Без тормозов

Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое.

© Уильям Фолкнер

Жизнь — самая непредсказуемая вещь на свете. Её тандем с госпожой Судьбой порой преподносит такие сюрпризы, что ты уже и не знаешь, чего тебе ждать в будущем. Когда ты уже успел похоронить и, в каком-то смысле, оплакать своё прошлое — оно может внезапно появиться прямо на пороге твоего дома, причём, с такими распростёртыми объятьями, в которые, вместо того, чтобы броситься навстречу, хочется взять и плюнуть, не подавая ему руки. Дана понятия не имела, почему именно её кто-то свыше так сильно испытывает на прочность. Ради чего? Неужели её силы настолько безграничны, чтобы разгребать одно за другим бедствия? Ведь ей кажется, что нет — она едва успела как-то начать восстанавливаться; она пообещала взять себя в руки, но здесь и сейчас, глядя на человека, который внезапно посмел вновь появиться в её жизни, ей слишком тяжело даются эти усилия, чтобы не спустить его с лестницы на обозрении у соседей, которые явно сбегутся на шум после недавних событий. Вторая часть драматичной трагедии сестёр Хасановых, вне всяких сомнений, вызовет фурор. И, похоже, что человек, стоящий перед ней, тоже это понимает — в его поведении нет ни намёка на желание выносить их разговор на всеобщее обозрение. — Что вам нужно? — Сложив руки на груди, Дана принимает воинствующий вид. На лице нет ни тени радости от этой встречи. — Вижу, ты меня не ждала… — Мурат поджимает губы, бросая взгляд вглубь квартиры и подмечая уже сейчас скудную обстановку. Подобному не стоит удивляться, потому что у Дамира никогда не было в планах сделать нормальный ремонт. — Может, впустишь родного дядю? Нехорошо как-то через порог беседовать, соседи ещё услышат. Дана не хочет ни беседовать с ним, ни впускать его в свою жизнь обратно, но по глазам Мурата считывает, что он не уйдёт, пока они не поговорят. И, в самом-то деле, незачем посторонним слышать их разговор. Отстранившись от дверного косяка, Хасанова всё же отступает в сторону. Мурата долго упрашивать не приходится — он проходит в квартиру, останавливаясь на пороге. На только что вымытом ею полу виднеются свежие разводы от воды. Дана дверь закрывает, но ключ в замке не поворачивает — намёк красноречивее любых слов. — Угостишь чаем? — Закончился. — Бесцветным и сухим голосом чеканит. Мурат, снимая пальто, усмехается одними уголками губ. — Жалко? — Жалко у пчёлки, а у меня здесь не забегаловка какая-то, чтобы всяких угощать без конца, — грубо? Да. А на что он рассчитывал, когда спланировал эту встречу? Думал, Дана ему в ножки бросится и будет безмерно благодарить за этот визит? Благодарить за то, что этот предатель соизволил вспомнить о них спустя семь грёбаных лет? Ага, конечно — дайте ей шнурки завязать и разбежаться со всего маху! — У вас две минуты, чтобы изложить суть вашего визита и убраться вон из моего дома. — А ты изменилась, — в голосе Мурата прорезаются нотки грусти, — раньше не позволяла себе так выражаться. — Выражаться я ещё даже не начинала, а в остальном — за эти перемены нужно сказать спасибо хорошим наставникам вроде вас и моего папаши. — Злишься? Имеешь право. Но я бы не рекомендовал тебе продолжать наш диалог в том же духе, — а теперь в голосе отчётливо прорезались угрожающие нотки. Дана даже опешила от такой наглости. — Вы заявились ко мне для того, чтобы спорить о том, как мне себя вести в своём доме? Поздновато опомнились, дядя, — последнее слово она выплюнула таким пренебрежительным тоном, что стало понятно сразу: ей плевать на его поучения, — раньше надо было думать, когда в вашей помощи нуждались. — Я предлагал твоей матери свою помощь, но она решила всё сделать иначе. И хватит этих разговоров уже на пороге. — Мурат с видом хозяина прошёл на кухню, оценивая здешнюю бедную обстановку и приходя к неутешительному выводу. — Как погляжу, у Дамира так и не дошли руки при жизни сделать ремонт… Ни черта не изменилось. — Проведя ладонью по одной из табуреток, проверяя ту на чистоту, мужчина, убедившись в отсутствии пыли (с кухней Дана уже успела покончить к моменту его появления), сел. Дана фыркнула, услышав эти слова. Конечно, их квартирка в хрущёвке и близко не походила на те условия, в которых проживал сам Мурат Булатов — его роскошный особняк наверняка был наполнен и дорогущей мебелью, и обои золотые, мать их, и прислуга, которой он денюжку выплачивает в срок! И жена-красавица, с которой у него не жизнь, а сказка, несмотря на то, что суженую ему выбрали покойные родители, следуя древним обычаям. — Помощь? — Не веря своим ушам, Дана решила всё же уточнить. — Вы предлагали ей пойти на аборт. — Я считаю, что от проблемы уместно избавиться в зародыше. — Эти слова, которые он произнёс настолько спокойно, просто выводили Дану из себя. Ей казалось, что Мурат делает это специально, чтобы увидеть её эмоции. — Твоя мать меня не послушала, и чем всё закончилось? Она родила твою сестру и окончательно привязала себя к человеку, который не был достоин иметь семью, а избавься она от ребёнка ещё тогда — и у вас был бы шанс вернуться, чтобы начать новую жизнь. — Моя мать ни за что не убила бы собственного ребёнка. — За это она и поплатилась своей жизнью, дорогая. Твоей, кстати, тоже, — во взгляде Мурата блеснула тень осведомлённости. Конечно, он знал. Он всё знал, потому что его люди продолжали