Без тормозов

OST Роман Дудчик — Ностальгия

Кромешная тьма окутывала со всех сторон. Чёрная, непроглядная и пугающая — Катя не могла ничего видеть, могла только различать едва доносимые до неё чьи-то голоса. Она пыталась открыть глаза, пыталась пошевелиться, но у неё всё никак не получалось. Казалось, словно кто-то специально завязал ей глаза тугим чёрным платком, сквозь который нельзя было рассмотреть ни крупицу света. Голоса становились ориентиром — неизвестные, строгие, огорчённые, родные. Катя слышала голос отца, чувствовала его прикосновение к себе, но не могла сжать руку в ответ. Правую кисть по-прежнему обжигало болью, как и лицо — что с ней случилось? Почему она оказалась в таком состоянии? Память стёрла события ужаса, произошедшего с ней, и сейчас она не понимала, почему переживает всё это. Как только Катя пыталась что-то вспомнить, виски простреливала жуткая боль и ей казалось, будто она в эту темноту падает, с огромной высоты летит вниз головой в самую пропасть — всё ниже, ниже, и ниже. Там, на дне той пропасти, не было слышно ни звука медицинской аппаратуры, ни голосов — только пустота и одиночество; сплошная, непроглядная тьма. Она вдруг представила, что останется в таком состоянии на целую вечность. Не увидит больше ничего и никогда: ни голубого неба, ни тёплых солнечных лучей, ни отца, ни Костю; не поступит в медицинский, не будет спасать людей, не поедет на море, не почувствует в полной мере счастье, а ведь оно было так близко; никогда больше ничего из того, что она загадывала себе в будущее, не сбудется — и душу охватил настоящий, липкий страх, вперемешку с отчаяньем. А потом всё резко куда-то исчезло. Темнота пропала и Катя будто со стороны увидела всю свою жизнь. Вот она, совсем ещё мелкая девчонка лет четырёх, идёт к отцу на руки. Он подбрасывает её вверх и Катя заливисто хохочет, цепляясь маленькими ручонками за его плечи, и отец улыбается ей. И Катя точно знает, что он её поймает, как бы высоко она ни оказалась — папе можно доверять, папа всё контролирует… Вот ей уже шесть лет, её первый школьный звонок — она с бантами идёт по улице, а рядом — родители и бабушка, которая любуется своей внучкой и глаз оторвать от неё не может, не переставая улыбаться. Вот ей семь, она сидит, слышит, как родители ругаются за стенкой, рисует в альбоме и слёзы подступающие с щёк стирает, надеясь на лучшее. Восемь — родители сообщают, что будут разводиться. Катя опять же плачет, умоляет их не делать этого, но только её просьбы никого не трогают. Вот тот злополучный день, когда в их жизни с матерью отчим появляется. Вот — Костя, который в окно к ней залезает, чтоб притащить сорванные сливы или ещё какую вкусняшку, потому что отец Катин на работу ушёл и дверь запер, чтоб дочка по улице с хулиганом не шастала. А вот — осень поздняя, ветром холодным дышит, что листья с деревьев срывает, бросая ветки из стороны в сторону. Катя стоит на кладбище, глядя на крест с именем бабушки, которую похоронили несколько дней назад. Слёз уже нет, она их все выплакала, до того, что глаза опухли и покраснели, будто белки кровью налились. Дрожит от холода, опуская на сырую, после прошедшего дождя, землю гвоздики — всё, что ей удалось купить за те небольшие деньги, которые у неё были. Возвращением в Казань эти эпизоды обрывались и снова тьма густая её окутывала. Катя пыталась отступать от неё, но не получалось — со всех сторон чёрные сгустки к ней слетались, ослепляя и вновь заставляя пережить колотящий душу ужас. В какой-то момент ей даже показалось, что она снова слышит бабушкин голос — забытый и до боли родной, пропитанный лаской и заботой. Ей кажется, что глаза пеленой слёз застилает, но она не видит её в этой темноте, чувствует только жжение, до того сильное, что дёрнуться хочется от боли этой, на затылок переходящей. И темнота эта ещё более пугающей становится. — Катюша, Катенька… — Бабушка зовёт её по имени. — Где ты? Всё это напоминает ей детство, как когда-то они в лес на природу выбрались. Катя пошла вместе с бабушкой, чтобы прогуляться и заодно помочь собрать хворост для костра — собирались готовить шашлыки. И на секунду только отвлеклась, увидев чудаковатый цветок. Хотела сорвать его, отнести бабушке, но, обернувшись, уже не застала её позади и растерялась. Катя ходила по лесу ещё минут десять, пытаясь позвать бабушку и пугаясь, когда вместо её голоса в ответ слышала лишь мёртвую тишину, и изредка — пение птиц на верхушках деревьев. А потом её угораздило наступить на змею — Катя даже не заметила её среди множества веток и травы на земле, но зато отчётливо почувствовала, когда левую ногу прострелила острая боль. Укус пришёлся на косточку, она увидела кровь. Бабушка тогда точно так же обеспокоенно звала её и Катя отозвалась именно на её оклик. — Господи, что с тобой случилось? Потерпи, моя девочка, потерпи, родная… Серёжа! Серёжа, иди сюда, у Кати кровь! Взрослые страшно перепугались, увидев опухшую ногу. Мать причитала, что Катя виновата сама; бабушка же говорила, что это она не уследила; и только папа, стараясь держать себя в относительном спокойствии, расспросил Катю о том, как выглядела та змея. Обработал рану и сказал, что это был обыкновенный уж, которого она, наверное, напугала, а укус — ерунда, заживёт. Сейчас же у Кати болели и рука, и голова, и лицо. Она пыталась открыть глаза, но раз за разом ничего не получалось, а голос бабушки внезапно стал затихать, сменившись только противным писком каких-то датчиков. Пип-пип. Пип-пип. Ничего больше не было — только темнота.

***

В квартире Макаровых царила напряжённая атмосфера. Всю дорогу до дома Сергей молчал, а сама Татьяна, ставшая невольной свидетельницей случившейся стычки, была поражена. Она ни разу не видела его в таком состоянии — что уж там говорить, она вообще не верила, что его можно довести до такого. Макаров бросился с кулаками на незнакомого ей молодого парня и взгляд его при этом был настолько яростным, что ей стало действительно страшно. Кирилл, вмешавшись после её оклика, попытался разнять их, но одному ему сделать это было не под силу. И только появление какого-то мужчины, подоспевшего к ним, сумело прекратить начавшуюся потасовку. Позже тот представился Ильдаром Юнусовичем, заявил, что случившееся с Катей — это не несчастный случай, а нападение, и его, как сотрудника милиции, уведомили об этом врачи. После этих слов, Сергей как с цепи сорвался: стал кричать, что в том, что случилось, виноват тот юноша; он требовал, чтобы следователь немедленно его арестовал.

