Без тормозов

На улице уже было темно. Дана, уложив Гулю спать, выбежала в местный магазинчик неподалёку, чтоб прикупить мало-мальски продуктов на те деньги, которые она сегодня заработала в прачечной. С работой ей на прошлой неделе Зойка подсобила, за что Павловой была выражена огромная благодарность, потому что отец пропивал всё, что можно было, и та зарплата, которую он получал на своём заводе, шла исключительно на бутылку беленькой с закуской, коей он радовал себя и своих дружков-алкашей. Сегодня, как раз, день получки — значит, Дамира можно не ждать до глубокой ночи, если и вовсе не до утра. Глядишь, уснёт на лестнице, не сумев доползти до своего пятого этажа — будут потом соседи шептаться, что дочерей своих позорит, да размышлять, стоит ли помочь и сообщить органам опеки о вопиющем факте отцовской безответственности. Пока что, слава Богу, ни у кого не хватило такого энтузиазма, но каждый день для неё был сравнителен с пороховой бочкой: никогда не знаешь, в какую секунду рванёт оглушительный взрыв, накрыв собой обломками прежней, тщательно выстроенной ею из последних сил, жизни. Ещё и, как назло, из головы постоянно не желал выходить Вадим — не то чтобы Дана о нём специально вспоминала, но ей о нём напоминали с заядлой периодичностью. То Гуля трескала конфеты из пакета, который они спрятали в спальне от отца — увидел бы, мигом присвоил бы себе такую закусь, то ненароком роняла фразу о том, как ей понравился Данкин знакомый, подаривший плюшевого пса; а ещё Зоя никак не желала угомониться и, услышав историю из уст Хасановой-младшей, Дане потом мозг чайной ложечкой выедала: — Не отталкивай, чем плох? Вон, даже к сестре твоей как относится! То собственное воображение порой, нагруженное за день такими разговорами и тщетными попытками отбиться, подбрасывало в снах образ Желтухина, который подмигивал ей и что-то успокаивающе шептал на самое ухо. Дана потом просыпалась в холодном поту, с осознанием, что сон был ну очень реалистичен, и реакция на него — тоже. — Здрасьте, баб Тось, — Хасанова переступает порог продуктового магазинчика и кивает продавщице, устроившейся за прилавком. — Даночка, а ты вовремя, я уж думала закрываться, — женщина улыбнулась, отложив выручку, которую пересчитывала до прихода Хасановой. Пухлощёкая, с проседью в волосах и большими, серыми глазами, в которых Дана часто улавливала сочувствие. Знала баба Тося мать девочек — та тоже частенько захаживала в этот магазин, сверкая побоями на лице. И сколько ни замазывай их, у бабы Тоси глаз на такое намётан, сама по молодости жизнь свою с тираном связала, который не брезговал руку поднять, да только, в отличие от множества советских женщин, терпеть подобное не стала: стукнула кулаком по столу и ушла, оставив позади неудачный брак, результатом которого стал её сынишка. Вырастила, выкормила, на ноги подняла, научив относиться к женщинам с должным уважением, да в свет взрослой жизни отправила, отгуляв на его свадьбе ещё лет десять тому назад. Временами было тяжко, конечно, но ни разу она не пожалела, что приняла тогда решение развестись. Да и Асии в своё время совет такой давала, но не послушала её женщина и, как результат — в гроб легла раньше положенного срока. — Мне, пожалуйста, булку хлеба, крупу рисовую и молока, — Дана за наличными в карман рукой ныряет, где уже отсчитана должная сумма. — Сейчас, сейчас… — Баба Тося суетится, подавая продукты и сразу в пакет их складывая. Дана деньги протягивает, а баба Тося их, даже не пересчитав, в прилавок суёт — знает, что Хасанова не обманет, всё сойдётся, копеечка к копеечке. А сама, пока Хасанова не ушла, выпытывать начинает: — Ну, как у вас дела, расскажи? Отец, поди, житья вам так и не даёт… Зоркий глаз бабы Тоси заметил и ссадину, которая уже почти затянулась рядом с Данкиной бровью. Нетрудно догадаться, кто постарался. — Да всё нормально, — Дана не хочет выносить ссор из избы и, сколько бы чужие люди её ни пытали, ничего плохого об отце не говорила. От греха подальше. А баба Тося всё равно не отставала: — Ты, девонька, молодец, что не бросаешься скверными словами, но люди-то видят. Оно и понятно: куда вам деваться, ни родни, ни помощи… — Головой качает, вздыхая. — Ох, горе-горе, мать твоя, царствие ей небесное, меня не послушалась, а так, глядишь, жива была б… — Дана напрягается. Разговоры о ней не приносили облегчения, а в таком ключе и подавно заставляли чувствовать себя загнанным в ловушку зверьком. — Ну ты заходи, я, если помощь нужна будет, советом или там… — Спасибо, баб Тось, пока что справляюсь сама, — Дана пакет подхватывает, из магазина вылетая со скоростью света и чертыхаясь про себя. Люди видят, люди знают… да глядя на бабу Тосю, скорее, поверишь, что люди от неё всё слышат! Нет, возможно, она не хотела ничего плохого сказать и искренне сопереживала, но Дане от этого ни горячо, ни холодно — комок противный в горле собирается, а в глазах до того жечь начинает, хоть и без слёз, что волком взвыть охота. Не любит Дана жалость людскую, это её заставляет себя только униженной лишний раз почувствовать, поэтому так всегда и отбривает чужую помощь. Баба Тося лишь головой ей вслед качает — знает же, что не придёт, да только не она первая, кто Данке помощь предлагал, а взамен отказ получал. — Гордая девица, с норовом, — вердикт свой выносит, который никто уже не слышит, — вся в мать… На улице погодка шепчет: ветер ветви качает, заставляя листья шуметь, а Дана идёт, как та тростиночка, которую из-за худобы вот-вот сдувать начнёт. Волосы в глаза лезут и Хасанова их недовольно рукой от себя отмахивает, да так и жалеет на месте: лучше б глаза её не видели компании, рассиживающей прямо по курсу, рядом с детской площадкой. Звон стаканов и отцовский басистый голос, который вскрикивает: «Хорошо пошла!», закусывая порцию водки солёным огурцом. Дружки его закадычные — дядь Толя, что баранку автобуса крутит через день, и дядь Фёдор, который иждивенец с многолетним стажем, сидящий на шее у государства — с ним за компанию уже не впервой пьют. И если первый ещё как-то мало-мальски на трезвую голову с Даной здоровается, интересуясь, как у них с сестрой дела, то второй её выводит из себя одним своим появлением в поле зрения. — Дамир, твоя вон идёт, — и сейчас, сволочь такая, не преминул свои пять копеек вставить в зарождающийся семейный конфликт. Знает же, что отец Данку просто так не пропустит, узрев продукты. Хасанова покрепче сжимает ручку пакета, намереваясь мимо пройти. Нужно просто сделать вид, что она и глухая, и слепая — всего-то, подумаешь! Свист. Мысленно про себя отсчитывает до десяти, вспоминая, что дома её Гуля ждёт. Проснётся — переживать будет, что никого рядом нет, отцу-то на обеих дочерей одинаково насрать. Опять. С её стороны — никакой реакции, всё так же идёт себе по улице мимо. — Э! Оглохла? — Дамир с места своего поднимается и Дана боковым зрением замечает, как отец навстречу ей семенит, шатаясь. Позор-то, блять, какой — ей даже рядом с таким стоять противно. — Ты чё, курва слепая, отца не видишь?! — Пальцы с остервенением цепляются в запястье той самой руки, что пакет держит. Дана руку на себя дёргает, оборачиваясь к алкашу, которого отцом назвать в личном разговоре язык не повернётся. Вот же дерьмо, а. И, как назло, Дана понять не может, чего больше хочет: чтобы кто-то сейчас увидел и помог, а потом припоминал ей об этом, или чтобы никто не знал, насколько жалким выглядит её отец биологический донор, когда нажрётся в стельку. Глаза Дамира огнём полыхают, а изо рта уже перегаром несёт, заставляя Дану морщиться. — Чё ты там в пакете тащишь? Заныкать от меня удумала? — Твоего там нет, всё твоё — там, с дружками разделённое, — Дана хватку с себя сбросить пытается и ей почти удаётся, но до пьяного мозга доходят слова, озвученные, и это заставляет Хасанова рассвирепеть. — Ты на кого голос свой открываешь, а?! — Хлясь! — И оплеуха ей прямо по лицу прилетает, аккурат в щеку впечатываясь. Дане до того противно становится: от него водкой несёт за версту, а удар болючим оказывается, кожу неистово жжёт, так что она к лицу ладонь свободную прижимает. — У тебя ещё молоко на губах не обсохло, переть против меня… Хасанова взгляд поднимает на мужчину, стоящего перед ней, хотя мужчиной его можно назвать лишь по половым признакам. Дамир в зверя давно превратился, а может, уродился таким. Выхватив из её руки злосчастный пакет, Хасанов начинает рыться внутри. Хлеб вытаскивает — на закусь пойдёт, а остальное бросает, как есть, на асфальт, под ноги. Дана смотрит на него в упор взглядом, горящим яростью. Кажется, что эмоция эта настолько сильная, будто в каждую клеточку её тела проходит, заставляя цепенеть и смотреть на то, как он куски отламывает, портя буханку, и разворачивается, удаляясь обратно к своим дружкам. — Да подавись ты этим хлебом, — шипит, подобно змее. Дамир разворачивается, уходит к своим дружкам, а Дана пакет с асфальта поднимает, в котором лишь молоко и крупа остались, — алкаш и ручку пакета разорвал, с яростью пытаясь вырвать его из рук — к подъезду разворачивается, скорость набирает, больше смахивая на разъяренную фурию, чем на симпатичную девчонку, на которую один из казанских авторитетов засматривается. В эту секунду Хасанова не думает ни о чём, кроме своей ненависти по отношению к человеку, который с ней под одной крышей живёт. Уже в подъезде, остановившись между четвёртым и пятым этажами, Дана пачку сигарет из кармана достаёт вместе со спичками — изредка, эта вредная привычка помогала ей справиться со стрессом. На подоконник садится, смахивая облупившуюся краску на пол и пачкая пальцы в пыли. Чиркает спичкой о коробок, поджигая кончик сигареты. Бело-синяя пачка с надписью «Беломорканал», считавшаяся одной из самых дешёвых табачных марок, — всего двадцать две копейки — отбрасывается рядом. Девушка затягивается, выдыхая сизый дым. Лампочка на потолке мигает, жужжа и раздражая тем самым и без того напряжённую нервную систему — скоро окончательно перегорит, утратив свой тусклый желтоватый свет. Щека до сих пор полыхает болью, но физическую заменяет душевная: в уголках глаз скапливаются слёзы, которые грозятся вот-вот скатиться по щекам вниз. Дана смотрит в окно, не различая ничего, кроме темноты, из-за пелены жидкости. Прикрыв глаза, Хасанова чувствует, как солёные капли стекают вниз. Девушка давится своим беззвучным криком, поджимая правую ногу и опираясь локтями на колено — затягивается тут же, пытаясь угомонить подступающую истерику, которая оседает в горле противным комом, смешиваясь со вкусом табака. Хорошо, что в этот момент никто из соседей не оказался поблизости, иначе они бы застали её в этом состоянии разбитости и отчаяния, а отнекиваться и сопротивляться чужому вмешательству у неё бы просто не хватило сил.