наблюдать за Хасановыми и просто докладывать ему о том, как у них обстоят здесь дела. Вот только Дана этого ещё не подозревала, потому так холодно его встречала, считая, что все эти семь лет Мурат просто плевал на своих родных племянниц и знать их не хотел. В конце-концов, если бы это было действительно так — его бы сейчас тут не было. — Или ты хочешь сказать, что, если бы вы тогда уехали, твоя жизнь сложилась бы хуже, чем сейчас? — Зачем вы пришли? — Вопросом на вопрос ответила Дана, сменяя тему. Какая разница, как бы сложилась её жизнь, если она этого никогда не узнает? У Даны не будет другого детства, а то, что было, испорчено. — Рассказать мне сказочку про доброго дядюшку, который из великого чувства заботы класть хотел на свою беременную сестру? Впрочем, вам всегда было плевать на неё. — Это не так. — Во взгляде у Мурата плещется непоколебимая сталь. Дана не видит в нём родного человека, потому что он для неё чужой. И для Гули — тоже. — Я любил свою сестру, но я не мог делать за неё выбор. Ты многого не знаешь. — Чего я не знаю? Того, что в семнадцать лет она сбежала к моему отцу едва ли не из-под венца с каким-то женишком, которого ей пророчили мои дед и бабка? Того, что вся ваша семейка отреклась от неё и от меня ещё до моего появления на свет? Или, может быть, того, что моя мать умоляла вас помочь ей, а вы отказали? Мне даже интересно: по вашим древним обычаям, аборт — это разве не грех? Как вы там говорите, «Аллах тебя проклянёт»? — Вопросы сыпались из неё, как из рога изобилия, а ответов Дана всё не слышала. В возникшей тишине она продолжала всматриваться в лицо Мурата, который внешне оставался непоколебим, словно ни одно из её слов не сумело его задеть. Когда тишина затянулась уже до неприличия, мужчина, вздохнув, всё же произнёс: — Ты судишь обо всём с позиции своей матери, потому что тебе её жаль. И это, честно говоря, меня нисколько не удивляет. Но мне точно так же было жаль наших родителей, которые страдали, когда твоя мать и моя сестра опозорила нашу семью. То, что она сделала — не прощается. — Тогда зачем вы сюда приехали? — Дана не понимает, что ему нужно? — Какой смысл? Вас ведь даже на похоронах её не было, — на дне девичьих глаз начинают блестеть слёзы, но Дана отчаянно продолжает держать себя в руках. Она не собирается пускаться во все тяжкие при нём. — Или вы решили выразить мне свои соболезнования? Обойдусь и без них как-нибудь. Мурат молчит, словно взвешивает в голове каждое из своих слов. Он не сомневается в том, что реакция Даны окажется отрицательной — во всяком случае, здесь и сейчас. Слишком много воды утекло с тех пор, как они виделись в последний раз. Тем не менее, его намерения не изменятся. Он принял непоколебимое решение и готов идти до конца. — Я приехал, чтобы забрать вас отсюда. — Чего? — Дана щурится, наблюдая за его эмоциями на лице. Сталь. А её вот, вопреки внутреннему раздраю, начинает пробивать на смех. — Это у вас юмор такой специфический? Сегодня, вроде, не первое апреля. — А я и не шучу. — Она видела это, но отказывалась верить тому, что он говорил. — Я хочу, чтобы ты и твоя сестра уехали вместе со мной в Казахстан. Навсегда. — Ваше время истекло. — Дана бросает взгляд на часы, кивая в сторону выхода. — Не могу сказать, что была рада этой встрече, но скажу, что вы зря приехали. Ни я, ни моя сестра никуда не поедут с вами, так что возвращайтесь в свой Казахстан в одиночку. — Ты очень похожа на свою мать, — эти слова можно было бы считать комплиментом. Хотите унизить Дану Хасанову? Упрекните её в схожести с отцом, — такая же гордая, как Асия. Но ещё ты несовершеннолетняя. — Мурат поджимает губы, качая головой, а Дана начинает отсчитывать про себя секунды до того момента, пока он уберётся из её дома. Желательно — так, чтоб без возврата. — Образование — десять классов, работа — в прачечной. Что ты можешь дать своей сестре на эту копеечную зарплату? — Дана будто впала в ступор, продолжая наблюдать за Муратом, который не останавливался и говорил дальше, будто желая её загипнотизировать. — Мужа, который мог бы вас обеспечить, у тебя нет. Ухажёр? Согласен, имеется, довольно-таки щедрый. — При упоминании о Вадиме у Даны перехватывает дыхание. — Не каждый будет оббивать пороги органов опеки ради чужого ребёнка. Но ты всё же подумай над моим предложением, и вспомни ещё раз свою мать. А я дам тебе время подумать. — Пальцы небрежно отбросили визитку на стол. Дана зыркнула на клочок бумаги так, точно он был пропитан ядом. — Насчёт себя — принимай решение сама, но, что касается Гули, то здесь, думаю, органы опеки будут на моей стороне. — Убирайся. — В моменте злости Дана не замечает, что переходит на «ты» с человеком, которого желала бы никогда больше не видеть в своей жизни. Жаль, что это желание не сбылось! — Вон из моего дома! — Ухожу, — Мурат кивнул и, не произнеся больше ни слова, покинул её. Как только за ним захлопнулась дверь, Дана открыла шкаф с посудой и, схватив отцовскую чашку, запустила её со всего размаху в стену. Осколки брызнули во все стороны, рассыпавшись по полу. Звонкий звук при этом немного облегчил внутреннюю бурю, но злость полностью не угасла. Сжав пальцы в кулаки, Дана немигающим взглядом смотрела перед собой в одну точку, а в её ушах эхом продолжали звучать слова Мурата. Беда — редкостная сука, которая никогда не приходит одна.