— Разберёмся, — следователь обернулся к юноше и кивнул в сторону. Татьяна бросила взгляд туда и только теперь заметила припаркованную неподалёку машину милиции, — пройдёмте, гражданин Вечный.

Теперь же, оказавшись с Сергеем наедине, она не знала, как себя вести. Из головы не выходило лицо того парня, в особенности — глаза: в них было что-то такое, чему она не могла подобрать подходящего слова. Однако, взглянув один раз на него, женщина почему-то пришла в уверенность, что этот молодой человек переживал из-за случившегося не меньше Макарова. Тихо войдя следом за ним в гостиную, Татьяна присела рядом на краешек дивана. Сергей смотрел в одну точку, так, словно бы его абсолютно не заботило ничего вокруг. Он погружался в себя, она видела, как с каждой минутой он всё больше и больше закрывается от неё, и ей хотелось его поддержать. Рука осторожно коснулась напряжённого мужского плеча. — Серёж, — он даже не шелохнулся в ответ. Татьяна подобралась ближе, — ты не хочешь мне рассказать, кто это был? — Урод один. — Почему «урод»? — Потому что натура у него такая, гадить всё, к чему притрагивается, — он в мгновение поднялся, расстёгивая пуговицы на пиджаке, — я не хочу об этом говорить, давай не будем! Татьяна внимательно наблюдала за ним. Напряжение не покидало, она видела, что ему нужно об этом поговорить, что эмоции, которые он пытается запереть в себе, могут вылиться из него потом в самый неподходящий момент. Она подошла к нему ближе, погладила по плечам, взглянув в глаза. — Просто он не показался мне тем, кто причинил бы Кате вред, — Сергей на это лишь фыркнул, но она продолжила: — сам посуди, если бы это был он, разве появился бы он потом в больнице? Взрыв прогремел в одну секунду. Мужчина взорвался и, сбросив её прикосновение, повысил голос: — Да у него вообще совести никакой нет, Таня! Он всегда крутился рядом с Катей, и из-за него у неё всегда были проблемы, а я не хочу, чтобы он тянул мою дочь на дно! Ты его только один раз увидела, ты его совсем не знаешь, а я его, к большому сожалению, знаю не первый год, и он не тот, кто нужен Кате! Я сделаю всё, чтобы этот ублюдок ответил за то, что с ней случилось… — Серёж… — Что «Серёж»?! — Врач сказал, что всё не так трагично, как могло быть… — Ты серьёзно сейчас? Она там лежит без сознания, перелом, сотрясение — это, по-твоему, не так трагично?! — Я не это… — Татьяна растерялась. С каждой секундой этот разговор нравился ей всё меньше и меньше, в особенности тот факт, что сейчас мужчина срывался на неё. А она ведь имела ввиду совсем другое: главное, что Катя жива, она оправится, нужно время, но всё будет хорошо. Она просто не хотела, чтобы пострадал невиновный, но у Сергея на этот счёт было своё мнение. — Знаешь, я сам способен разобраться в том, что случилось, тебе легко говорить, я бы посмотрел на тебя, если бы твою дочь бывший уголовник угробил! Щёлк. Татьяна понимала умом, что любимый мужчина просто вышел из себя, что ему сейчас тяжело, но услышанное задело её за живое. Она замерла, глядя ему в глаза, и Сергей, казалось, смотрел на неё и не осознавал, насколько сильно он сейчас перегнул палку. — Хорошо. — Голос сделался надломленным. Татьяна сглотнула, попытавшись говорить как можно спокойнее. Криком всё равно не помочь. — Я не буду больше вмешиваться, прости. — Женщина развернулась и вышла из комнаты, уходя в спальню. Сергей так и остался стоять посреди гостиной, прикрыв глаза. Он понимал, что обидел её, но ничего не мог с собой поделать, эмоции были сильнее в этой ситуации. А Татьяна, закрывшись в спальне, села на кровать и попыталась успокоиться. Пальцы с силой сжали простынь, женщина зажмурилась, чувствуя, как глаза начинало жечь от подступивших слёз. Она вовсе не думала, что когда-то услышит от него такой тон и такие слова, и оттого было больно. Татьяна прокручивала прошлые годы и не могла понять, почему так? Почему одним всё, а другим — ничего? Она ведь так мечтала о том, чтобы родить малыша любимому человеку, у неё когда-то, ещё в студенческие годы, был муж, Денис. Она его очень сильно любила, но ничего не получалось — они оба грезили малышом и ужасно расстраивались каждый раз, когда узнавали об очередной неудаче. В конце концов, знакомый Дениса, имеющий хорошие связи, договорился с врачом и в ходе обследования выяснилось, что это она виновата. Она не может иметь детей. Бесплодие стало приговором для их с Денисом брака, и тогда Татьяна, отчаявшись, заявила, что подаёт на развод. Просто потому, что она не хотела делать его несчастливым, не хотела держать рядом с собой — он заслуживал того, чтобы стать отцом, заслуживал счастья. Горячие, солёные слёзы всё-таки хлынули с глаз. С той поры прошло уже более десяти лет, Татьяна, поставившая уже крест на себе и на своей личной жизни, даже не надеялась на такой подарок судьбы в виде знакомства с Сергеем. Но он очаровал её с самой первой встречи, с того самого дня, когда случайно налетел на неё в коридоре, заставив рассыпать по полу папки с рабочими документами. Поначалу она боялась и сомневалась, но, узнав, что у него есть дочь от первого брака, почувствовала частичное облегчение. В глубине души она боялась, что Сергей рано или поздно захотел бы общего ребёнка, она не знала, как сказать ему о своём диагнозе, с которым прожила значительный кусок своей жизни. Об этом в принципе мало, кто знал, и всякий раз, когда её мама была ещё жива, заводя разговор о внуках, Таня сжимала зубы и не могла рассказать. Её мама всегда говорила, что женщина рождена для того, чтобы рожать детей, продолжать род, заботиться о семье. И она была в негодовании, узнав, что они с Денисом разводятся, но так и не узнав истинную причину их разрыва. Татьяна пыталась научиться жить с этим и в какой-то момент ей показалось, что у неё даже получилось. Но сейчас, прокручивая раз за разом слова Сергея, женщина чувствовала, как её изнутри начинает пробивать дрожь. У неё никогда не будет ни дочери, ни сына. Она никогда не возьмёт на руки частичку себя; не будет недосыпать ночей, качая колыбель и распевая песенки; не поведёт своего ребёнка за руку в школу. И, конечно, никогда не поймёт те эмоции, которые сейчас испытывает он, в волнении за свою единственную дочь.

