кащеем время у неё нашлось. Винила себя за тот летний разговор, в котором высказала отцу ужасные вещи, обвинив его едва ли не во всех проблемах и грехах. Собственные слова, произнесённые в пылу ярости, звенели теперь в ушах, разбиваясь на множество мелких осколков, которые метко попадали прямо в сердце, оставляя на нём новые и новые раны. Даже если затянутся — шрамы всё равно останутся…

— Этот, как ты выразился, урка, защитил меня от отчима, пока ты, папа, был здесь. А почему тебя не было рядом, скажи? Не потому ли, что, когда вы с мамой развелись, я умоляла тебя не уезжать от нас, не бросать, но ты вернулся в Казань? Тебе напомнить, при каких обстоятельствах я с Костей познакомилась? Если бы мне не нужно было мотаться к тебе, чтобы получить крохи внимания, то, может, я бы не знала его сейчас, у меня был бы шанс на эту спокойную и счастливую жизнь с кем-нибудь другим!

Если бы только можно было отмотать время назад — Катя повела бы себя по-другому. Она была бы более мягкой по отношению к отцу, она бы нашла больше времени для того, чтобы просто побыть рядом с ним. Ведь, как бы там ни было, как бы сильно Катя на него ни обижалась, она всегда знала, что он переживает за неё, что он хочет, как лучше. Не со зла…

— …пап, я сессию закрыла, представляешь? Без единой пересдачи! — Радость продолжала распирать её изнутри, потому что она добилась этого самостоятельно, без чьей-либо помощи! Столько времени было убито на подготовку, и теперь все труды оказались не напрасны.

— Поздравляю, доченька, — по голосу Катя слышит, что отец не сдерживает улыбку, хоть его голос и пропитан толикой грусти, — ты у меня умница, я тобой горжусь…

Если бы Катя, стоя тогда в общежитии, возле вахты Веры Семёновны, знала, что в тот момент она в последний раз слышит голос отца, она бы наплевала на всё. Она бы сказала ему ещё много всего, потому что… Потому что самого главного, кажется, Катя сказать не успела — и теперь с этим чувством недосказанности ей придётся жить всю оставшуюся жизнь. Когда пришло время прощаться, девушка на ватных ногах подошла к гробу и, склонившись, поцеловала его в лоб. Единственное, что Катя почувствовала при этом — холод, ударивший по губам, и ком, подобравшийся к горлу и сжавший всю шею до хрипоты; режущий до боли, от которой хотелось зажмуриться. Если бы она могла разрыдаться, то непременно бы это сделала, но все слёзы куда-то подевались с той проклятой минуты, когда она пришла в себя после обморока. Рядом была Люся, обеспокоенно приводящая её в чувства, вместе с ваткой, пропитанной нашатырным спиртом, а по вискам било осознание услышанного. «Николаич сказал, с рынка привезли… С простреленной головой…» Катя видела, как следом за ней подошла Татьяна, потом — Суворовы. Тётя Диля и дядя Кирилл выглядели такими же разбитыми горем — женщина беспрестанно утирала слёзы чёрным платком, а дядя Кирилл выглядел бледнее обычного — плечи его сгорбились, и сам он, казалось, вот-вот может не сдержаться. Отец был его лучшим другом, и Катя понимала, что мужчине сейчас тоже непросто, но не это волновало её прежде всего. Макарова смотрела на лицо отца. Веки были закрыты, не было ни одной эмоции. Казалось, что он просто уснул; что вот, сейчас, он откроет глаза и встанет, и Катя сможет его обнять. Но секунды шли, а ничего так и не происходило — он по-прежнему оставался обездвиженным в гробу. И в ту секунду, когда работники кладбища накрыли его лицо покрывалом, а следом — крышкой, не оставив ни капли видимости тела усопшего, Катя зажмурилась, приготовившись к звуку вколачивающихся с четырёх сторон гвоздей.

— Папка! — Катя бросилась ему на шею с порога, заключив в свои объятья.

Сергей Андреевич, поначалу растерявшийся от подобной встречи, обнял дочку в ответ.

— Катька, — оглядывая с ног до головы своё чадо, явившееся к нему, как снег на голову, мужчина мог бы с уверенностью заявить, что он счастлив, — ты как здесь? Что ж ты не позвонила, я б встретил… Красавица ты моя!

— Пап, я так соскучилась по тебе…

— Я тоже, звёздочка, я тоже…

Удары молотков по гвоздям казались ей самым громким грохотом — словно били не по деревянным доскам, а по ней, ломая кости изнутри. Колени подкосились, ступни обожгло болью, словно Катя стояла не на земле, а на тлеющих углях вперемешку с осколками. Макарова почувствовала, что Костя сжал её пальцы крепче, но сама она не держалась за его руку. В ушах пульсировало, гул начал становиться слабее, перед глазами замелькали какие-то цветные пятна. Катя, разлепив веки, втянула носом воздух и медленно выдохнула, понимая, что снова находится на грани того, чтобы свалиться в обморок. В этот момент Макарова запоздало вспомнила, что за последние два дня во рту не было ни крошки из-за стресса. Слёз почему-то не было, всё было, словно в какой-то прострации теперь. Когда гроб опустили в яму, Катя, убрав Костину руку, наклонилась, чтобы бросить горсть сырой земли. Сжимая комок в пальцах, девушка в последний раз посмотрела на гроб. В мыслях проскочило только одно: прости.

— Я — твой отец, я тебя люблю, ты — это мой смысл в этой жизни, самое дорогое, что есть у меня на этом белом свете. Ближе тебя у меня никого нет.

У неё тоже ближе отца никого не было… А теперь его нет. Убили. Её не было рядом. Никого, кто мог бы помочь, не было рядом!.. Земля выскользнула из её пальцев и с гулким стуком опустилась на крышку — Катя заставила себя подняться на ноги, и отойти от края, будучи не в силах больше на это смотреть. Пока могилу закапывали, она стояла в стороне. Катя видела, что рядом с Татьяной, ближе всех к яме, стоят тётя Диля и дядя Кирилл, но сама не хотела подходить к ним. Мачеха расплакалась и отвернулась, уткнувшись со слезами в плечо дяди Кирилла, который попытался её успокоить, погладив по спине. Катя поймала взгляд красных глаз тёти Дили и отвернулась. Когда Костя подошёл к ней, остановившись рядом, Макарова не подняла голову, чтобы посмотреть на него, уткнувшись глазами в землю. Чёрный платок на её голове съехал из-за порыва холодного декабрького ветра. Ушам стало холоднее, но она не придала этому значения. Снега не было. Слёз не было. Была только пустота, которую, казалось, уже ничем и никогда нельзя будет заполнить. Свист ветра не заслонял собой память, которая подбрасывала картинки, заставляя мозг прокручивать их снова и снова, будто кто-то нарочно зажевал у неё в голове плёнку с повтором. Если бы хотя бы раз Катя поступила не так, как ей того хотелось — если бы она нашла время раньше — папа был бы жив?.. Рука сунулась в карман куртки, нащупав запонки. Она так и не успела их ему подарить, хотя должна была бы это сделать завтра.