***

Отделение хирургии в городской больнице было наполнено запахом спирта и медикаментов, суетливыми медсёстрами, которые бегали из одного угла в другой, и не менее суетливыми врачами, расходившимися по операционным. Сама Наташа сегодня, к её большому сожалению, была вынуждена коротать свои рабочие часы в процедурной. Очередь выстраивалась неслабая — нет, она, конечно, всегда знала, что Казань — город по-своему опасный с его уличными группировками, но с наступлением декабрьских морозов и появлением гололёда, эта травмоопасность увеличилась. Приняв первых двадцать человек, Рудакова испытала сильнейшее желание передохнуть хотя бы на несколько минут, но кто-то свыше был против этого и, как только она стянула с себя очередной комплект окровавленных перчаток, выбросив в урну, дверь открылась. — Можно? — Знакомый голос донёсся до ушей, вынуждая оторвать взгляд от созерцания ведомости, которую Наташа параллельно старалась заполнять, расспрашивая новоприбывших, чтобы выведать паспортные данные. Встретившись взглядом с парнишкой, Наташа усмехнулась. — Если только осторожно. — Ответила она и поставила в начале новой графы цифру «21». — Ну, с чем пожаловал? Вывих, перелом или боевая рана? Зималетдинов, кажется, в первые пару секунд растерялся, не ожидая её увидеть здесь и сейчас, но, как только услышал вопрос, опомнился. — Да тут не я, тут… Пацана одного привёл. Сюда иди. — Вахит приоткрыл дверь шире, кивая кому-то, и, спустя долю секунды, на пороге показался мальчишка лет двенадцати. Столкнувшись с ним взглядом, Наташа погасила улыбку на своём лице и поднялась с места, подходя ближе. У мальчишки была рассечена бровь — и оттуда, не переставая, сочилась кровь. Тонкие струйки уже скатились до самого подбородка, окрашивая лицо неровными линиями и придавая ужасающий вид. — Кто тебя так? — Никто, я упал, на осколок налетел, — верилось с трудом. — В коридоре погуляй. — Эту фразу она бросила уже непосредственно сопровождающему. Зима бросил на парнишку взгляд, поджал губы и вышел. — А ты садись, и героя из себя вырубай. Свидетелей нет, так что не вешай мне лапшу на уши и говори, как есть. — Честно, сам, — мальчишка не собирался сдавать. Боялся, видимо, что старшие узнают. Стучать не принято, стукачей никто не любит. Вот только Наташа его басням не верит. — Сам ты бы в жизни не налетел так. Это надо было со всего маху в махину со стеклом врезаться. — Не знаю, как-то так получилось. — Получилось у него… Сиди, зашивать сейчас будем. — Наташа быстро вскрыла комплект новых перчаток, схватила металлическую подставку с иглой, нитками и ватой. Рука на автомате потянулась к банке со спиртом, смачивая вату. Осторожно взяв его руку, придерживающую тряпку, пропитавшуюся кровью, Наташа отодвинула её в сторону и поджала губы, осмотрев рану. — Ну, невезучий, терпи. На то, чтобы зашить рассеянную бровь, ушло минут пятнадцать. Наташа старалась сделать всё как можно осторожнее и безболезненно, но с последним, правда, вышла полная лажа — мальчишке явно было больно, хоть он и не проронил практически ни звука, поджимая губы и продолжая смирно сидеть, сдерживая каждый болезненный стон. Перед кем вот только хорохорится так — перед ней, что ли? Наконец, покончив с нелёгким делом, Наташа приклеила сверху пластырь и вернулась к столу. — Давай, диктуй. Фамилия, имя, номер школы? — Тилькин я, Миша… А можно как-то без школы обойтись? Наташа взгляд на него поднимает, диву даваясь. — Что, не хочешь, чтоб твои «боевые успехи» обрели широкую популярность? — Да не в этом дело… — Мальчишка мнётся, явно не зная, как сказать, а Наташа мысли читать не умеет. — А в чём? — Меня бабушка одна воспитывает. Не хочу, чтоб её дёргали… Вот те раз! — Бабушка, значит? — Уточняет. Кивок. — А что ж ты бабушку свою не жалеешь, раз она у тебя одна? Вон, рассечение себе заработал, легко отделался, а могло быть и хуже. Ты головой своей думал, когда пришивался, что с ней будет, если с тобой в этой группировке что-то случится? — Кажется, у неё получается пристыдить мелкого, потому что на лице у него проскакивает выражение растерянности и подавленности. Впрочем, все эти эмоции он быстро прячет в себя. — Родители твои где? — Нету их, — без подробностей отвечает. Наташа в голове предполагает, что под этим подразумевается «в живых нет». — Что с тобой делать… — С них же требуют отчёт по спискам. Наобум Рудакова ставит напротив имени цифру «18», чтоб потом лишних вопросов не возникало, и вздыхает: — Давай, дуй к своей бабушке, и в следующий раз крепко подумай, надо тебе это всё или нет. Ты ж не кот, чтоб девять жизней в запасе иметь. — Спасибо. — Мальчишка, выдавив из себя улыбку, покинул процедурную, оставив её одну.

***

Тяжко вздохнув, Катя отодвинула конспект по латыни и протёрла слипающиеся глаза. За свои прожитые восемнадцать лет, Макарова успела заметить одну важную и грустную закономерность. Время — удивительная вещь: когда ты проживаешь свои счастливые и радостные моменты, оно мчится так быстро, что аж дух захватывает; а когда ты находишься в ожидании — время превращается в какую-то вязкую и невидимую субстанцию, которая медленно, подобно песчинкам в песочных часах, перетекает в следующий день. Будущие медики первого курса ожидали окончания сессии, и Катя Макарова не была исключением. Сдавая экзамен за экзаменом, девушка жила от одного дня к другому в сплошной суматохе, представляя тот момент, когда эта каторга окончится и она сможет выдохнуть — целых три недели свободы. Двадцать один день, в течении которого ей не нужно будет зубрить по кругу терминологии; переписывать у кого-то пропущенные лекции, чтобы подготовиться по всему материалу — потому что никогда нельзя знать, какой вопрос выпадет в билете; и, конечно же, засиживаться допоздна, забывая про полноценный, здоровый сон, которого ей так не хватало. Из-за этого, собственно, у неё под глазами уже можно было заметить круги от недосыпа, о чём в их последнюю встречу ей не преминул сообщить Костя.

— Мелкая, ты чё, по ночам совсем не спишь? — Когда морковный иж остановился у двери общаги, Катя уже погрузилась в короткую дрёму, незаметно для себя вырубившись. — Всё справочники свои медицинские штудируешь? Не доведёт тебя твоя наука до добра, — его рука легла на её подбородок, разворачивая лицом к себе.

Катя чуть отстранилась, зевнув.

— Я в порядке.