***

Очередной тяжкий день подходил к своему завершению. Дана, пешком поднимаясь вместе с сестрой на пятый этаж и выслушивая Гулину жалобу на детский сад, молила всех Богов о том, чтобы отца не было дома. Ей максимально не хотелось пересекаться с ним, она и без того чертовски устала, и очень сильно хотела спать — мечтала о том как доползёт до кровати, примерно, с обеда. Настроение было паршивее некуда: с Зоей, после той злополучной ссоры у комиссионки, они так и не поговорили; а на работе Дана честным трудом заработала себе мозоли на руках, которые жутко болели, когда она сжимала в руке ладошку сестры, норовящей то и дело обо что-то споткнуться. Ещё и, вдобавок ко всему, её отчитали за то, что отец на них класть хотел с большой колокольни — звонили соседке, чтоб сообщить о задолженности по оплате, да вот только Дамир, подойдя к телефону, послал на три весёлые буквы, налакавшись в стельку, а воспитательница, завидев Дану, во всех подробностях описала этот «вопиющий инцидент», заявив, что если отец не заявится к ним лично, то она будет вынуждена сообщить в органы опеки о том, что одна из её воспитанниц растёт в неблагополучной семье. Дана в жизни так не краснела, представляя подобную перспективу, которая в её планы не входила. Естественно, она сказала, что это был не их отец, а какой-то совершенно чужой человек, а у них вообще телефона дома нет — у соседки он, вот у неё, видать, муж с перепою напутал, не разобрал, кого к трубке попросили подойти. Однако, воспитательница, похоже, всё равно не поверила, даже когда Дана карманы вывернула, чтобы ей деньги полагающиеся отдать. За прошлый месяц, с горем пополам, рассчиталась, но теперь в карманах зияющая пустота, в холодильнике — кастрюля с рисом, доживающим свой трёхдневный срок, а в голове — вопрос: как дожить до следующей получки, если до неё оставалось ещё четыре дня? Дана могла бы забить на потребности своего организма в еде и отдавать всё имеющееся подрастающей сестре — ей-то не впервой с полуобморочным состоянием от голода по улице плестись, да только в этот раз и Гуле, похоже, не хватит. Впереди выходные — и фиг его знает, как сестру прокормить. Тем более, что Гуля, по её словам, сегодня не обедала — печёночную запеканку Хасанова-младшая терпеть не может и, как ни старались воспитательницы, не могли запихать в её горло хоть один кусок. Была, правда, одна, которая рискнула, да вот только Дана, поймав потом жалобу от сестры, настоятельно попросила оставить младшую в покое и не пихать, если она не хочет. Воспитательница возмущалась, твердила, что рацион для всех, что все должны следовать распорядку: есть по времени, спать по времени, и в игрушки играть — тоже по времени. Гуля после того случая заявила, что вообще в детский сад не хочет идти, но Дана исправно её отводила туда, потому что оставить пятилетнюю девочку в квартире, где может объявится бухающий отец — не то один, не то с дружками, что вообще «картина маслом», — не лучшая идея. Повозившись ключами в замке, Дана проворачивает его, чтобы открыть, да только не поддаётся замок. Стоит один раз дёрнуть за ручку, как дверь распахивается и Дана понимает: её надежды не оправдались. Пьяное в хлам, тело лежит посреди прихожей ногами к двери — хоть бери и прям так выноси его за порог во двор, чтоб прикопать где-нибудь рядышком с кустами роз, над которыми каждое утро корпит соседка снизу, страдающая огромным количеством свободного времени при статусе пенсионерки. Всякий раз, когда Дана видит его в таком виде, пытается спрятать от Гули, а сестра, хоть и мелкая ещё, но уже всё понимает. — Папа! Папа, вставай, — ручонками своими маленькими к шее прижимается, гладит заботливо, пытаясь разбудить. И чем Дамир заслужил в своей жизни подобное счастье? Дана не понимает, но не берётся спорить с тем фактом, что Гуля любит отца и по-своему к нему привязана. В такие моменты это особенно сильно заметно. — Гуль, беги переодевайся, а я его разбужу, — Дана сестрёнку в сторону спальни подталкивает и, когда та скрывается за дверью, напоследок бросив фразу о том, что на полу спать холодно, Дана на кухню направляется. Пустая кастрюля поджидает её на столе — риса и в помине нет. Выжрал. Набрав из-под крана в чашку воды, Дана в коридор возвращается. Переворачивает отца на спину и просто так в лицо ему эту воду выплёскивает. Капли брызгами во все стороны разлетаются, Дамир мычит, глаза приоткрывая и рукой по лицу проводит. — Ты чё… страх потеряла? — Разбирает среди шипения и ругательств, которые с языка заплетающегося срываются. — Это ты совесть потерял. — У Даны внутри буря закипает, не может она ужиться с отцом под одной крышей по-человечески, надежду на нормальную семью с его участием девушка схоронила уже. Привыкла, что в этом доме на ней только и держится всё, а Дамир, словно сосед, приходит иногда, чтобы завалиться спать или сунуть свою клешню в холодильник, куда отродясь продуктов не приносил. — Чего развалился в коридоре? Жопу свою поднимай и тащи в свой угол, дочке глаза мозолишь… — Да пошла ты, — у Дамира от всех проблем одно средство, посылать он горазд. Вот только Дана ему не игрушка, чтоб быть куклой для битья и позволять упражняться в словесности. — С радостью бы свалила, чтоб рожу твою не видеть никогда, — если бы только у неё была эта возможность, если бы только был чёртов выход из ситуации, Дана бы обязательно свалила. Но нет, ничего-то у неё сейчас не получится. Могла бы в вуз какой поступить этим летом, перебраться в общагу и жить там, да вот только кто позволит ей Гулю забрать с собой? Несовершеннолетняя она, ещё ни разу не замужем, а уже — с прицепом. Но сестру Дана любит, поэтому не променяет Гулю ни на какой институт; поэтому остаётся здесь и терпит, из последних сил, присутствие отца; поэтому, наверное, ещё не сдохла ни от горечи, ни от голода. Она сильная, ей есть, ради кого жить, а возможности побыть слабой нет. Наверное, будет когда-то, в следующий жизни — когда