— Мы с Таней будем ждать вас… — И эти слова, озвученные столь внезапно, осенили Катю.

И сердце на секунду остановилось, тут же забившись в ускоренном ритме от нахлынувшей новой волны радости.

— Мы придём, пап, обязательно! Я тебе обещаю…

Уже не нужно никуда идти. Поздно. Когда гроб засыпали землёй, Катя подняла взгляд и увидела фотографию отца. Он улыбался и казался вполне себе счастливым. Когда они искали подходящее фото, Татьяна, кажется, говорила что-то о том, что здесь он был на работе и в тот день ему вручали грамоту. Глаза скользнули выше, к табличке, и Катя подумала о том, что теперь её отцу навсегда сорок пять.

МАКАРОВ

Сергей Андреевич

07.03.1941 — 28.12.1986

Люди опускали на землю цветы и постепенно расходились, двигаясь в сторону выхода из кладбища. Там уже стояли машины и большой автобус, который должен отвезти всех желающих на поминки. Начальство завода, узнав о трагедии, взяло на себя все организационные вопросы, связанные с похоронами, а так же обеспечило полную оплату, мотивировав это тем, что, за все годы, посвящённые труду на заводе, Сергей Андреевич стал одним из лучших работников, которого им будет не хватать. Катю деньги волновали мало, но, всё же, здесь и сейчас она осознала, что отца многие любили и уважали, если после его смерти оказали такую помощь. Если бы она могла, то не стала бы ехать со всеми в ресторан, а поехала бы домой, в их квартиру, потому что никого не хотелось видеть… Но отнестись к отцу с таким неуважением, не почтить его память Катя не могла. Просто не имела такого права.

Ты теперь модель. Модель, что списана с конвейера

Под гнётом пыли и под грузом времени.

Взрослые уверены, выпей, отпразднуй —

Впереди твоё далёкое напрасное.

Девушка подошла к могиле отца последней и склонилась, осторожно опустив на сырую землю две гвоздики. Вынув из кармана вторую руку, всё ещё сжимавшую запонки, Макарова положила их рядом с фотографией и чуть присыпала землёй, чтобы они не были заметны для случайных прохожих. Не хватало ещё, чтобы могилу её отца обокрали и забрали её последний подарок — подобные случаи бывали в Москве, когда Катя оставляла вещи на могиле у бабушки, и потом они исчезали; от бедности и жадности люди по-разному сходят с ума. А раз она не успела вручить их ему лично, то они должны остаться здесь. Навсегда. Татьяна за её спиной кивнула Суворовым, подав знак, чтобы они шли к выходу с кладбища и подошла к ней. — Катюш, пора идти… — Катя кивнула, прикрыв на секунду глаза, и почувствовала её тёплую руку на своём плече, которая дрожала то ли от холода, то ли от слёз, пробивающих изнутри. — Пойдём, нас ждут… Поднявшись на ноги, Макарова взяла Татьяну под руку и они вместе направились к выходу из кладбища. Рядом с ними, чуть на расстоянии, шла Наташа с Вадимом. Жёлтый оглянулся на Кащея, который с несколько секунд ещё стоял на месте, глядя на могилу, а потом, кивнув другу, без слов последовал за ними. Уже спустя несколько минут люди погрузились в автобус, заняли места в машинах. Катя видела, что Суворовы пришли в полном составе — Марат и Вова сели на задние сиденья отцовской машины. Наташа с Вадимом направились в сторону Желтухинского жигуля, а Макарова кивнула мачехе на морковный иж Кости. Кащей приоткрыл Кате переднюю дверцу, но она покачала головой и села вместе с Татьяной назад. Костя, понимающе поджав губы, обошёл машину и сел за руль. Автобус уже двинулся с места, ведя процессию по нужному адресу; три машины по очереди двинулись следом за ней. Гул моторов постепенно утих и на кладбище снова воцарилась тишина, в которой властвовал только свист декабрьского ветра, срывающего небольшие хлопья снега с веток деревьев.

Прекрасное далёко, напрасно и далёко;

Бессмысленно жестоко, дорогу забудь.

Без выхода и входа, к напрасному далёко —

В напрасное далёко ты не пройдёшь свой путь.

***

Чёрная, начищенная до блеска, волга остановилась неподалёку от трёхэтажного здания. Стоявшие около крыльца с табличкой, работники довольствовались обеденным перерывом и возможностью потравить лёгкие на свежем воздухе, а потому сразу приметили транспортное средство, которое мог себе позволить далеко не каждый советский житель. Водитель, заглушив мотор, вышел из машины — уже на первый взгляд, можно было сказать, что этот человек полностью соответствовал своему автомобилю. Чёрное пальто было распахнуто, позволяя заметить идеально ровные, чёрные брюки, о стрелку которых можно запросто порезаться, а так же — пиджак, полностью совпадающий с оттенком, и белоснежную рубашку, заправленный воротник которой слегка выглядывал из-под пальто. Прихватив с заднего сиденья чёрный кожаный портфель, мужчина нажал на кнопку, подключая машину к сигнализации, и двинулся прямиком к главному входу. Проходя мимо курящих сотрудников, он оставил после себя в воздухе аромат недешёвого «Maestro Dzintars» с древесными и цитрусовыми нотками — такой мог бы вскружить голову любой женщине. — Особенный у нас, однако, посетитель, — выдала одна из работниц, трудившаяся секретарём. Стоящая рядом с ней коллега кивнула, соглашаясь, и, проводив взглядом вошедшего мужчину, вдруг спросила: — Интересно, он женат?.. — Если даже и нет, то, как по мне, всё же староват… — Зато состоявшийся и явно чего-то добившийся… Сам Мурат Булатов, не обратив ровным счётом никакого внимания на эти слова, — хотя, признаться, услышал их, остановившись на миг, чтобы понять, в какой кабинет ему следует идти, — тут же обернулся вокруг своей оси и направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Именно там, дойдя до двадцать первого кабинета, он окинул взглядом невзрачную табличку, красовавшуюся на двери.

Инспектор органов опеки и попечительства

Колпакова И.Л.