— Как же, эту лапшу батьке вешай, а не мне, — Катя метнула в него укоризненный взгляд, в глубине души понимая, что в словах Кащеевых немалая доля правды, — такими темпами ты откинешься от усталости, как загнанная лошадь, ещё раньше, чем тебе выпадет шанс спасти чью-то жизнь.

— Ничего, недолго осталось, — впереди маячили два последних экзамена: история медицины и латынь. И если за первый Катя не волновалась, от слова «совсем», то, при малейшей мысли о втором, ей становилось дурно.

Казалось, ещё чуть-чуть, и ей начнут сниться сны, в которых Таллах будет четвертовать её сразу после того, как она вытянет билет.

— Поехали ко мне, выспишься без своих конспектов.

— Нет, Кость, не сегодня, — он, в принципе, знал, что она и так откажется, — спасибо, что разбудил.

— Давай тогда ты щас в комнату свою поднимешься и баиньки, уговор?

— Договорились. Тогда я пойду, а то ты тоже, пока дождёшься, начнёшь носом клевать…

Историю медицины, как и ожидалось, она сдала на крепкую пятёрку. Лев Георгиевич даже не стал её особо гонять по вопросам, принимая во внимание то, что хвостов по его предмету у Кати отродясь не было, а все лекции чинно были записаны в конспект. Да и на семинарах она отрабатывала, поэтому, уже спустя полчаса после начала экзамена, он отпустил её, напоследок поздравив с приближающимся Новым годом. Катя, устало улыбнувшись, так же поздравила его и, забрав свою зачётку, покинула аудиторию. О том, что завтра ей предстоит последний — наиболее тяжкий — бой за право почётно закрыть сессию, без пересдач, Катя не думать не могла. Больше всего её волновал этот чёртов экзамен, потому что Макарова понимала: Таллах припомнит ей всё и захочет в очередной раз отыграться на студентке, которая, по непонятным ей причинам, не вошла не только в круг любимчиков, но хотя бы мало-мальски воспринимаемых им. Каждое их пересечение в стенах института, будь то занятия или же случайное столкновение в коридоре, и выражение его лица при этом, словно без слов уже твердило о том, что он к ней весьма недобродушно настроен. Порой Катя даже задумывалась: а не могла ли она как-то перейти ему дорогу? Но, чёрт подери, где, если она его, помимо института, ранее не встречала и не знала? Тем не менее, факт оставался фактом — с самого первого дня Таллах, увидев её в числе слегка отстающих в его предмете, будто повесил на Катю клеймо пожизненной неудачницы. И, осознавая всю степень серьёзности, Катя намеревалась во что бы то ни стало доказать ему на экзамене, что она может знать его предмет лучше, даже если эта чёртова латынь ей очень сложно даётся. Наташи в комнате не было — в отличие от неё, Рудакова попала в уникальное число студентов, которым выпала честь получить автомат по латыни, а потому сейчас подруга пропадала не за конспектом, а за чередой пациентов, потому как ещё несколько часов назад ушла на ночную смену. Катя, осознавая то, что до утра ей придётся куковать в одиночку без помощи, разгребая многочисленные переводы текстов, в очередной раз прокляла того, кто придумал эту латынь, и снова подвинула к себе конспект со словарём, как в этот самый момент услышала стук. Звук исходил от окна — и, судя по всему, случайностью не был. Поднявшись с места, Макарова одёрнула занавеску и открыла окно, поёжившись от декабрьского холода, тут же проникшего в помещение. Сон, медленно накрывающий её последние полчаса, слегка отступил, позволяя взбодриться от смены температуры. Под окном, к её большому удивлению, был вовсе не Костя, которого она заранее предупредила о своей подготовке к экзамену и озвучила железобетонную просьбу не беспокоить её. Хотя, от Вечного этого можно было ожидать. Внизу стоял Кирилл. Щукин, увидев, что она открыла окно и выглянула, улыбнулся. — Катюх, спустись на пять минут, поговорить надо. — О чём? — Ну ты спустись и узнаешь, чтоб я не орал на всю территорию, а то меня ваша цербер на вахте не пропускает. Будь человеком, вопрос срочный! Катя поджала губы. В её планы уже не входило сегодня выбираться на улицу, однако, просто так закрыть окно и остаться безучастной она не могла. Может, и вправду что-то срочное, раз уж Щукин припёрся к ней прямо под общагу? — Жди, сейчас спущусь, — закрыв окно, Катя стремительно подошла к шкафу. Наскоро надев юбку, Катя набросила на себя пальто и, запахнув его, сунула ноги в сапоги. Покинув комнату, Макарова заперла её на ключ и направилась в сторону лестницы. В общежитии ещё не было отбоя, но коридоры уже заметно опустевали — народ расходился по своим комнатам. Кто-то готовился к экзаменам, так же, как и она, корпя над конспектами; кто-то, закрыв сессию пораньше, паковал чемоданы, чтобы уехать домой на зимние каникулы. Вера Семёновна, их вахтёрша, сидела внизу, на своём неизменном посту. Катя увидела её ещё на лестнице, а