появится человек, на чьё сильное плечо она сможет просто опереться и не бояться заглядывать в завтрашний день. В этот момент её размышления прерывает звонок в дверь. Отец на полу пыхтит, когда Дана специально, проходя мимо, пинает его, чтоб он поднялся — она его тушу тащить на себе не нанималась, пускай те, кто спаивал его, обслуживают уютом и заботой. Хасанова в глазок смотрит, но не видит в упор ни черта, а открыв дверь, взгляд вниз бросает. На лестнице только тень мелькает, а под дверью — коробка осталась. Дана наклоняется, чтоб поднять её. Крышу сбрасывает и глазам своим не верит: внутри оказывается пара тех самых туфель, которые она в комиссионке рассматривала. Камушек блестит в свете лампы, которую Хасанова лично на днях поменяла на новую — теперь хоть можно не бояться лишний раз ступеньки лицом пересчитать из-за темноты. На лице сама собой улыбка появляется, неосознанная, от впечатления, нахлынувшего на неё, но Дана осекается, когда пьяный голос отца тишину прерывает: — Кого там черти принесли?! — Старуху с косой, она к тебе давно присматривается, — цедит сквозь зубы, а коробку с пола подбирает, от пытливого взгляда отца захлопывая снова. Незачем ему знать, что внутри. В комнату к Гуле заходит, чтоб спать её уложить. Ужин сегодня отпадает, а на завтра нужно срочно что-то придумать. Может, к Зое пойдёт, помощи просить — заодно извинится за то, что тогда так остро отреагировала. Правда ведь в том, что Павлова действительно ничего такого не сделала, всё дело было в Даниной реакции на Желтухина и его присутствие поблизости. И, конечно, к гадалке далеко не надо ходить, чтоб понять, что это он подсуетился и подкинул ей эти самые туфли. Сестра укладываться спать не желает, ей сказку хочется на ночь. Дана клятвенно заверяет, что прочитает, но сейчас ей отлучиться нужно. — Ты, что, уходишь? — Я ненадолго. Ты пока лежи, закрывай глазки и настраивайся на сказку, я скоро приду. — Дана одеяльце поправляет, плечи сестре укутывая посильнее, а Гуля собаку плюшевую обнимает, прижимаясь щекой к мягкой шерстке. Всякий раз Желтухин всё равно возникает в памяти, когда она эту игрушку у сестры видит. Покинув спальню, а следом — и пределы квартиры, Дана дверь перед всё ещё развалившимся на полу отцом захлопывает, снова озвучив ему место направления. По ступенькам вниз спускается, сжимая в руке коробку, взгляд между этажами в окно бросает, чтоб удостовериться: машина Вадима всё ещё около её подъезда стоит. Значит, он ждёт какой-то реакции от неё. Она даже догадывается, какой. Отметая неугодные мысли, Дана дверь подъездную толкает, выходя на улицу. Вишнёвый жигуль стоит себе спокойно, а хозяин его в салоне сидит на водительском сидении, не иначе, как притаился, ожидая свою даму. Дама неспеша подходит ближе, с коробкой наперевес, да в окошко стучит по стеклу. Оно тут же вниз съезжает, и к ней Желтухин разворачивается собственной персоной, лицом к лицу. Всматривается в Данкины глаза, которые цвет свой меняют не то в зависимости от настроения, не то в зависимости от сезона года — хрен поймёшь, хамелеоны какие-то, но ему нравится. А Дана ловит себя на мысли, что у Желтухина, при всём его спокойном характере и авторитете имеющемся, в зелёных глазах явно какая-то смесь плещется, то ли хитрости, то ли настойчивости — ей тоже особо не разобраться. — Твои? — Дана крышку коробки приподнимает, чтобы Вадим сумел рассмотреть подгон, который собственноручно под дверь ей доставил. Даже не стал своих пацанов напрягать, потому что лично хотелось пообщаться с Хасановой, а в том, что она обязательно выйдет, нисколечко не сомневался. Желтухин действительно смотрит в коробку и, как ни в чём ни бывало, отвечает: — Вообще-то, это женские. — Дана губы поджимает. Смешно. Она оценила то, как он умеет фактами разбрасываться. — Твои, как я понимаю? — Нет, не мои, — плечами пожимает и добавляет, устраивая коробку на крыше, — мне их подбросили. — Неужто поклонник завёлся? — Желтухин с наигранно задумчивым видом подбородок чешет, а Дана, глядя на него такого, улыбку едва сдерживает. Ну, актёр, не иначе! Жаль, что в своей жизни Вадим не пошёл по театральной дорожке, кто знает, может, тогда бы у них был шанс. — Завязывай с цирком, тебе не идёт, — Дана руки на груди складывает, всем своим видом показывая, что разговаривает с ним серьёзно. Вадим смотрит на неё несколько секунд, а затем из машины вылезает. Не боится Данка Желтухина, вот только аура, которая от него исходит, странным образом на неё действует, замереть заставляя на ту короткую долю секунды, когда Вадим подушечками пальцев к её руке прикасается. Дана это прикосновение одёргивает, награждая его взглядом, который, как ей кажется, недовольством должен быть пропитан, вот только эмоции подводят. Глаза — это зеркало души, и если это так, то Вадим Данкины глаза читать умеет. Ему бы ещё с головой её как-то договориться, в которой мысли периодически одна хуже другой прорисовывались, и в которой, как он понимал, планов, связанных с ним, нет. — Разве я похож на клоуна? Дана знает, что, на самом-то деле, нет. Вадим не похож ни на клоуна, ни на авторитета, ни на обычного человека. Он один такой — есть в нём что-то, что цепляет, притягивает, заставляет думать о нём. И это её пугает. Но вслух отвечает другое: — Разве нормальные люди так разбрасываются вещами? — В глаза Желтухину всматривается, пытаясь там остатки разума разыскать. Знает ведь, что умный. Должен понимать, но почему-то ошибку за ошибкой совершает, в жизнь Данкину влезая. Временами ей кажется, что она жалеет о двух вещах одновременно: о том, что приняла его помощь в трудный для себя период жизни; о том, что после прогоняла всякий раз, боясь привязываться. Привязалась, на свою голову, нехотя, непонятно как, но привязалась. И если он думает, что ей совершенно плевать, когда она с ним разговаривает, то ошибается, но у Даны в голове, помимо этого образа, есть ещё человек, которым она не может рисковать. Не