Занеся кулак над дверью, мужчина осторожно постучал и потянул ручку вниз, а затем — на себя, заглядывая внутрь. — Инга Леонидовна? Глаза сразу наткнулись на женщину, сидевшую за столом. Строгий стиль одежды дополнял пучок на голове, а глаза тут же поднялись на него, внимательно осматривая из-за стёкол очков неожиданного гостя. — Да. А вы, простите…? — Булатов Мурат Ахрамович. Я по поводу опеки над своей племянницей, Гульназ Хасановой. Инспекторша кивнула. Она помнила, что от этого гражданина поступало к ним заявление с просьбой рассмотреть вопрос в его пользу. Однако, никак не ожидала того, что он решит заявиться к ней прямо сюда, да ещё и сегодня — в канун Новогодних праздников. Под конец календарного года у них всегда творилась полнейшая неразбериха: многие сотрудники не успевали даже толком кофе выпить, хотя, конечно, стоило бы ей сегодня не пренебрегать этим — после бессонной ночи, проведённой возле постели сына, которому опять стало плохо, женщину чудовищно клонило в сон. — Присаживайтесь, — указав рукой на стул, она принялась копаться в документах, которые лежали перед ней на столе бесформенной кучей. Наконец, пальцы зацепились за бумагу с нужным именем и Инга Леонидовна вытащила её на поверхность других, прочистив горло: — всё верно, ваше заявление было принято к рассмотрению. Органы опеки вынесут своё решение в течении двенадцати календарных дней, без учёта выходных и праздничных, поэтому, вы можете прийти к нам восьмого… — Взгляд упал на календарь, с которым она сверялась, чтобы назвать точную дату. Кивнув, женщина добавила: — Восьмого января. Она внимательно посмотрела на мужчину, ожидая, что сейчас он поднимется и выйдет из кабинета, но, судя по всему, тот не слишком торопился. Улыбнувшись уголками губ, Мурат спокойно смотрел ей прямо в глаза и протянул руку, коснувшись её запястья. — Инга Леонидовна, ну зачем же так долго ждать и мучить бедную девочку? Полагаю, мы с вами могли бы найти способ решить всё гораздо быстрее, — женщина опустила глаза на его руку, прикоснувшуюся к ней. Рука у него была холодной, хотя прикосновение было приятным. В нос ударил запах одеколона, исходящий от Мурата. Булатов же, заметив, что она медлит с реакцией, удовлетворительно и еле слышно хмыкнул. — Простите, я что-то не совсем понимаю… «Да всё ты понимаешь» — проскочило у него в мыслях. Он не первый год живёт на этом свете и научился разбираться в людях. К тому же, знающие шепнули ему о том, что с этой женщиной можно договориться посредством денег, а их у него было немерено. Собственный бизнес в Казахстане процветал, поэтому, Мурат мог себе позволить схитрить, чтобы склонить закон на его сторону. Не то чтобы он сомневался, что всё будет по его, но просто решил перестраховаться. Чтобы никакой щенок, ухаживающий за Даной, не обскакал его, оставив в проигрыше. — Я мог бы оказать непосильную помощь в качестве благодарности за ваше содействие. — Инга Леонидовна подняла на него глаза, вновь всматриваясь в черты лица, на которых не дрогнул ни один мускул. Мурат был из тех, кто привык всегда добиваться своего, и сейчас он пошёл ва-банк: — Если мне не изменяет память, у вас ведь тоже есть ребёнок? Сын?.. Женщина сглотнула ком, появившийся в горле при последних словах и уже раскрыла было рот, чтобы ответить, но её опередили: — Дети — это наше сокровище, цветы жизни, их нужно беречь. Я сам всю жизнь мечтал о ребёнке, но, увы, Аллах оказался ко мне немилостив в этом… — Мурат вздохнул. Инспектор неотрывно продолжала смотреть на него, ожидая дальнейших слов. — Однако, я и моя супруга очень любим детей и мы готовы обеспечить моей племяннице всё необходимое, чтобы она ни в чём не нуждалась. И, если вы поможете, я думаю, с вашим сыном тоже всё будет хорошо. — Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, к чему он клонит. Смысл лежал на поверхности. — Вы ведь всё ещё хотите его вылечить? В мёртвой тишине, воцарившейся в кабинете, Инга Леонидовна вдруг почувствовала подступившие к глазам слёзы. Конечно, она мечтала вылечить своего сына, страдающего пороком сердца, вот только собрать должную сумму на операцию всё никак не удавалось, а стоять в очереди — это слишком долго и рискованно… В ушах пронеслись слова врача, который поставил Матвею диагноз: «Боюсь, что без операции ваш сын может не прожить больше, чем полгода.» Тем не менее, прошёл уже год с того дня, и Матвей до сих пор жив. Но это не отменяет того факта, что каждый раз она боится нового дня, таящего в себе неизвестность; нового приступа, который может запросто отправить его на тот свет. Инга Леонидовна знала, что то, что она совершает здесь и сейчас — это преступление. По закону — преступление. А по совести? По совести — ведь она видит, что этот мужчина, действительно, не из бедных. Он отвечает за каждое своё слово, он подкрепляет его своим внешним видом, во все стороны кричащем о достатке. Разве не будет правильным, если именно он получит опеку над несовершеннолетней девочкой? Да, старшая сестра против, но ей самой ещё даже нет восемнадцати, она ничего не видела в этой жизни и не знает, как сложно бывает порой! Она ещё даже не представляет себе всю тяжесть выбора между тем, как надо, и тем, чего хочется — ей кажется, что она уже настрадалась, но нет. Страдания у неё только начнутся, если ей отдадут сестру: чем она будет её обеспечивать? Перебиваться с копейки на копейку? При этом, совершенно точно зная, что у неё есть такой богатый родственник, и брезгуя им. Она просто малолетняя и разбалованная девица, которая воротит нос от собственного счастья. Упёртая, не видящая очевидных вещей. Инга Леонидовна уверена — опека всё равно, рано или поздно, встала бы на сторону именно этого человека, сидящего сейчас перед ней и предлагающего помощь, способную спасти Матвея. А раз так, то почему она должна отказываться? Почему она должна жертвовать жизнью своего ребёнка, лишь только для того, чтобы удовлетворить интересы чужой для неё девицы?!.. Это всё бесполезно. И было бесполезным с самого начала. — Хорошо… — Вдох и выдох. Выбор сделан. — Документы будут готовы через три дня… Учитывая выходные, можете приходить пятого числа, желательно после обеда, вам поставят все печати… Заключение об опеке вступит в силу на следующий день. Во вторник вы сможете забрать свою племянницу из детского дома. Мурат улыбнулся. Во вторник — так во вторник. Это его вполне устраивает, теперь хотя бы можно бронировать билеты на самолёт. Совсем скоро у девочки начнётся новая жизнь. — Можете считать, что ваш сын уже здоров, Инга Леонидовна. Необходимую сумму я сегодня же отправлю на счёт хорошей профильной клиники в Германии, у меня есть там связи, так что вас будут ждать. Билеты, само собой, привезу в понедельник. — Поднявшись с места, Мурат поцеловал тыльную сторону ладони, вызвав мимолётно сорвавшийся женский вздох. К подобной вежливости Инга Леонидовна не привыкла. Уже в дверях, мужчина обернулся и добавил, прежде чем уйти: — Благодарю за понимание. Когда дверь за ним закрылась, Инга Леонидовна откинулась на спинку и выдохнула, прикрыв глаза. Пусть эта девица будет сыпать на неё свои проклятья и осуждения — ей плевать. Она спасает своего сына, любая мать на её месте поступила бы точно так же. Сам Мурат, покидая здание, чувствовал приподнятое настроение. В его голове возникла идея даже позвонить Дане, чтобы сообщить ей о том, что у неё есть несколько дней, дабы попрощаться с сестрой или принять решение и уехать вместе с ним, но, подойдя уже к машине, он одёрнул себя от этого. Не стоит предпринимать никаких действий сейчас — лучше дождаться момента, когда официальное заключение окажется у него на руках.