та, подняв голову, удивлённо спросила: — Макарова, ты куда это собралась, на ночь глядя? — Вера Семёновна, мне на пять минут буквально. Очень срочно. — Срочно ей… Имей ввиду, общежитие закрывается через пятнадцать минут! Не успеешь, будешь на улице ночевать, — Катя знала, что Вера Семёновна не шутит, характер у неё строгий, к дисциплине, что она, что комендант, относятся ответственно. — Я успею, — сказав это, Катя прошла через турникет на входе и выскочила на улицу, сворачивая за угол общежития, к окнам своей комнаты, где её должен ждать Щукин. А он, и в самом деле, ждал её, всё ещё стоя под окнами. — Что там за разговор у тебя такой срочный, что ты до утра не дотерпел? — Приблизившись к нему, Катя сразу перешла к делу, задав интересующий её вопрос. — По поводу экзамена завтрашнего, — Щукин огляделся и, не завидев лишних ушей, добавил: — есть одна тема. Нас с тобой Таллах взаимно не любит, поэтому я подумал, что как-то неправильно будет тебя кинуть. Короче, я был на кафедре сегодня, там мне намекнули, что этот экзамен можно закрыть через другого препода, но это будет не за простое «спасибо». Цена всего вопроса за двоих — сто. Что скажешь? Пятьдесят рублей — охренеть. Почти что её месячная зарплата в больнице — медсёстры получали, в основном, от восьмидесяти рублей, но у Кати, как и у Наташи, учитывая только первый курс медицинского и как таковое отсутствие опыта, эта зарплата была только шестьдесят рублей. Хирург, который помог им устроиться на эту работу, заверял, что, спустя время, эта разница урегулируется. Катя старалась жить экономно и не особо тратиться, но, даже с её минимальными тратами, у неё на руках было максимум рублей сорок. А впереди ещё ждал Новый год и, вообще, покупка подарков. Макарова себе всю голову успела сломать, отдыхая от подготовки к экзаменам, размышлениями о том, что подарить Косте, отцу и Тане. Да и не ради того она эту латынь зубрит сейчас, убивая время, чтобы потом ей за красивые глазки нарисовали оценку — это не то, чего Катя добивается. Она хочет, чтобы эту оценку ей поставил Таллах. — Я пас. — Почему? — На лице у Щукина проскакивает явное удивление. — У тебя с финансами напряг? — И не только. Я хочу сдать экзамен Таллаху, — она посмотрела Щукину в глаза и увидела, как те в неверии расширились. — Он же завалит тебя, оно тебе надо? — Посмотрим. — Кать, ну, как по мне, то лучше не мучиться и не париться. Поверь, даже если ты всю ночь сейчас будешь зубрить, он тебе завтра лебедя нарисует и на пересдачу отправит. — Значит, пойду на пересдачу. — Логика была максимально проста. — Не знаю, как ты, но я просто так сдаваться не собираюсь. Хочешь — можешь заплатить и не париться, но этот вариант не для меня. — Объясни просто, в чём смысл? — Смысл прост: я хочу доказать и себе, и ему, что я знаю эту чёртову латынь. — Решение было непоколебимым. Катя смотрела ему прямо в глаза, продолжая: — И потом, Кирилл, подумай сам: у нас только первый курс, первая сессия, а ты уже предлагаешь мне закрывать её с помощью денег. Я хочу сама попробовать. Спасибо, конечно, что ты решил уточнить, но для меня этот вопрос закрыт. Во взгляде у Щукина промелькнуло одобрение и толика восхищения. — Не ожидал, честно говоря, что ты откажешься. — Я тоже не ожидала, что ты ко мне с таким разговором придёшь на ночь глядя. — Катя усмехнулась. — Если это всё, о чём ты хотел поговорить, то мне пора. — Она уже было развернулась, чтобы уйти, но он вдруг её окликнул. — Кать. Она обернулась, бросив на него взгляд. — А ты, оказывается, упёртая и целеустремлённая, — смешок сорвался с его губ. — Какая есть. — Считай, что это был комплимент. — Спасибо, но мне комплиментов по жизни хватает от моего парня. Да и ты лучше девушке своей их говори, а то она больно ревнивая у тебя. — А мы расстались. — Не теряясь, ответил Кирилл. Она пожала плечами в ответ. — Соболезную. — Не стоит. — Щукин покачал головой. — Я, если честно, даже не особо как-то парюсь по этому поводу. Странно, да? — Это ваше дело. — Кате было неинтересно лезть в чужую драму. Третий, как говорится, лишний. — Просьбу можно? — Валяй, — он улыбнулся, и Катя, не медля, выпалила: — Ты лучше в следующий раз дождись, когда мы в институте пересечёмся, а сюда приходить не нужно. — Боишься, что другие увидят? — Кириллу, в отличие от неё, было плевать на мнение окружающих. — Боюсь, что мой парень не поймёт таких вот «разговоров» на ночь глядя. Тебе не нужны лишние проблемы со здоровьем, а ему — с законом. — Он у тебя такой ревнивый? — Он у меня лучший, а моё дело — только предупредить. Пока. — Сказав это, Катя развернулась, ускорив шаг в сторону двери общежития. Кирилл несколько секунд ещё стоял на месте, провожая её взглядом, а затем, усмехнувшись, тоже направился прочь, в противоположную сторону.