На полу рассыпаны осколки от битой посуды; сквозь окно на кухню врывается сквозняк, колыхая небольшую шторку. В помещении царит холод, пронизывающий каждую клеточку тела, но женщине, сидящей на полу, нет никакого дела до происходящего: она уже не чувствует ни холода, ни слёз, которые продолжают скатываться по щекам. И только прикосновение шестилетней дочери возвращает её к настоящему — она голову поднимает, сталкиваясь взглядом с девочкой, а шестилетняя Дана охает от ужаса, узрев заплывший после удара правый глаз.

— Мамочка… Ты плачешь, — она ведь понимает всё, слышала, как отец избивал её, но, помня указ матери, сидела в своей комнате, носу не показывая, — тебе больно? — Дана ручку протягивает, касаясь к плечу, и тут же оказывается в крепких объятьях.

— Нет, нет, моя хорошая, уже не больно, — ложь. Асия слёзы глотает, пеняя себя за то, что дочь увидела этот беспорядок и её в таком состоянии.

Дана не верит, обнимая мать крепче, чувствует, как плечи дрожат, гладит по ним ручонками детскими.

— Всё хорошо, моя родная, всё хорошо, — Асия отстраняется и, глядя на дочку, тихо шепчет: — мы со всем справимся.

— Мне страшно…

— Ничего не бойся, — женщина гладит её по голове одной рукой, второй вцепившись в плечо, пока в глазах скапливается новая жидкость, — я тебя в обиду не дам, слышишь? Я всегда буду рядом…

«Тебя нет. Нет, хотя ты мне сейчас так нужна…» — Мысль бьётся в голове назойливой мухой. Жужжит в подсознании, подобно лампочке, которая мигает и, в конце концов, перегорает, заставляя погрузиться в темноту. Дана прислоняется лбом к грязному стеклу и выдыхает очередную порцию сизого дыма. Кончик сигареты мигает и постепенно потухает, оставляя после себя лишь маленький бычок. Хасанова проводит им по поверхности подоконника, пачкая сожжённым табаком, оставляющим чёрную полоску. Сколько она так сидит? Пять, десять минут? А, может, все пятнадцать? Не считает. Слёзы постепенно высыхают — она успокаивается, затихая. Поднимается с места и, забирая сигареты с продуктами, поднимается вверх по лестнице. Открывает ключом дверь, тихо проходя в прихожую и разуваясь. Относит крупу и молоко на кухню, потом — заходит в спальню, чтобы проверить Гулю. Сестрёнка спит, прижимая к себе плюшевого пса — ей-Богу, неразлучна теперь с этой игрушкой, даже Дружком назвала, в честь так и не поселившегося у них предшественника. Дана поправляет одеяльце, укрывая хрупкие плечи, и на цыпочках подходит к небольшому комоду. Отодвигает ящик, стараясь действовать бесшумно, достаёт оттуда небольшую шкатулку, в которой хранится тоненький серебряный браслет. Дана подушечками пальцев прикасается к переплетающимся маленьким лепесткам, как к самому драгоценному сокровищу — единственной памяти, оставшейся после Асии Хасановой, помимо нескольких фотографий, которые следом наружу вынимает. Красивая темноволосая девушка с голубыми глазами улыбается со снимка, глядя на неё, а в голове у Даны снова всплывают в памяти слова: «Мы со всем справимся… Я всегда буду рядом…» И ей хочется верить, что мама действительно где-то рядом, что вот это лёгкое покалывание на плече, отдающее внезапно разрастающимся теплом — её прикосновение. Дана засыпает ближе к полуночи, спрятав всё обратно и свернувшись в клубочек, в надежде, что хотя бы во сне сможет забыть обо всех своих неурядицах и увидеть мать, по которой тоскует изо дня в день весь последний год. И мама ей снится. Лёгкой тенью, едва видимой, проникает в комнату, усаживаясь рядом на кровать. Она улыбается, гладит её по голове и поправляет, как Дана Гуле, одеяло, укутывая теплее. Даже кажется, что она физически чувствует прикосновение тонких пальцев, а затем слышит почти что забытый, полный заботы и благодарности, голос: — Я так горжусь тобой, моя девочка. Недолго осталось мучиться, я его с собой заберу, только потерпи, совсем чуть-чуть. Обещаю, что заберу…