***

Что ни весть, что ни повесть.

Рабы сердца и узники совести.

Разум наперекор, и потом

Томный взгляд уперев в монитор

В комнате было темно. Катя лежала на кровати, уткнувшись взглядом в стену. Телевизор, стоящий в противоположном углу, был выключен — Макарова всматривалась в черноту экрана, вылавливая в стекле собственное размытое отражение. Она, словно кошка, за последние дни научилась здорово ориентироваться в темноте, не включая свет с наступлением сумерек. Татьяна, заходя к ней, пыталась позвать Катю, чтобы поесть, но чаще всего девушка лишь качала головой, извинялась и отворачивалась к стене. Аппетита не было совершенно — за весь день Катя от силы могла запихнуть в себя какое-то яблоко и чай. И хотя она понимала, что мачеха пытается держаться, и поддерживать её, что не одна Катя столкнулась с этой потерей, но Макарова не могла ничего с собой поделать. Ей было плохо и она считала, что переживать это в одиночестве легче. В общежитии Катя не появлялась с момента похорон — уже неделю. В больнице её не было девять дней. Там, конечно же, все были в курсе и отнеслись с пониманием, дав ей время погоревать и прийти в себя. Настенный календарь возле письменного стола служил единственным напоминанием о том, что уже пятое января. С Костей Катя за это время виделась дважды. После поминок, Вечный привёз их с Татьяной на машине во двор. Катя заявила, что хочет побыть дома и что она не желает ни с кем сейчас разговаривать — он, казалось бы, понял. Макарова вынесла ему чёрную рубашку, которую купила специально к Новому году, и попросила её не трогать ближайшие несколько дней. Праздничного настроения у Кати не было, и это, в сложившейся ситуации, понял бы даже тупой, а Кащей тупым и подавно не был. Первое января тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года они встретили по отдельности. А второго января Катю вызвал на допрос следователь — придя в отделение, Катя узнала в нём того самого мужчину, что приходил к ней летом, после нападения Люды. Ильдар Юнусович подробно расспрашивал о последних Катиных разговорах с отцом и о её видении ситуации в целом — следствие рассматривало версию намеренного убийства. Катя сказала, что не знает человека, который мог бы желать смерти её отцу, и, что если он его найдёт, то Макарова готова собственноручно придушить эту сволочь голыми руками. Последнее, впрочем, не было принято близко к сердцу следователя, который осознавал, что перед ним находится убитая горем дочь потерпевшего. А Катя все эти дни жила с мыслью, что это не отца застрелили, а её. Только она почему-то ещё ходит по земле, говорит и дышит.

— Скажите, возвращаясь к событиям лета прошлого года, у вашего отца ведь был конфликт с вашим молодым человеком? — Ильдар Юнусович внимательно смотрел на неё, поправив очки в широкой оправе.

Катя усмехнулась уголком губ — получилось обречённо. По-настоящему за эти дни Макарова ни разу не улыбнулась.

— А вы хотите повесить это на него? Считаете, я встречаюсь с убийцей?

— Отвечайте, пожалуйста, по существу.

— Можете не копать в этом направлении. Мой отец приглашал меня и моего молодого человека на Новый год. Они поладили. Надеюсь, я достаточно ясно изъясняюсь, чтобы вы сейчас не расслышали что-то другое? Вам ведь главное — закрыть дело, а найти настоящего убийцу — это уже второстепенно? Конечно, здесь же целый бывший уголовник подвернулся, почему бы не воспользоваться…

Следователь довольно быстро закончил допрос и отпустил Катю, заявив напоследок, что ей нужно подлечить нервы. Катя бы посоветовала ему тоже подлечить голову, чтобы мозги на место встали, но сомневалась, что это поможет. Уже возвращаясь домой, какой-то чёрт дёрнул её зайти в качалку. Катя знала, что здесь средь бела дня она точно сможет найти Кащея, но прежде не пользовалась данной возможностью. После разговора со следователем, который изрядно её разозлил, Макарова хотела поговорить с кем-то, кто мог бы её понять и успокоить. Жаль, что всё вышло совсем не так, как она себе представила, потому что, оказавшись внутри, где было пусто, Катя подошла к двери подсобки и замерла, услышав разговор. Вадим и Костя обсуждали между собой последние новости, всколыхнувшие улицы Казани.