***

С ночи улицы Казани снова стало засыпать снегом. Дворники, выйдя на улицу утром, принимались расчищать лопатами многочисленные сугробы, чтобы жители городка могли пройтись по дороге, не утопая в снегу. Лера стояла неподалёку от входа в корпус, в тени ели, и вдыхала холодный декабрьский воздух, колющий в лёгких своей свежестью. Её взгляд то и дело метался к главному входу на территорию института, пытаясь разглядеть появление Кирилла — пока безуспешно, или на часы — до начала последнего экзамена оставалось сорок минут, а ей хотелось переговорить с ним до этого наедине. Последние несколько дней она не могла толком сосредоточиться на учёбе — все её мысли неизменно возвращались к Щукину. Лера, хоть и пыталась сделать вид на людях, что у неё всё прекрасно, на самом деле, тяжело переживала их ссору. Каждый раз, прокручивая в голове свои претензии и его поведение, Лера не могла отделаться от ощущения, что она теряет его. Терять человека, которого любишь — больно, это Сорокина знала не понаслышке. В её жизни уже был момент, когда пришлось пережить нечто подобное — тогда она потеряла отца. Когда он ушёл из семьи, бросив их с матерью, Лера думала, что это какая-то жестокая шутка судьбы — пятнадцать лет у неё был отец, и вот, в одночасье он собрал вещи и просто ушёл, даже не попрощавшись; ушёл, не объяснив никак свой поступок. Сказать, что Лере было больно — не сказать ничего. Она переживала, пыталась с ним поговорить, выяснить, но отец лишь отмалчивался или задавал встречный вопрос: «Что ты хочешь от меня услышать?» Если бы кто-нибудь ей сказал, что это произойдет с ними, с её семьёй — она бы ни за что не поверила. Отец был для неё примером мужчины и авторитетом, а потом, в одночасье, её мир и идеал рухнул. Разочаровавшись в самом близком человеке, со временем Лера стала замечать за собой чрезмерную ревность. Да, она боялась, что Кирилл посмотрит на другую; боялась, что в один день он уйдёт и, точно так же, как и отец, даже не объяснит, почему. К слову, вскоре после своего ухода, отец порвал с ней всяческое общение. Даже несмотря на то, что они продолжали жить в одном городе, он никак не интересовался её проблемами и заботами. Иногда ей было обидно от этого — бывало, прогуливаясь по улице, Лера замечала идущих навстречу прохожих. Видела отцов в компании с маленькими дочками — подмечала их трепетное отношение к ним и тут же чувствовала ноющую в сердце боль, а в горле — ком. Когда-то отец точно так же вёл её по улице, держа за руку; защищал от обидчиков; заботился о ней, когда она болела. И Лера не понимала, как в одночасье её добрый папа смог превратиться в совершенно другого человека, который пожелал навсегда распрощаться с ней. Матери тоже было плохо, но, спустя полгода она сумела как-то оправиться и теперь активно налаживала свою личную жизнь, пропадая вечерами после работы на свиданиях. А Лера приходила в пустую квартиру, где её никто не ждал; садилась в своей комнате и наблюдала за прошлым, ломая себя изнутри вопросами. Что с ней не так, если родной отец её бросил, даже не объяснив причину? Нет, развод — это только их с матерью дело, но причём тут она? Ведь Лера всегда была и всё ещё оставалась его дочерью. И, сколько бы человеку ни было лет, ему всегда нужны родители; а родителям — дети, разве нет? Разве всё это — только чьи-то выдумки и сказка? Зачем тогда вообще заводить детей, если потом в один момент можно отказаться от них? В то время, когда она переживала сильную депрессию, Кирилл был рядом — он мог выслушать, поддержать. Он говорил Лере, что со временем всё наладится, ей удастся поговорить с отцом и узнать причину, но месяцы сменялись, жизнь проносилась мимо, а отец так и не желал выходить с ней на связь. И Лера оставила его, не навязываясь более на разговор — сделала вид, что у неё всё отлично, спрятав от окружающих собственную боль. Научилась жить с этим чувством опустошенности. Научилась отметать мысли о нём. Научилась приходить домой и не тянуться к телефону, чтобы позвонить и рассказать о том, как прошёл её день — знала, что ему это неинтересно. Взамен любви пришли ненависть и презрение. Лера горела своей обидой и понимала, что это разрушает её изнутри — и, если она смогла вычеркнуть его из своей жизни в ответ, то простить — нет. Теперь мысли о возможной встрече когда-нибудь не приносили радости — и вместо объятий Лера была готова без сожаления и промедления послать собственного отца в задницу за то, что он сделал. Навряд ли он хотя бы на секунду задумывался о том, что своим поступком испортил ей несколько лет жизни и внёс этот страх — терять. И привычку — подозревать, ревновать. Всё потому, что Лера панически боялась оставаться одна, а остаться без Кирилла, который столько для неё значит — это худшее, что с ней может произойти после отца. Осознав, что Щукин не собирается делать первый шаг, она решила сделать всё сама. — Кирилл, — когда её взгляд наткнулся на него, Лера позвала парня. Он шёл с сумкой, надвинув капюшон своей куртки на голову, и уже было свернул в сторону двери в корпус, но, услышав её, всё же остановился. И Лера подошла, стряхнув с копны длинных пушистых волос порцию насыпавшегося с неба снега. — Привет, — в его голубых глазах не было привычной радости от их встречи, и оттого ей было неприятно. — Привет, — он кивнул, продолжая на неё смотреть. — Мы можем поговорить? — А разве есть, о чём разговаривать? — Есть… Лера чувствовала, что ей непросто собраться со словами, и вообще, извиняться. У неё с детства был упёртый характер, но сейчас она действительно боялась, что потеряет его. Потому засунула свою гордость куда подальше, решив сделать всё, чтобы спасти их отношения. Потому что она любит его. — Ладно, давай поговорим, — и, когда он согласился поговорить, Лера почувствовала мимолётное облегчение. Это дало ей надежду, что не только она переживает из-за сложившейся ситуации. Они отошли подальше от входа, в тень ели, где прежде она стояла в одиночку. Здесь, поблизости не было лишних ушей, хотя они всё ещё продолжали находиться на виду у других студентов и некоторых преподавателей, направляющихся в разные корпуса на экзамены и зачёты. — Я тебя слушаю. — Я соскучилась. — Лера попыталась выдавить из себя улыбку, но у неё это слабо вышло. На лице у Кирилла не проскочила ни одна эмоция — оно словно осталось таким же каменным. Непроницаемым. — Это всё, что ты хотела сказать? — Нет. Кирилл… — Лера набрала в грудь воздуха и, подняв голову, чтобы посмотреть ему прямо в глаза, выпалила то, что прежде практически никогда не произносила в своей жизни. От чистого сердца. — Прости меня. Я знаю, что… я бываю вспыльчива, и я признаю, что во мне есть проблемы, которые нужно решать. Я не хочу, чтобы между нами всё вот так… чтобы всё так рухнуло. Ты был прав, я, действительно, подсознательно проекцирую на тебя ошибки своего отца, но я не хочу, чтобы так продолжалось вечно. Серьёзно. Я… Я не хочу потерять тебя, ты для меня много значишь. Наверное, даже больше, чем я позволяю себе тебе показать. Я люблю тебя. Ну, вот и всё. Она это сказала. Вдох-выдох. Она никому в своей жизни не говорила этих слов. — Лер… — Кирилл вздохнул. Девушка продолжала смотреть ему в глаза, ожидая, когда там появится то тепло. Но его не было. — Я ценю то, что ты сейчас сказала, но… — И с этой секунды, с этой выдержанной им паузы, Лера поняла, что того конца, который она себе придумала, не будет. — Это уже ничего не меняет. Я, правда, устал. Будет лучше, если мы расстанемся сейчас, прежде чем окончательно изведём друг друга. Наверное, это была не любовь, а просто подростковая симпатия, которая закончилась у меня резко и неожиданно. Прости. Она не смогла ничего выдавить из себя в ответ — так и стояла, глядя в одну точку, когда Щукин уже скрылся за дверьми их корпуса, оставив её одну. История, говорят, циклична и повторяется по кругу — только что во второй раз человек, которого она любит, просто оставил её в своём прошлом. Словно она никогда и ничего для него не значила. — Лера! Лер, ау! — Чей-то голос, настигший внезапно, вывел её из оцепенения. Она подняла голову снова, на мгновение подумав, что это Кирилл — вернулся сказать, что пошутил. И Лера, если честно, от души посмеялась бы в этом случае, но это был не он. — Земля вызывает Сорокину, ты меня слышишь вообще? — Что? — Ты на экзамен идёшь? Десять минут осталось, — одногруппник Макс, с которым они не особо-то и общались всё это время, кивнул на наручные часы на своём запястье. Лера уже ничему не придавала значения. Какая разница вообще? — Давай, погнали, а то Таллах нас четвертует, если мы не явимся вовремя! Лера молча направилась следом за ним, пропустив реплику мимо ушей. Ей казалось, что всё вокруг — словно в тумане. Поднявшись на нужный этаж, Лера вошла в аудиторию и сразу же увидела Кирилла — он занял своё привычное место на третьем ярусном ряду, позади Макаровой. Взгляд серых глаз скользнул по одногруппнице — та выглядела так, словно всю ночь зубрила латынь. О том, как выглядит она сама в этот момент, Лера старалась не думать, цепляя на лицо маску небрежности. В голове проскочила фраза, которую она когда-то прочитала в какой-то книжке: «Вся жизнь — игра, и люди в ней — актёры». И ей ничего не остаётся, кроме как играть. Кто бы только знал, как ей осточертела эта игра «на публику».