***

Несколько дней спустя…

— Проходите, присаживайтесь, где вам будет удобно, — молодой парень лет двадцати приветливо улыбается Кате, указывая на проход в зал. Макарова входит внутрь, пока Вечный за её спиной о чём-то переговаривается полу-шёпотом. В руках у незнакомца купюры шелестят, которые он пересчитывает: выручка славная, а Кащей наперёд знает, что половина этих денег ему в карман потом вернётся, как-никак, видеосалон на его территории находится, значит, свой процент он в любом случае поимеет. Катя беглым взглядом осматривает помещение, заполненное рядами стульев. Впереди, конечно, сидеть — самый сок, никто не будет загораживать экран, но, с другой стороны, Макаровой вовсе не хочется быть на виду у остальных зрителей, поэтому она выбирает ряд подальше и садится на практически предпоследние места. Стулья здесь стоят на каком-то выступе, значит, обзор будет прекрасный и точно никто не помешает. Кащей, отыскав её взглядом, на соседнее место присаживается, вальяжно ногу на ногу закидывая — ему откровенно плевать, где сидеть, если рядом мелкая будет в экран глазеть. А Макаровой, если честно, до сих пор происходящее сном чудным кажется: в кино-то он её пригласил сразу, а вот про время и дату они как-то не договорились на месте. Сама звонить ему не стала, поэтому пришлось ждать, когда он даст знать о готовности. Даже на мысли себя поймала, что, всякий раз, как в их квартире раздавалась трель стационарного, ей хотелось оказаться поблизости раньше отца, но Кащей хитрым был, продумал всё: сначала трубку скорлупе своей всучил, которая поинтересовалась, дома ли Катя Макарова, а когда девушка ответила, что это и есть она, на том конце провода уже материализовался универсамовский авторитет. Теперь она сидит рядом с ним, едва соприкасаясь локтями, ждёт начала сеанса, на который народ сбегается постепенно, наполняя зал шёпотками и занимая места как можно ближе к экрану. Это не шутка, не сон, а явь, в которой ей так волнительно и уютно одновременно. Катя понимает, что, с одной стороны, это всё смахивает на свидание, а с другой — никто из них не называл подобной формулировки. Когда гасят свет и на экране появляется заставка фильма, а следом, практически с первых минут — Юрий Никулин, Катя не сдерживает улыбки, наблюдая за Семёном Семёнычем Горбунковым в его исполнении. «— Вообще, по правде говоря, я не хотел ехать — я думал купить жене шубу. — Нет-нет, шуба подождёт, — вещает с экрана Надя, жена Горбункова в исполнении Нины Гребешковой, — я считаю, главное — это поглядеть мир. А то действительно, работает, работает…» Катя голову поворачивает, бросая взгляд на Кащея и подмечая на его лице щербатую улыбку, когда Андрей Миронов на палубе отплясывает, исполняя песню «Остров невезения» — ему этот момент всегда нравился, как и герой Миронова, контрабандист Геша. По залу прокатываются смешки, когда Виктория Островская, сыгравшая заграничную путану, пытается завлечь Горбункова к себе. Катя даже слышит, как с первых рядов кто-то пародирует её знаменитое: — Цигель, цигель, ай-лю-лю… Катя, не отрываясь от экрана, наблюдает за тем, как контрабандисты путают Горбункова с Гешей, вкладывая в гипс первого драгоценности — по залу снова катится смех, а Вечный на Макарову поглядывает краем глаза и улыбается, осознавая, что ей их времяпровождение нравится. А для Кати время проносится незаметно — казалось бы, только начался фильм, а уже по залу разносится танго-пародия Аиды Ведищевой. Тело словно само в пляс пуститься хочет, но Макарова лишь