Несколько дней назад

— И чё, этот Ералаш так и сказал? Бабку обчистить хотели, а мужик вступился? — Услышав голос Желтухина, Катя замерла за дверью и прислушалась к голосам. — Так и сказал, — подтвердил Кащей, — ну они там, мол, к сумке её полезли, потрясти хотели, а батя Катькин мимо проходил, увидел и… Понеслось, в общем. Ералаш говорит, бабка дёру дала, чтоб на помощь позвать. Ну, батя её скрутил одного, а второй, вроде как, за ней бежал, а потом услышал, что она голосит, и отстал. Когда уже прибежала бабуля с подмогой, Макаров лежал один с пулей в башке… У Кати мир от этих слов покачнулся. — Интересный сюжетец… — Для криминальной хроники — самое то… — Вечный вздохнул. — Это ж уже не в первый раз такая лажа происходит, что кто-то на улице щемит обычных прохожих, а теперь, сволочи, до рынка добрались, промышлять… — Да, прошлой зимой такая же фигня приключилась. Матери одного из моих архаровцев голову проломили, так чуть не отъехала, пока до больнички довезли. — Вадим сделал паузу и спросил: — Есть у тебя мысли какие-то, кто бы это мог быть? Катя навострила уши. То ли от разговора, происходящего между двумя авторитетами, то ли от осознания того, о чём они говорят, у неё перехватило дыхание. Собственный пульс, как назло, отбивался в ушах. — Не то чтобы прям есть, но… — Кто? — Этот вопрос сорвался с её языка быстрее, чем Катя смогла остановить саму себя. Толкнув дверь, Макарова смотрела теперь на двух авторитетов, которые сидели друг напротив друга. На их лицах проскочило удивление — они явно не заметили момента, когда она появилась здесь. За столь увлечённой беседой было легко не расслышать лёгких женских шагов. — Давно ты на ушном висишь? — И хотя тон его голоса был не таким осуждающим, но по его лицу Катя видела, что Костя недоволен её внезапным появлением. — Достаточно, чтобы услышать, наконец, правду, — Макарова не отводила взгляда от своего парня, — я задала вопрос: кто? Вадим поднялся с места, понимая, что в данный момент его присутствие, судя по всему, будет лишним — Желтухин не имел привычки вмешиваться или присутствовать при тех разговорах, в которых ему не стоило принимать участия, но Катя остановила его. — Вадим, ты что-то знаешь? — Кать, успокойся, — Костя взял её за руку, но она вырвалась, разорвав прикосновение. — Успокойся? Ты серьёзно? Моего отца застрелили, а ты мне говоришь: успокойся?! — Тон её голоса стал громче. Раньше она не позволяла себе разговаривать с ним в таком тоне, если они не находились наедине, но сейчас ей было плевать на присутствие третьего лишнего. — Я, наверное, пойду. Потом договорим, — Вадим снова собирался уйти, но Катя отшатнулась ближе к двери, преградив ему путь. Кащей поднялся с места, подходя ближе к ней. — Сядь, выпей воды. — Сам пей свою воду. Ты знаешь, кто это сделал? — Катя смотрела Косте прямо в глаза, ожидая ответа, а он, в свою очередь, лишь на долю секунды отвёл свой взгляд в сторону, прежде чем снова посмотреть на неё. Ей казалось, что в этой тишине можно услышать звук разрушающегося внутри неё мира. Того мира, в котором Катя Макарова жила со дня своего возвращения в Казань; который и без того рушился не раз за эти месяцы, но она пыталась его восстановить. Пыталась, потому что верила, что оно того стоит. Что Костя Вечный — никакой не Кащей для неё — стоит того, чтобы вот так, с разбегу, без тормозов. Потому что верила ему. И сейчас эта вера рушилась, потому что она поняла, что ему есть, что скрывать от неё. И хрен бы с ними, с делами «Универсама» — Катя нос туда не суёт, но здесь и сейчас задето слишком личное. Убийство её отца. — С чего ты так решила? — Ну вот, что и требовалось доказать. Катя же не слепая и не тупая. Видит, что он ей встречный вопрос выставляет, чтобы сначала время оттянуть, а сам в голове все процессы задействовал ради выдумки, которая могла бы сойти за приличное объяснение. — Знаешь или нет? — Катя не собиралась вдаваться в подробности, зная наверняка, что с её интуиции Костя лишний раз посмеётся и скажет, что она просто хочет верить в то, что он что-то знает. Но она видит по глазам, что это на самом деле так. — Кать, даже если я что-то предполагаю, тебе это знать ни к чему. — У неё едва ли глаза на лоб не лезут от такой формулировки, расширяясь в секунды. — Я имею право знать. — Узнаешь, когда подтвердится. — А почему ты не хочешь мне рассказать сейчас о своих «предположениях»? — Она сузила глаза, не сводя с него взгляда. — Потому что тебе крышу сорвёт и ты проблем себе наживёшь. — Серьёзно? — С сарказмом. — Это ты сейчас за меня типа беспокоишься? Ну, спасибо. Забота высшего уровня… — Кать, давай ты успокоишься, глянь на себя, это нервы. — В его тоне голоса нет злости или обид, только настороженность и доля понимания. Он знает, каково это, терять близкого человека — и пусть им стал не родной отец, а крёстный, но всё же. А Кате ещё сложнее, она же девчонка. И он, как может, поддержать её пытается. Как умеет. Но Катя, глядя на него, не верит. Это не может быть поддержкой. Это издевательство какое-то! — Разговаривайте, сколько влезет… — глянув на Вадима, она снова вернулась глазами к Кащею, и увидела на дне его зрачков показавшуюся жалость. Он жалеет её. А ей не нужна жалость, ей нужна правда. — Не буду вам больше мешать! — Мелкая, стой, — Костя попытался, было, её остановить, но она даже не оглянулась, вырвав снова руку из его пальцев и ускорив шаг, направляясь к выходу. Бежать за ней Вечный не стал — только послал вдогонку взгляд, который явно нельзя было назвать довольным. — Твою ж мать… Вадим, так и оставшийся в подсобке, почувствовал себя неловко за то, что не свалил вовремя. — Да это в ней эмоции говорят, отойдёт и помиритесь. — Как мог, пытался поддержать. Знал ведь уже, что Кащей раскисал, когда с Макаровой в его жизни не лады какие-то творились. — Сам понимаешь, отца схоронить — это не шутки. Да Кащей понимал, но легче на душе от этого как-то не становилось. — Кто ж знал, что она сюда прискочит и станет ещё подслушивать…

Наше время

С того самого дня Катя специально избегала его. Если Татьяна вдруг заходила к ней в комнату и говорила, что звонит Костя, Макарова отказывалась подходить к телефону. Кащей, конечно же, недолго думая, решил проявить креатив и подослал сначала к телефону кого-то из «Универсама», чтобы те поговорили с мачехой и представились Кате якобы из института. Так, к примеру, было вчера вечером — подойдя к телефону, Катя спросила, кто это, а в ответ услышала Костин голос.

— Мелкая, не вешай трубку, давай поговорим спокойно…

— А ты уже, стало быть, со всеми другими наговорился? — В её голосе сразу прорезалась язвительность.

Костя вздохнул.

— Слушай, я всё понимаю, у тебя депрессия, отца твоего убили, но я же хочу как лучше.

— То есть, ты знаешь, что лучше для меня, а я — нет?

— Да чё ты слова мои перекручиваешь? Я ж по-нормальному с тобой говорю, харэ возмущаться!