***

К тому моменту, когда ночная смена подошла к концу, у Наташи осталось только одно желание — доползти до кровати и забыться глубоким, беспробудным сном. Кудрявая блондинка еле дождалась того момента, пока её сменят, чтобы переодеться и, наконец, выйти на улицу. Правда, покидая стены больницы, Рудакова никак не могла предположить, что там, за их пределами, её будет ждать своеобразный «сюрприз». Ещё спускаясь вниз по ступенькам, Наташа обратила внимание на фигуру около одной из лавочек — Зима топтался по снегу, сунув руки в карманы своей куртки и, как ей со стороны казалось, пытаясь отогреться, практически не двигаясь с места. В девичьей головке сразу проскочила мысль о том, что он здесь забыл, но Наташа была не из тех людей, кто привык долго о чём-то заморачиваться — ей стоило поторапливаться, чтобы воплотить свой план с отдыхом в жизнь. Поэтому, посильнее сжав ремешок сумки, висящей на правом плече, Рудакова ускорила шаг настолько, насколько позволяли её силы. — Привет, — Зима поздоровался первым, когда она приблизилась к нему. — Вроде, виделись уже сегодня, — Наташа по сторонам оглядывается, бросая взгляд в сторону входа в больницу, — ты чего здесь стоишь? — Тебя жду. — Да ну? — Наташа ушам своим не верит. — И за что мне такая честь с неба упала? — Слегка язвительно звучит, но, тем не менее, по-доброму. Наташа сама себе объяснить не может, почему она к Зиме так относится. Видимо, он ей напоминает чем-то Вадима — хоть и группировщик, но по глазам видно, что добрый. — Спасибо сказать хотел, — ей показалось, или он смутился? Улыбка неосознанно коснулась губ, — ты ж помогла там… — Это моя работа. Да и помогла я не ради вас, а ради бабули его. Не охота старушку расстраивать. Это всё? — Всё. — Ну, тогда, «пока»? — Предлагает. Зима моргает пару раз, и в этот момент его слегка застигнутое врасплох лицо выглядит каким-то милым даже. — Давай я тебя до общаги провожу? — А не боишься? — Чего мне бояться? — С вызовом. Не промах, явно. В себя приходит понемногу — это радует. — У меня ж брат из Домбыта. Вдруг, узнает, тебе ещё влетит. — Не боюсь. — Зима был не из тех, кто мог испугаться чьего-то авторитета. К старшим он относился с должным уважением, да и Желтухина знал. Пусть, не так близко, как Кащей, но видел его и понимал, что за Вадимом не водится несправедливости. Да и что такого, если он просто проведёт хорошую девчонку? Чтоб она одна по улицам не шастала — мало ли. Тем более, что времени свободного у него валом, он уже проводил Катьку Макарову на её экзамен. — Ну так что? — Ну пойдём, провожатый, — Наташа чуть усмехается, переходя на прогулочный шаг и настраиваясь слушать какие-то истории или анекдоты, потому что с Зимой ей прежде ни разу не было скучно.