по пути ей с Желтухиным, когда ж он уже, наконец, поймёт это и отстанет? — А разве они тебе разонравились? — Вопросом на вопрос отвечает. Видит же, что нет, не разонравились. И знает, что Дана Хасанова сама бы себе в жизни такую покупку не позволила, потому что не по карману ей это. Она о сестрёнке подрастающей думает днями напролёт, концы с концами едва сводит, тащит на себе всё, что можно и нельзя, пока отец остатки печени пропивает вместе с каждой получкой. Что плохого в том, что Вадим решил просто помочь? Сделать по-человечески приятно. Всё, что ему было бы достаточно — простого, человеческого отношения; тихого «спасибо» и, может, улыбки. Дана улыбается красиво, но редко, а Вадим хочет видеть её именно такой. — Такие подарки просто так чужим людям не делают. — А я не считаю себя чужим. — За словом в карман не полезет, знает, что ответить. Не теряется даже. И Дану подобный напор тоже пугает. Он, вроде бы, никак не нарушает её личные границы, но при этом так давит своим присутствием, что она теряется. Дана не умеет доверять парням, у неё перед глазами с детства тысяча и одна причина маячит, почему следует избегать отношений и, уж тем более, замужества. Не верит она никому и как поверить — не знает, хоть убейте её: и притягивает, и отталкивает одновременно. Наверное, это просто не для неё. — Хватит делать мне эти одолжения, я не бедная девочка, которая нуждается в твоей или ещё чьей-либо жалости. Взрослая, могу сама позаботиться и о себе, и о своей сестре. Вадим в подтверждение этих слов кивает. Он это уже слышал, не раз — как говорится, плавали, знаем. Он и не отрицает, что Дана может, Хасанова уникальная девчонка, ему другие такие не встречались — даже его сестра Наташа, с которой у него из всего противоположного пола самые близкие взаимоотношения, умеет упрямиться, умеет характер показать, но не до такой степени. Дана его тем и притягивает, что колючки свои в ход пускает, что смотрит исподлобья, пытаясь казаться ежом, а, на самом деле, внутри-то другая. Вадим знает настоящую Дану, чей образ уже зацепился у него на подкорке, и крутится там, крутится, не исчезая в никуда. Он, что ли, виноват, что она ему приглянулась? Если б можно было выбирать, в кого влюбляться, а в кого нет, и влюбляться ли вообще — было бы гораздо проще жить. Увы. — Найди себе другую девчонку, которая будет рада такому вниманию, уверена, такое многих зацепит. А меня оставь в покое. — Не могу. — Вадим усмехается рвано, смотрит на Дану, которая взгляд на него вновь поднимает. — Ты меня уже зацепила. — Признание ей, словно тряпку какую, в лицо бросает. Наблюдает за эмоциями девичьими: растерянность во взгляде, губа нижняя приоткрывается, чтобы сказать что-то, да так и застывает Дана с приоткрытым ртом. Так и не скажешь, что ещё до недавнего времени она отцу дерзила без запинки, а тут — всё, дар речи пропадает. Понимает умом, что Желтухин специально её из колеи выводит, специально хочет дать понять, что она в своих мыслях не ошибается, от этого её каким-то двойным слоем проблем накрывает. Внутренних и не проговорённых. Дана всматривается в лицо Вадима — фонарь ему прямиком на макушку светит, из-за чего чёлка, спадающая на лоб, на щеках тени причудливые рисует, зигзаги какие-то неровные. Во взгляде у Вадима — дохрена уверенности, гораздо больше, чем у неё по жизни. Ей бы поучиться у него в настойчивости, в открытости и искренности, да только Дана этим никогда не играла, у неё по жизни правила совсем другие. — Скажи, сколько, я верну тебе деньги. Вадим полшага ближе делает. Дана не успевает упереться пятой точкой в его машину, зато оказывается в его объятьях крепких — руки с себя спихнуть не в состоянии, потому что замирает от прикосновения чужих губ к её собственным. Непривычное это ощущение, давно забытое, казалось бы — свой первый поцелуй когда-то Данку угораздило отдать Вадиму Желтухину. После того она старалась, как могла, вычеркнуть его из памяти, да только авторитет домбытовский, будто нарочно, рядом находился и напоминал о себе. Поцелуй тот, полу-пьяный, Данка почти что забыла — у неё алкоголь тогда в крови был, в глазах слёзы стояли, потому что она мать похоронила накануне, а Вадим рядом оказался. Вадим её поддержал, Вадим ей помог и Вадим тогда тоже прилично офигевший был, когда Данка Хасанова его сама взяла и поцеловала. Он, конечно, как истинный джентльмен, ей о том поцелуе не напоминал. Дана сама вспомнила, а потом сделала вид, что ничего не было; просто потому, что так было проще. А здесь так уже не прокатит. Губы у Вадима нежные и целуется он хорошо. Дана мурашки чувствует, которые пробегают по шее, потому что ладонь Желтухина на затылок ей ложится — он, вроде бы, и не притягивает сильно, но и не отпускает; у неё из головы мысли все вылетают, одна за другой — несколько секунд в ступоре каком-то проходят, прежде чем она понимает, что она озвучила перед этим своенравным поступком со стороны домбытовского. И её словно кипятком ошпарило. Дана Вадима от себя отталкивает, замахиваясь резко — в ту же секунду щека её в ладонь мужскую врезается, оставляя после себя заметный красноватый отпечаток. Желтухин только в ответ улыбается, до чёртиков мило и понимающе: за такое странно было бы не отхватить, конечно, но он всё равно доволен, что поцеловал её. Можно сказать, ждал с того самого, первого раза. Хасанова в подъезде скрывается, коробку с собой прихватив всё же — моральный ущерб, чтоб знал, как с поцелуями непотребными к ней лезть. Не ожидала она от него подобного, конечно, но, как только в подъезд заходит, чувствует, что сердце собственное быстрее прежнего колотится. Руку к груди прижимает, удары отсчитывая, а потом к губам прикасается, пытаясь стереть поцелуй Желтухина. Знает наверняка, что не выйдет. Теперь ещё и этот эпизод с его участием во снах видеть будет. Как там в народе говорят? Первый раз — это случайность, второй — совпадение, а третий… Третий станет закономерностью.