— Прости, что челом не бью, от радости…

Нормального разговора у них не вышло — спустя минуту Катя повесила трубку и, подняв её снова, отставила в сторону, чтобы никакие новые звонки её не потревожили. В глубине души, может, Катя и понимала, что Костя прав, но боль от смерти отца заслоняла собой всё. Она так и не смогла ни разу поплакать, даже ночью — жидкость просто отказывалась вытекать из глаз, словно все слёзные железы разом высохли. Но внутри жгло в сто раз хуже и сильней от этого. И Катя молча терпела эту боль, ни с кем не желая выходить на контакт. Когда сегодня утром к ней зашёл Вова, Макарова подумала, что Кащей уже и его подослал, но ошиблась. Суворов приходил попрощаться — конфликт с отцом закономерно был решён путём его отправления в армию. Выразив ещё раз свои соболезнования по поводу смерти Сергея Андреевича, Вова хотел было сказать Кате о Кащее, но она перебила его. Сухо попрощавшись, Макарова пожелала всего хорошего и закрыла дверь перед самым носом друга детства. Адидас, вздохнув, постоял на лестничной клетке, перекурил и пошёл собирать вещи — Катя видела в окно, как два часа назад всё семейство Суворовых покинуло своё жилище и уселось в машину, чтобы проводить парня на вокзал. А там, может, и другие ребята подтянутся — из «Универсама». Может, даже Костя будет там… Вздохнув, Макарова задёрнула шторы и опустилась на кровать, поджав ноги. Ей это было совершенно неинтересно.

Не поняв ничего, как незнайка.

Темнота, и нет света, хоть сердце отдай, как Данко.

Даже точки опоры нет, и ты так одинока —

Как луна в солнечном городе.

***

Дана пришла домой под вечер, уставшая после работы. Руки жгло от боли, с каждым днём мозолей становилось всё больше — или ей это только казалось, потому что старые подолгу заживали? Добравшись до ванной, Хасанова извлекла из шкафчика тюбик с мазью, заботливо принесённой Зоей. Открутив крышечку, девушка выдавила немного вонючей светло-бежевой массы на палец и принялась разглаживать по ладони, дуя на руку, чтобы хотя бы немного облегчить шипящую боль. По-хорошему, ей надо было бы сменить работу и не мучиться, да только Данка понимает прекрасно, что второго такого варианта не подвернётся. Не в её случае носом воротить, а деньги с неба не падают. Ей сейчас нужно пахать за двоих, а то и за троих, чтоб иметь возможность обеспечить сестру необходимым — лишь бы только дождаться десятого числа. Десятого января Дане Хасановой исполнится восемнадцать лет, и тогда она уж точно никому не позволит забрать сестру. Жильё есть, работа есть, совершеннолетие — тоже будет. Не успев толком размазать слой по второй ладони, Дана слышит звонок в дверь. Чертыхаясь, девушка, закрутив тюбик, выходит из ванной в коридор, подходя ближе к двери. Сквозь глазок виднеется лицо соседки, несколько обеспокоенное. Щёлкнув замком, Хасанова всё же открыла дверь. — Вам чего? — Да это не мне, это тебе, — женщина кивнула в сторону своей квартиры, которую оставила приоткрытой. Брови Даны непонимающе сузились, — звонят, просят тебя, говорят, по поводу сестры. После этих слов Дана вмиг сократила расстояние до соседней квартиры, схватив трубку. Хасановой даже стало страшно — разве с хорошими новостями ей будут звонить, ни с того, ни с сего? — Алло? Это Дана, сестра Гули, с ней что-то случилось? Несколько секунд на том конце провода была тишина, а потом она услышала голос: — С твоей сестрой теперь всё будет в порядке, — Мурат. Дана узнала его с первых ноток. — Послушайте, что вам от нас надо? Я, кажется, ясно уже выразилась, что нам не нужно ваше участие! — В любой другой ситуации Дана не хотела бы, чтобы соседка слышала этот разговор и делала какие-то свои выводы, о которых потом будет судачить весь подъезд (сомневаться в том, что хранить какие-либо новости в тайне она не умеет, не приходилось). Железного терпения у Даны Хасановой не было — оно у неё, как и у всех нормальных людей, имело свои границы и свойство заканчиваться. — Я ценю твою самостоятельность, но теперь послушай меня и, будь добра, хорошо подумай, — Дана замерла, прижав трубку к уху, никак не ожидая, что услышит именно следующее: — с завтрашнего дня я являюсь официальным опекуном твоей младшей сестры, все документы уже у меня на руках. И, помня о том, что у тебя скоро день рождения, я решил сделать подарок и сообщить тебе эту новость до того, как я заберу твою сестру с собой в Казахстан. У тебя есть время подумать до завтра, с кем ты хочешь быть и как хочешь жить. Либо ты строишь нормальное будущее со своей сестрой, либо ты останешься здесь со своим группировщиком. Решай… Дана смотрела на своё отражение в зеркале и не могла ничего ответить. Мурат отключился, не став дожидаться какой-либо реакции, и его голос сменился короткими гудками, противно режущими девичий слух. — Что-то с сестрой? — Соседка обратилась к ней, остановившись за спиной. — Дан?.. Не молчи, она, что… Опустив трубку на рычаг и оставив вопросы соседки без ответа, Хасанова молча ушла в квартиру и закрыла дверь, повернув замок. В ушах набатом звучали слова. «У тебя есть время подумать до завтра, с кем ты хочешь быть и как хочешь жить.» Он её обхитрил. И Вадим не помог. Ничем уже не сможет помочь. «Либо ты строишь нормальное будущее со своей сестрой, либо ты останешься здесь со своим группировщиком.» На одной чаше весов — Вадим. На другой — Гуля. «А ты, что, правда поверила, что сказка может стать реальностью?» — Прошептал внутренний голос.

У судьбы своя империя. Поверь, она

Подарит тебе золотой ключик на День Рождения.

Заведи моторчик на своём поезде,

И с горестью разбейся о стену на полной скорости.

Зловещий и страшный смех резанул по ушам, хотя в квартире продолжала стоять жгучая тишина. Обессиленная, Дана скатилась вниз по стене и закрыла лицо руками. Борьба была окончена. Всё. Смысла дальше барахтаться и как-то что-то решать — нет. Ей и выбора-то не оставили никакого, как всегда. «Решай…»

— У тебя вавка уже зажила? — Спросила Гуля, шагая рядом с ней.

— Ещё нет, — если бы это могло произойти так быстро, Дана бы только обрадовалась; придётся помучиться, сверкая подпорченным личиком на людях, — но до свадьбы обязательно заживёт.