***

Когда Дана закрыла дверь за работниками органов опеки, оставшись в квартире наедине, шумно выдохнула, выпустив весь воздух из лёгких. Последние сорок минут, пока те находились в её жилище, Хасанова чувствовала себя словно под микроскопом — они заглядывали в каждый уголок, проверяли каждую ссоринку или пылинку, расспрашивали о работе девушки. Дана, как могла, пыталась держать себя в руках, но у неё сложилось впечатление, что она вовсе не понравилась им. Когда, уходя, они посмотрели на неё, в их глазах читалась жалость вперемешку с превосходством — и Дана понимала, почему. В разговоре женщина, записывающая всё в блокнот, неожиданно поинтересовалась: — Скажите, вам ведь ещё нет восемнадцати, верно? — Будет через месяц, — день рождения у Даны в середине января. И в этот раз она ждала его, как манны небесной. — Тем не менее. К нам тут поступило заявление от гражданина Булатова — он настаивает на том, что хочет оформить опеку над несовершеннолетней Гульназ Хасановой. Что вы думаете по этому поводу? — Две пары глаз уставились на неё сразу, ожидая ответа. — Я с этим не согласна. — Вот как? А, простите, почему? Насколько нам известно, у него есть все необходимые документы и достаточно хорошие условия для проживания. К тому же, он обеспечен и является вашим родственником, если я не ошибаюсь? — Он старший брат нашей покойной мамы, — подтвердила Дана, — но, всё это время, с момента рождения Гули, он никак не принимал участие в наших жизнях, и, когда мама умерла, я одна занималась своей сестрой и старалась её обеспечить всем, чем могла. — Ну, с точки зрения закона, он и не обязан был участвовать, — женщина усмехнулась, поправив очки на переносице, — поскольку, ваш отец был жив до недавнего времени, то именно на нём лежала вся ответственность за обеспечение вашей семьи. — Мой отец последние несколько лет обеспечивал только себя. И, зачастую, только водкой. — А вы? Почему вы сами не обратились в органы опеки? — А зачем? Чтобы меня и мою сестру забрали в детдом? — То есть, вы хотите сказать, что там условия хуже, чем здесь? — Я лишь хочу сказать, что я люблю свою сестру и не хочу её отдавать чужим людям. То же самое касается и человека, который, зная, что его сестра умерла, даже не приехал на похороны и, вообще, ни разу не поинтересовался, как мы живём. По лицам работников было видно, что этот разговор им явно не пришёлся по душе — ей, в общем-то, тоже. Оставшись одна, Дана прокручивала в голове фразы и не могла поверить, что это происходит с ней. Что это всё — правда, а не сон. На самом деле. Они не хотят отдавать ей её сестру. А когда Дана напрямую заявила, что хочет увидеть Гулю и спросила, когда это можно будет сделать, инспекторша взглянула на неё и равнодушно ответила: — Не переживайте, увидите, но не сейчас. «Не сейчас…» — А когда? Когда она, чёрт возьми, увидит её?! От одной только мысли, что Мурат может забрать Гулю, Дане становилось дурно. Взгляд упал на визитку, которую он оставил ей накануне. Немедля, Хасанова вышла из квартиры и позвонила к соседке в дверь. К той самой, которая вызвала эти органы опеки и заварила всю эту кашу, которую ей, Данке, теперь приходилось расхлёбывать. — Ну, как там Гуля? — Вашими молитвами – в детском доме… — Дан, ну, прости… — Бог простит. Позвонить дайте. Набрав номер, Дана вслушивалась в длинные гудки, ожидая, когда на том конце провода они сменятся голосом. Бросила взгляд на соседку — та, осознав, что разговор не для лишних ушей, испарилась на кухню — оттуда доносился запах жареной рыбы. Дана перевела взгляд на своё отражение в зеркале — и ждать больше пары секунд не пришлось. — Это я. Ты не занят? — Дана выждала паузу, сделав вдох, и услышала отрицательный ответ. — Можешь приехать прямо сейчас? И, когда спустя полчаса, в её дверь позвонили, Дана открыла, зная, что на пороге — Вадим. — У тебя такой голос был по телефону, что-то случилось? — Вадим понятия не имел, что, но прилетел. Прилетел, потому что Дана попросила его об этом. — Случилось. — Только вот она понятия не имела, как сказать это всё. — Что такое? С инспекторами не поладила? — Как сказать… Не только с инспекторами. — Дана заламывала пальцы, подбирая слова, и вдруг поняла, что эта вся возня с попытками сказать никогда не кончится, потому что подбирать выражения можно бесконечно долго. Поэтому выпалила, как есть: — Дядя мой объявился. — Видя уже, что Вадим собирается задать вопрос, она опередила его: — Ты только выслушай сейчас и не перебивай, ладно? Желтухин кивнул. И Дана всё рассказала. Про мать, которая в молодости сбежала из дома к её отцу; про то, что вся её семья отказалась от своей дочери; и про тот злополучный разговор, который она услышала семь лет назад совершенно случайно, — где Мурат хотел, чтобы Асия сделала аборт и уехала вместе с ним и Даной в Казахстан, а мать отказалась. Вадим слушал её внимательно, не перебивая и собирая по кусочкам рассказа, словно паззлов, целостную картинку в своей голове. А Дана продолжала говорить, чувствуя, что если она остановится, то второй раз пересказывать всё это у неё уже не хватит никаких сил и желания. — …они говорят, что он написал заявление. Он хочет её забрать, — к моменту, когда её рассказ подошёл к концу, Дана чувствовала себя снова выжатой, будто лимон. В квартире воцарилась тишина — Жёлтый молчал, переваривая информацию. Такого поворота событий он, конечно же, себе не мог и представить. Но, стоило ему посмотреть на Дану, и он понял, что сейчас она снова на грани, чтобы сломаться. — Не раскисай, ничего ещё не решено. — Он хотел её поддержать, успокоить. Поддавшись вперёд, Желтухин заключил Дану в объятья, уткнувшись носом в девичью макушку. Дана обняла его в ответ, и ему показалось, что она цепляется за него, как за спасительный круг. Если нужно, он готов стать этим кругом для неё. — Я займусь этим вопросом, слышишь? — Он знает о тебе. — Откуда – сказал? — Нет… Сказал только, что я всё равно одна и органы опеки будут на его стороне. Вадим поджал губы. — Ты не одна, Дан. У тебя есть я, есть Зоя… Решим вопрос. Хорошо всё будет. — Вадим… — Дана отстранилась, заглянув ему в глаза. И Желтухин увидел там разбитое и подавленное состояние. — Я не смогу отказаться от Гули. Я… — Тебе и не придётся от неё отказываться. Дан, я же сказал, я займусь этим. — Он смотрел ей прямо в глаза. Его правая рука легла на девичью щеку, стирая большим пальцем уже покатившуюся слезинку. Дана Хасанова за всю свою жизнь не плакала столько, сколько за последние дни. — Я тебя не оставлю. — Эти слова он произнёс уже шёпотом, но Дане они в секунду показались громче всего на свете. И даже громче слов Мурата — потому что она поверила Вадиму Желтухину. Поверила, глядя в бездонные зелёные глаза, которые находились сейчас слишком близко. Не говоря ни слова, Дана поддалась вперёд и притянула Вадима ещё ближе, целуя в губы. И, когда он ответил на её поцелуй, Дана снова почувствовала себя сорвавшейся в пропасть. Пальцы коснулись края её домашней кофты — и Дана не стала его останавливать. На сей раз, уже стопроцентно без тормозов.