***

OST Egor Grushin — Run

Боль, простелившая виски, усилилась в сотни раз. Катя поморщилась от слепящего света, пробивающегося в окно сквозь ткань светлых занавесок, а потом открыла глаза. Перед взором был белый потолок — в глазах зарябило, боль не отпускала. Катя едва слышно простонала и, повернув голову, увидела отца. Сергей Андреевич сидел рядом с её кроватью на стуле и смотрел на неё. — Наконец-то ты пришла в себя. Как ты, доченька? — Голова болит… — Катя снова поморщилась, коснувшись пальцами левой руки виска. На правой ощущалась тяжесть и Макарова рассмотрела гипс. — Что со мной? — Тебя вчера привезли сюда на «скорой», врач сказал, у тебя перелом руки и сотрясение. Я тебя прошу, скажи мне, кто это сделал. Это он, да? — Катя взглянула на отца, не понимая, о ком он говорит, но Сергей Андреевич добавил, рассеяв все сомнения дочери: — Я знаю, что ты опять с ним начала общаться. Это тот мерзавец Костя с тобой так поступил? — Откуда ты… — Я его видел вчера, чуть не придушил гниду… Кать, умоляю, скажи мне правду, если это он — я его заставлю за всё ответить. Катя покачала головой. — Нет, пап, он здесь ни причём. — А кто причём, Катя? Она прикрыла глаза. Кадры прошлого вечера замелькали на подкорке. Вот, она выходит из дома. Вот, она идёт к нему. Волнуется, потому что хочет серьёзно поговорить об отце. И вдруг — тень. Фигура, выросшая словно из-под земли.

— Заруби себе на носу, деточка: если я тебя увижу рядом с Кащеем, ты у меня не то, что ходить, ты даже встать не сможешь, поняла меня?

Кто ж знал, что её слова стоит воспринимать настолько серьёзно. — Это была обычная уличная шпана. — Такие же, как и он когда-то… — Пап… — Голова ужасно раскалывалась, из-за чего пришлось выдержать паузу, прежде чем задать вопрос: — Где он сейчас? — Там, где ему самое место. Отдыхай, дочка, мы потом обо всём поговорим. — Он не виноват, слышишь? Пап… — Я понял, — Сергей Андреевич кивнул, поднявшись с места, — пойду, позову врача, пусть тебя осмотрит. — Пообещай мне… — Катя не хотела отпускать отца прежде, чем услышит от него то, что её волновало, — …пожалуйста, пообещай, что ты не будешь ничего делать. — Кать, сейчас для тебя самое главное — это твоё здоровье. — Нет, пообещай. Папа, я не шучу. — Тон её голоса действительно говорил об этом лучше всяких слов. Сергей Андреевич вновь слышал те нотки, которые частенько прорезались у Кати, когда речь заходила о том хулигане. Мужчина присел обратно на стул, взял её руку в свою, сжав пальцы. За прошедшую ночь он так и не сомкнул глаз, всё думал о том, что скажет ей, когда она очнётся. Но слова, как назло, отказывались собираться в осмысленные предложения, а вдобавок ко всему он серьёзно обидел Татьяну. Макаров понимал, что эмоции редко брали над ним вверх, но вчера он погорячился относительно неё и хотел загладить свою вину, вот только она ушла на работу раньше, чем он сумел с ней поговорить. Он сидел, перебирая в голове воспоминания из прошлого, и думал, думал над тем, что случилось. Винил себя, винил этого Костю Вечного, который снова появился в жизни его дочери и принёс ворох проблем. Этот отпрыск из неблагополучной семьи никогда ему не нравился, и дело было не в родителях-алкоголиках, не в том, что он был беден на фоне других, а просто в том, что от него исходила какая-то необъяснимая гниль. Вот, вроде, посмотришь на человека, и никогда не подумаешь, что он может оказаться маньяком — с виду приличный, с виду всё у него, как надо, а в душе — гниль. А здесь наоборот: он смотрел на него и видел в нём зло, видел в нём плохое, видел черноту и изо всех сил не желал мириться с тем, что этому может быть место в жизни его дочери. Для Сергея Андреевича до сих пор оставалось загадкой, как его Катя могла связаться с таким, как этот Костя? Однажды кто-то сказал ему, что противоположности притягиваются, но для Макарова это не было аргументом. Мужчина твёрдо поклялся, что ни за что не позволит им общаться — он даже порадовался, когда та дружба прекратилась, а вскоре узнал, что Вечного посадили и нисколечко не удивился, как чувствовал, что добром у него не кончится. И вот, теперь, снова по кругу. Где-то он упустил её, но где — не мог понять. — Кать, ты просишь меня пообещать тебе, но при этом ты мне сама врала, глядя в глаза, — ему сложно говорить эти слова. Он думал об этом не раз. Выходит, всё то время, что он думал, что у его Кати появился молодой человек, она была с этим уголовником? Она светилась счастьем из-за него? Одно это осознание добивало его, мужчина не мог с этим смириться. — Пап, — голос Кати был ослабшим. Сергей Андреевич уже жалел, что завязал этот разговор именно сейчас, но Катя сама настояла на этом. Он не хотел ей врать, он не мог пообещать, что не будет ничего делать. Вчера, благодаря его заявлению, этого Кащея арестовали, и сегодня Сергей Андреевич собирался прийти в отделение, чтобы убедиться, что он за всё ответит. В глубине души, конечно, мужчина понимал, что у него нет прямых доказательств, что всё будет зависеть от Кати, но он просто не мог иначе. А сама Катя, глядя на отца, чувствовала себя вдвое хуже, чем всё это время. Она понимала, что обманывала его, как понимала и то, что рано или поздно правда вскроется, и ей придётся за это отвечать. Но она и представить себе не могла, что всё повернётся