— Ты что, уже замуж выходишь? — Гуля росла ребёнком любознательным, а её вопросы зачастую вызывали у Даны улыбку; она видела в ней своё отражение. — А где твой жених?

— Так говорят: до свадьбы заживёт.

— Значит, заживать будет долго? — Расстроилась Гуля.

Дана присела перед ней на корточки, пригладила петушки на светловолосой голове и посмотрела в ясные голубые глаза, которые им обеим достались от мамы.

— Это значит, что ещё сто раз зажить успеет.

— Но я не хочу, чтобы ты сто раз поранилась, — Гуля осторожно коснулась пальчиками её брови, где остался след.

Дана отстранилась и улыбнулась сестрёнке, чувствуя, как грудную клетку заливает безграничным теплом с трепетной, щемящей тоской где-то слева.

— Обещаю, столько раз я не поранюсь.

Кажется, это уже можно считать сотым разом?..

***

Кащей сидел в машине и курил, выдыхая дым в открытое окно. Морковный иж был припаркован неподалёку от подъезда Макаровых — бросая взгляд на дверь, Костя замечал всех выходящих и заходящих жильцов. Запах сигаретного дыма постепенно заполонил собой салон — каждую тягу Кащей делал до жжения в глотке, из-за чего это была уже третья сигарета подряд, которая слишком быстро тлела на морозе. Раньше это всегда помогало ему успокоиться, но в этот раз, похоже, гиблое дело. Спокойствие Кащей потерял где-то между третьей и четвёртой попыткой нормально поговорить с Катей Макаровой, которая запустила в действие глупую игру. То ли прятки, то ли догонялки — авторитету не особо хотелось вникать во всё это, но и жить себе, припеваючи, зная, что эта дурёха на него злится, как-то не получалось. По итогу-то, Жёлтый правильно тогда ему сказал в качалке — у Катьки отца убили, отсюда весь этот всплеск эмоций. Нет, Кащей не против — ему бы даже полегчало, может, если бы Катька основательно проревелась при нём, накричалась, но только один раз. Потому что если тянуть это всё по кругу, как кота за причинное место, то никакого толку не будет. За эти несколько дней он уже весь извёлся, несмотря на то, что ему, по сути, скучать не приходилось — поиск тварей, накосячивших и подписавших себе приговор, шёл по полной программе. Подключились не только его, универсамовские, но и «Домбыта», и даже «Хади Такташ» — хотя, от последних он подобного не ожидал. Виновников сумели найти вчера вечером. Пока некоторые его пацаны рванули на вокзал, чтобы проводить Вову Суворова в последний вагон призывного поезда, на который ему не посчастливилось попасть благодаря своему родичу, сам Кащей сбил свои костяшки в кровь о морды двух гнид. Бил методично, позволяя им захлёбываться своей кровью — поскольку, в этот раз пострадали люди с его стороны. Бабка Ералаша, как убеждал её внук, уже несколько дней сидела на своих успокоительных, потому что сердце опять дало сбой; а Катька — избегала его, потому что считала, что пережить своё горе в одиночку будет проще, нежели разделить проблему с ним. Обижалась, губки свои дула наверняка, за то, что он не стал её впутывать во всю эту херабору, а Кащей виноватым себя не чувствовал, потому как реально за неё переживал, но здесь и сейчас с юбилейным постоянством решил сделать первый шаг к примирению. Выйдя из машины, авторитет хлопнул дверцей и направился в сторону подъезда, на ходу поправляя шапку на голове. Прошёл мимо восседающих на лавочке бабулек, которые, приметив его, явно сразу поняли, что нужно вести себя тише воды и ниже травы — а сами в голове сплетни гоняли, потому как его иж примелькался здесь ещё летом — и гадать не надо, к кому он заявился. Квартиру на четвёртом этаже открыла ему Татьяна — женщина стояла в прихожей, уже набросив на плечи пальто. — Здрасьте. Кащей мысленно похвалил себя за то, что вовремя решил оторвать свою задницу от сиденья: Катька могла бы пойти до конца в своих прятках, не открывая ему дверь, а его бы потом повязали во второй раз — теперь уже за взлом с проникновением в чужое жилище. Сегодня она выслушает его — хочет того или нет. — Здравствуй, Костя. — Татьяна, увидев его, несколько замедлилась и оглянулась на дверь в комнату Кати. Понизив голос до шёпота, женщина снова заговорила: — Хорошо, что ты пришёл. Мне бежать уже нужно на работу, отгулы все закончились. Ты, пожалуйста, поговори с Катей, меня она не слушает — несколько дней уже ничего не ест, кроме яблока и чая. И сам можешь тоже вместе с ней покушать, там на плите суп сварила… Кащей кивнул. Нянькой он, конечно, ещё не подрабатывал, да и подопечная у него уж восемнадцать лет отроду, но ничё. — Прорвёмся, тёть Тань. Вы тоже, главное, держитесь… Татьяна вздохнула. После похорон она всю ночь прорыдала в подушку. Поначалу её состояние было ничуть не лучше, чем у Кати, но на третий день она как-то смогла взять себя в руки. Да и ночь, проведённая за разговорами с Дилярой и Кириллом, помогла. Суворовы знали много случаев из жизни Серёжи, и они разговаривали о нём, вспоминая. Это не значит, что у неё этой боли стало меньше — напротив, оставаясь наедине, женщина всё так же проживала её, но она понимала, что нужно как-то учиться жить заново. Нужно было приходить в себя и выходить на работу, даже если в глубине души хотелось лечь и остаться дома, наплевав на всё. Серёжа бы не хотел, чтобы они с Катей убивались и непрерывно захлёбывались в слезах, а для себя женщина решила, что падчерицу не оставит. Макарова-младшая стала для неё родным и близким человеком и, зная то, что муж её очень любил, Татьяна хотела теперь опекаться Катиной судьбой. — Постараюсь. Ну, я пойду, — подхватив сумку, женщина прошла мимо него, кивнув на прощание. Даже сейчас, после похорон Сергея, она снова убедилась, что Костя хорошо относится к Кате. Другой бы, наверное, забил бы, жил в своё удовольствие, а он волновался, звонил. Падчерица замыкалась в себе, не желая ни с кем контактировать, и Татьяну подобное беспокоило не меньше его. Оставалось надеяться, что у Кости получиться подобрать правильный ключ… …Катя, сидя в комнате на кровати, услышала звук закрывшейся двери, но подниматься на ноги не планировала. В руках она сжимала небольшого плюшевого медведя — такого впору было бы повесить на ключи в качестве брелока, и носить с собой, но жаль, не было верёвочки. А медведя этого ей подарил папа — на пятилетие. Это был первый день рождения в жизни Кати Макаровой, который она осознанно помнила до сих пор. Помнила и торт со свечкой, задувая которую загадала желание, чтобы у неё было ещё сотни таких счастливых дней рождений, но оно не сбылось. Такого дня рождения, с поздравлениями от отца, от бабушки, в нормальной, полноценной семье, больше никогда не будет.