вот так, — подумать только, если бы вчера она осталась дома, ничего бы этого ни случилось — а теперь ей приходилось давиться этим молчанием в палате и собственным комом, собирающимся в горле. — Прости меня. Я… я боялась. Боялась, что ты будешь меня осуждать. Я же знаю, что тебе он никогда не нравился. — Он мне и сейчас не нравится, Кать. Я всегда говорил, говорю и буду говорить, что он не тот, кто тебе нужен. Катя прикрыла глаза, вздохнув. Именно эти слова она и представляла себе всякий раз, когда думала, чтобы рассказать правду. Именно поэтому она так и не решилась сделать этого до того, как обстоятельства вынудили отца узнать всё не от неё. — Я действительно не хотела, чтоб так всё получилось… Пап, он не такой плохой, каким кажется, — Катя попыталась сжать его руку в ответ, но он не реагировал на это никак, — он мне очень сильно помог, правда. Если бы не он, я вообще не знаю, что бы со мной случилось в Москве… — Что значит «в Москве»? — Сергей Андреевич поднял на неё взгляд, а Катя напряглась. Ну, вот, теперь точно придётся рассказывать всё. — Накануне моего последнего экзамена отчим выставил меня из дома. Мама никак за меня не вступилась, ну, вернее, она пыталась с ним поговорить, но хотела, чтоб я у него прощения просила. Я сбежала. Мне было некуда идти. — Сергей Андреевич замер, вслушиваясь в слова дочери и, казалось, не верил своим собственным ушам. — А Костя помог мне. Он проезжал мимо и забрал меня, всю в слезах, в гостиницу. — Ты хочешь сказать, что вы… — Катя всматривалась в глаза отца, которые округлялись с каждой секундой всё больше. — У вас что-то… — Нет, нет, ты что, — Катя покачала головой и снова почувствовала боль. Она выдержала паузу и добавила: — он просто был рядом. Он меня поддержал, успокоил и помог, вот и всё. Он даже с отчимом подрался, когда тот хотел силой меня увезти домой на следующий день, представляешь? Он нашёл меня и, если бы не Костя, я не знаю, смогла бы я вообще сюда приехать или нет. — То есть, это он тебя привёз? — Сергей Андреевич не мигая смотрел на дочь, ожидая ответа. — Да. Я предлагала ему деньги за гостиницу, но он отказался. Пап, он помог мне просто так, когда мне больше не на кого было рассчитывать, я ему за это благодарна. Сергею Андреевичу было больно слышать эти слова. Он, как отец, желал своей дочери всего самого лучшего в этой жизни, но образ Кости Вечного, бывшего уголовника, и близко рядом с этим лучшим не стоял. И вот теперь он понимал, как так получилось, но вместе с тем не мог уловить одну-единственную, значимую деталь в их разговоре. — У вас что-то было? Скажи мне правду. — Ничего такого не было. Облегчение. Мужчина выдохнул, прикрыв глаза, и потёр переносицу. Слава Богу, ничего не было. Слава Богу, его девочка не наломала тех дров и не совершила непоправимую ошибку в своей жизни. Слава Богу, он вовремя обо всём узнал — если не считать того, что его дочь оказалась на больничной койке. Слава Богу, что всё обошлось относительно не так трагично, как могло бы быть. — Кать, я хочу, чтобы ты была жива и здорова, это для меня главное, — он сжал её руку в ответ, подбирая слова. Катя слабо улыбнулась, сжав его пальцы, вслушиваясь в слова отца, — прости, но я не верю в искренность его поступков и я запрещаю тебе поддерживать с ним всяческое общение. Я сейчас пойду к врачу и попрошу его, чтобы он никого постороннего не впускал к тебе в палату. — Пап… — Катя, я серьёзно, — в глазах Сергея Андреевича была пугающая решимость. Обычно, глядя на него такого, Катя понимала, что спорить с ним бесполезно, но сейчас его слова делали ей только хуже. — Пап, я же… я тебе правду сказала, — Катя чувствовала, что готова разреветься здесь и сейчас на этом самом месте от осознания, что отец так всё решает за неё. Меньше всего ей хотелось, чтобы всё закончилось именно так, и больше всего она боялась этой реакции, — между нами ничего такого не было, он ничего плохого мне не сделал и не сделает, я в этом уверена! — Сергей Андреевич поднялся с места, и Катя повысила голос: — Ну почему ты просто не хочешь узнать его получше? Макаров обернулся в дверях и лишь проронил в ответ: — Эта тема закрыта. Выздоравливай, я приду к тебе… завтра, — а затем вышел из палаты. Катя смотрела на закрывшуюся за отцом дверь и не могла поверить, что это всё происходит на самом деле. Да, она обманывала его, да, она не говорила ему всей правды, но она ведь сейчас всё честно рассказала, как есть, а он всё равно остался при своём — он запретил ей. Он её не понял… Она попыталась подняться, но во всём теле была такая слабость, что тут же обессиленно свалилась обратно на подушку. Катя прикрыла глаза, не желая смотреть на белый потолок. Если бы она вчера осталась дома, ничего бы этого не было. А Сергей Андреевич, направляясь по коридору к лечащему врачу дочери, прекрасно понимал, что его поступок нельзя полностью одобрить. Да, кому-то он покажется глупым, кому-то — неправильным, но он продиктован искренней отцовской заботой и любовью по отношению к его дочери, которая, в силу своих юных лет, ещё не осознаёт всего происходящего и — главное — всего того, что могло бы быть, случилось по-другому. Да, сейчас она, возможно, будет обижаться, не поймёт, но однажды — он уверен — она скажет ему только спасибо за то, что он её уберёг от неверного пути.