Там, вдали, белеет парус одиноко,

Год за годом уносясь в твоё напрасное далёко.

Дверь неожиданно открылась — Катя, подняв голову, увидела на пороге Костю. Он, в свою очередь, пробежался взглядом по ней. Под глазами пролегли мешки от недосыпа, какие-то тени — на бледном лице это выглядело несколько устрашающе. Тёмные волосы были спутаны и собраны резинкой в неровный хвост, сдвинутый набок. Из одежды — знакомая пижама с медвежатами. И, если бы не разбитый взгляд, он бы мог сказать, что она выглядит вполне себе по-домашнему мило. — Зачем ты пришёл? — И голос у неё хриплый, как будто не от молчания, а от скуренной тучи сигарет. — Поговорить, — разве есть ещё какие-то варианты? — Я теперь не трубка, меня не выключишь. Катя вздыхает и с места поднимается, желая пройти мимо него, но Вечный путь преграждает. — Я гляжу, ты тут устроилась, как в склепе, — на шторы задёрнутые кивает, — чё, нравится сидеть тут в одиночку? — Одиночеством здесь сейчас даже не пахнет. Кость, уйди, пожалуйста, — сложив руки на груди, Макарова смотрит на него в упор. И знает, что, с вероятностью девяносто девять и девять он не уйдёт. Потому что он всегда поступает по-своему. Всегда делает только то, что хочет он. И даже здесь, в этой ситуации с её отцом, Костя поступил по-своему, оставив её довольствоваться ролью второго плана. Будто бы её это всё и не касается, будто бы она вообще не имеет никакого права знать правду или посмотреть убийце своего отца в глаза. — И не подумаю. — Послушай, я, правда, не в настроении сейчас для чьих-либо визитов, — Катя шаг в сторону двери делает и его рука тут же проход блокирует, врезаясь ладонью в косяк. Заставляя посмотреть ему в глаза. — Если ты так и будешь сидеть здесь одна, лучше не станет, — уверенно произносит. Кащей ведь знает, о чём говорит. Он проходил через потерю близкого человека. Даже, хрен с ним, с потерей родной отца тоже сталкивался. Он знает, что у Кати сейчас одно желание — закрыться ото всех на семь замков и никого к себе не подпускать, но ему не улыбается смотреть на её фокусы и сидеть на попе ровно, будто бы его это не касается. — Да откуда ты знаешь, что для меня лучше? Ты уже достал меня с этим текстом! — Катя повысила голос и последние слова слетели громче с языка. Кащей смотрел прямо ей в глаза, и она отвечала ему точно таким же взглядом. — Ты ещё не понял, что это не шутки? Не врубился, что произошло? У меня отца убили, а ты в какую-то войнушку решил поиграть, мститель, блин! Ты понимаешь вообще, каково мне сейчас или нет? Я видеть никого не хочу, ни тебя, ни твоих ребят, никого! Он лишь кивнул в ответ. — Уходи, — Катя указала на дверь, будучи уверенной, что Кащей сейчас свалит и оставит её в одиночестве, но этого не происходило. Он продолжал стоять напротив, буравя её взглядом. Повисла пауза, после чего прозвучало тихое, но твёрдое: — Не уйду. Катя попыталась убрать его руку с дверного косяка, чтобы пройти мимо, и в этот самый момент почувствовала, как он её прижал ближе к себе. Сгрёб в охапку, уткнувшись носом в её волосы — кожу над ухом обожгло теплом, но Катя не могла сказать, что ей это понравилось. Наоборот — подобное действие только ещё больше разозлило, и Макарова принялась брыкаться в руках авторитета, чтобы вырваться. А брыкаться было бесполезно, потому что Кащей физически был сильнее. — Для тебя это всё игра, просто взял и поиграл в свою войнушку, наказал виноватых и снова на коне! — Катя била его кулаками в грудь, но он не отпускал её. Терпел. — Ты же даже не сдал его в милицию, я права?! — Не сдал, — подтвердил. Потому что труп до ментовки своими ножками не дойдёт — об этом домбытовские уже позаботились, после того как один из ребят Жёлтого узнал урода, который на мать его напал. — Нажил себе до кучи проблем, — Катя горько усмехнулась, — молодец какой, гордись! Пусти меня! — Ещё один удар сжатым кулачком пришёлся по Кащеевой груди. Била она его, конечно, безостановочно, но было ли ему больно? Кащей в эти минуты не обращал никакого внимания на её удары, позволяя просто выплеснуть боль. Он знал, что его план сработает; он уже срабатывал — Катька не играла в молчанку, а наоборот, начинала выпускать свою боль наружу. Да, в повышенном тоне — но ведь и носит её уже с собой сколько дней. Постепенно она обмякла в его руках, перестала дёргаться — он уже сидел на кровати, утянув её туда за собой, не переставая держать. И Катя, поняв, что у неё попросту нет сил больше вырываться, внезапно расплакалась, уткнувшись в плечо. Расплакалась впервые с того момента, как узнала об убийстве отца — слёзы градом потекли из глаз, лишая её возможности что-либо говорить и делать, помимо того, чтобы просто сжимать до побелевших костяшек ткань его одежды. Катя хотела, чтобы Косте было больно, чтобы он понял, что точно так же больно он сделал и ей. Неужели он думает, что ей нужно было его вмешательство? Катя ведь не глупая, понимает, что таким образом он лишний раз снова даёт повод себя закрыть — причём, теперь уже на гораздо более приличный срок. Прав был отец — он никогда не завяжет со своей группировкой и с этой жизнью, где есть кровь, и есть риск. Эта воронка будет только затягивать его на глубину, на самое дно, а вместе с ним — и её. Костя просто погубит её своими методами решать проблемы! — Плачь, мелкая, плачь, а потом успокаивайся… И Катя плакала. А он сидел и держал её крепко в руках, не отпуская; заставляя опираться на него всем телом. Кащей, гладя её по волосам, едва слышно выдохнул. Прорвало — можно теперь не бояться…

Прекрасное далёко, напрасно и далёко;

Бессмысленно жестоко, дорогу забудь.

Без выхода и входа, к напрасному далёко —

В напрасное далёко ты не пройдёшь свой путь.