***

Почти сутки Катя проводит в палате, прежде чем к ней следователь приходит. Макарова страдает от тошноты и головной боли, взгляд на руку перебинтованную бросает и сердце будто кровью обливается оттого, насколько несправедливо с ней обошлись. Однако, Катя следователя ждала — с замиранием сердца пыталась понять, как и что скажет. Она в этих размышлениях последние сутки варится, несмотря на то, что медсёстры норовят вколоть ей что-то, чтобы Катька подольше спала, но Катя спать нормально не может. Во сне повторяющееся всё видит: сначала — поцелуй, затем — падение. И просыпается она потом от вспыхивающей боли по всему телу, когда действие лекарств заканчивается. Катя уже устала жрать таблетки и запивать их водичкой или видеть, как эта водичка посредством капельницы в неё вливается. Устала смотреть в белый потолок, который её раздражает до невозможного. Устала от медсестёр, которые меж собой шушукаются, выясняя причину, почему девка в таком состоянии находится. Интересно, а чего бы ей хватило для того, чтобы расслабиться и отдохнуть душой? Наверное, присутствия рядом человека, частично из-за которого она оказалась здесь. Вот только Катя не прокурор, чтоб на Кащея вешать то, чего он не совершал, а его бывшая должна своим умом жить. Тем не менее, мозгами после сотрясения Катя понимает, что следователю, как и отцу, ровным счётом никакой правды знать не нужно. Если найдут хоть одну ниточку, чтобы к Кащею докопаться, то потом так просто не отстанут, а Катя не хочет, чтобы он ещё несколько лет своей жизни оставил в местах не столь отдалённых. — Екатерина, вы помните, как очутились здесь? — Первым же вопросом следователь к конкретике переходит, всматриваясь в её лицо из-под стёкол очков. Катя в ответ смотрит, вспоминая о том, что у неё осталось всего полтора месяца, дабы в себя прийти, и новый учебный год начнётся. Главное — не думать о том, что она действительно знает причину. — Я шла к своему другу и на меня напала уличная шпана. — Всё верно, именно так: улица несёт разруху. Уличные группировки — это зло, Ильдар, глядя на Катю, лишний раз в том убеждается. — К кому шли? Описание дать можете? Фоторобот составить? — Катя морщится, потому что усиление головной боли и тошнота, подкатившая к горлу, прямо пропорциональна увеличившемуся количеству вопросов за раз. Причём, не самых лёгких. — Лиц я не запомнила. У меня на них память плохая. Скажите, а могу я забрать заявление? — И практически сразу ответным вопросом огорошивает. Ильдар смотрит на Катю Макарову пристальным взглядом, изучая её лицо. Нечисто тут что-то, какой нормальный человек после того, как на него напали и покалечили, заявление забирать станет? Не укладывается сия цепочка в его голове, жажда справедливости в Ильдаре крепко сидит, да только он сам отчасти понимает головой, что универсамовского отпустить придётся. — Почему? — То, что случилось — это единичный случай. Я уверена, что теперь со мной точно всё будет в порядке, — должно же быть в порядке, в конце концов? Когда-нибудь Казань примет её и успокоится, потому что Кате здесь всё равно в разы легче дышится, чем в Москве. И возвращаться она не планирует — на тот случай, если отцу эта блестящая идея в голову придёт, чтобы отвадить дочь от прошлого, возникшего на горизонте не так давно, но уже прочно засевшего в голове и в груди слева — из последнего Костя в принципе не вылезал, прятался, разве что, ото всех лишних глаз. О его присутствии доподлинно никому, кроме самой Катьки, известно не было. — Вы хорошо подумали? — Ильдар не понимает, какого чёрта происходит. Он последние сутки убил на то, чтоб народ опросить, с соседями пообщался; с Кащеем, в камере доселе отдыхающим, переговорил. И что, выходит, без толку? Мало того, что Макарова не только показаний против Вечного не дала, она ещё и заявление забрать решила? Понимает Ильдар, к какому другу пострадавшая шла, такие же показания Кащей дал, который, по его словам, Катю дома ждал в присутствии друга своего. Вот только, друг этот, показания тоже давший, Кащея домой вытащить хотел, а Ильдар не хотел отпускать — цеплялся за ниточку, что после показаний Кати Макаровой, если того потребуется, даст окончательно зелёный свет, а пока что — пускай сидит себе и отдыхает на казённых харчах. Ильдар на секунду представил, какая улыбка на этой роже нарисуется, когда он отопрёт его вместе с дежурным и лично сообщит, что Вечный Константин Викторович ни в чём не обвиняется, целиком и полностью свободен. Поймёт он, что его пострадавшая вытащила, показания нужные дала, а вот как Ильдару узнать, каковы реальные показания? — Вам угрожали? Чудак человек какой-то, этот следователь. Стелет солому, хотя Катька уже шмякнулась. Поздно, доктор, пить боржоми. И всё же, она отвечает по нормальному, как есть: — Нет, я просто хочу, чтобы вы занимались другими делами, всё равно здесь ничего не поделаешь. Что было, то было. Главное, что я жива осталась. Ильдара Юнусовича, по всей видимости, этот ответ мало устраивает. — Вот, что я вам скажу: заявление подал ваш отец, вот пусть он его и забирает. Ещё что-нибудь по существу припомнить можете? — Мой отец ошибается насчёт того, кто мог со мной это сделать. Пожалуйста, не тратьте ни своё, ни моё время зря. Всё равно тех отморозков вы не найдёте, я их не запомнила, а сами они не признаются. — Катя точку ставит в бесполезном деле, которое ей не хочется поднимать. Это всё равно, что никому ненужные скелеты из шкафа лишний раз встряхивать, вынимая наружу. В конце концов, Макарова не из тех, кто стучать будет, даже если попала в настолько хреновую ситуацию. — Екатерина, вы понимаете, что произошло? Вас покалечили, а если бы всё было хуже, чем есть, то могли и убить, — нет, Ильдар не понимает логики этих приезжих из Москвы. У них там, что, это в порядке вещей? Страшно подумать, какая криминогенная обстановка тогда создаётся на улицах. И Казань, что обидно, идёт к полному расцвету уличных группировок, с феноменом которых милиция уж не первый год воюет, да всё никак не уничтожит. Никакое зло неподвластно искоренить до конца. — Моя рука срастётся, а сотрясение пройдёт со временем. В гроб ложиться я не собираюсь, если вы об этом, причин нет, — Катя понимает, что, возможно, стоило бы помягче выразиться, но у неё так болит голова из-за этих вопросов, болит и ноет рука. Ей хочется просто побыть в тишине, просто поговорить с другим человеком, выяснить всё, но вместо этого она по кругу вынуждена повторять одно и то же, чтобы до представителя закона дошло, что ей не нужна его помощь. Доктора уже помогли, им спасибо, что живой осталась, а больше Кате не к кому благодарностью пылать. У Кати целых две причины, по которым она не хочет бурю эту поднимать: во-первых, Кащей, против которого уже и так, наверное, ополчились; во-вторых, это её собственное мнение. Катя темноту вспоминает, в какой побывала, а вместе с тем и слова Костиной бывшей. И отчего-то Макаровой её жаль становится — Катя не берётся, конечно, желать ей всего самого лучшего и распинаться в надежде, что они общий язык найдут, потому что у бывшей Кащеевой явный сдвиг по фазе, но она-то знает, что Костю любит давно. Знает, что, иногда, не желая того, Вечный может ранить. Или, не осознавая в принципе. Вот сейчас он и её ранил, но Катя ему об этом сообщить не может, давится молчанием. Она врала отцу, Кащей — ей. По-моему, блестящая закономерность, в логической цепочке которой не хватает только человека, который врал бы Кащею и которому врал бы её собственный отец. Тогда круг бы замкнулся, и Катя могла бы выдохнуть, оставив после случившегося всю горечь и переживания, но, увы. Макарова чувствовала, что теперь всё изменится, но у неё не было никакой уверенности в том, что перемены эти будут к лучшему. Кажется, кто-то там верил в бумеранг судьбы? Катя Макарова с уверенностью теперь может сказать, что ей это явление знакомо и ею оно полностью подтверждено.