плечами передёргивает, сдерживая себя, и на экран смотрит. Любить я раньше не умела так: Огненно, пламенно — В душе моей неосторожно Вы разбудили вулкан. Кащей рядом на сиденье локоть убирает, закидывая руку назад. Катя чувствует прикосновение к плечу — его большой палец едва ощутимо касается сквозь ткань платья. Помоги мне, помоги мне — В желтоглазую ночь позови. Видишь, гибнет, ах, сердце гибнет В огнедышащей лаве любви! Катя смотрит на жену Горбункова, Надю, у которой в глазах слёзы стоят, а у неё дыхание перехватывает, потому что уже вся ладонь Кащеева на плечо ложится, не сжимая, но теплом обдавая ощутимым. Катя складки невидимые на платье поправляет, исподлобья за происходящим на экране продолжает смотреть, вслушиваясь в слова письма, оставленного женой Горбункова, а сама понимает, что не может уже так на фильме сосредоточиться, и взгляд на Вечного обронить не может. Как только фильм заканчивается и последние титры отображаются на экране, в зале свет появляется. Народ, шумно переговариваясь, с мест вскакивает, к выходу направляясь — только Катя сидит на месте, словно вкопанная, да Кащей рядом с ней. Не охота им с общим потоком сливаться, глядишь, затопчут ещё в своей спешке. Из зала они выходят последними, на выходе их всё тот же паренёк встречает. — Надеюсь, вам всё понравилось? — Да, спасибо, — Катя взгляд на Костю бросает, а он уже к выходу её разворачивает, суя в карман себе пачку денег — его честно заработанная доля. Сходил на фильм вместе с понравившейся ему девчонкой и, по сути, за это ещё прибыль получил. Не жизнь, а сказка. Впрочем, Макаровой о том знать необязательно, но Катя уже сама догадывается, замечая, как паренёк Кащея взглядом провожает, почти что облегчённым — авторитет доволен остался, а значит, и у него всё хорошо будет, во всяком случае, ближайшую неделю, пока не настанет час снова процент отстёгивать. Кащей ключ от машины достаёт, снимая иж с сигнализации — тот, припаркованный прям возле крыльца, фарами подмигивает. — Давай, садись, отвезу тебя домой, — конечно, самому ему не хотелось бы так быстро заканчивать их времяпровождение, но Катя ещё в самом начале чётко обозначила, что ей стоит появиться дома раньше, чтобы приготовить ужин. Да и, как-никак, сегодня к ним Татьяна перебирается с вещами, и отец попросил её вечером быть — они хотят отметить сие событие. Макарова садится на переднее сиденье, бросая взгляд на крыльцо видеосалона, пока Кащей машину обходит и сам за рулём устраивается, поворачивая в замке ключ зажигания. Пока они едут, девушка в размышления ударяется, вспоминая разговор, случившийся накануне — как раз в то время, как она ждала звонка от Кащея, её угораздило поднять трубку и столкнуться с матерью. Клавдия, которая так и не позвонила Кате в её собственный день рождения, не стала распинаться ни в извинениях, ни в запоздалых поздравлениях, перейдя сразу к делу, а дело у неё было одно: вылить всю грязь на свою дочь. Как Катя поняла, на Савкина в Москве напали и тот оказался на больничной койке с двумя переломами сразу: ключицы и ребра. Новость эта в ней не вызвала никакой жалости, и всё же Катя, как могла, попыталась сдерживать себя в руках и успокоить мать — успела сказать только, что не имеет никакого отношения к произошедшему и отчим сам виноват. Но Клавдия кричала ей в трубку, видимо, до конца сама не осознавала, что говорит и что слова эти у Кати внутри всё-таки отпечатывались, словно раскалённым металлом соприкасались с внутренностями, клеймо выжигая на сердце:

— У всех остальных дети, как дети, а мне Бог тебя послал, моё самое большое наказание! Я жалею о том дне, когда аборт не сделала, лучше б ты вообще не родилась на этот свет, жизнь мне поломала и заставила её с твоим папашей полоумным связать, дрянь ты неблагодарная! Хочешь жить в своей Казани? Живи, живи и не возвращайся, чтобы глаза мои тебя больше не видели!..

Катя цепенеет от слов, доносящихся из трубки, но, как только Клавдия Васильевна заканчивает, отвечает тоном, за которым всех эмоций и обид не разобрать:

— Будь по-твоему, я тебе больше не дочь.

И всё-таки, водит Кащей быстро: она глазом моргнуть не успевает, как они в её дворе оказываются. — Тебе точно понравилось? — Вечный, заметив её поникшее настроение, уточнить решает. — А? Да. — Катя вырывается из своих мыслей, улыбаясь ему в ответ. — Спасибо за кино. — И тишину, повисшую на несколько секунд, прерывает: — Ты не обидишься, если я спрошу кое-что? Кащей от этого вопроса интригу ловит. Неожиданно. И тем не менее, отвечает: — Спрашивай. — В глубине души ему хочется верить, что вопрос Катькин с умом будет задан и не испортит в одночасье всё. — Помнишь, ты говорил, что знаешь тех людей, которые моего отчима избили на рынке? — Катя за эмоциями на Кащеевом лице внимательно следит, пальцами ткань платья сминая от лёгкого волнения. Не очень-то ей хотелось в эту тему лезть, но всё-таки она её сама только что подняла. Понимает, что Кащей может её развернуть, не дослушав, но надеется, что всё произойдёт иначе. — Помню, и что? — В голосе его нотки предостерегающие появляются. — В общем, пока я ждала твоего звонка, мне мать звонила и сказала, что его избили. Он в больницу попал с переломами. Нет, мне его не жаль, он тот ещё козлина, на самом деле. — Кащей цокает, уголком губ усмехаясь. Не привык он из уст Кати такую характеристику слышать, но тут понимает прекрасно, чем та обоснована. — Чёт я не понимаю, ты к чему клонишь-то? — В лоб спросить решает, чтобы вся суть диалога стала ясна. Если Катя всё это подняла и при этом за отчима не заступается, то какой смысл? — Я не за него волнуюсь, а за неё. — Ты серьёзно? — Нет, конечно, в их пацанских законах, мать — это святое, но Кащей, будучи когда-то знакомым лично с Клавдией Васильевной, к лику святых её причислить не мог даже гипотетически. Совсем они с Катькой разные были, это вон, Макарова, со своим синдромом спасателя больше смахивает на подобную. Даже удивлялся в юности: как змея могла её родить? Если, как говорят в народе, яблоко недалеко от яблони укатывается, то Катя от своей матери на километры укатила, причём, во всех смыслах. Кащей, откровенно говоря, не понимал, как она после всего, что произошло, может вот так переживать за неё. И это он ещё не был в курсе, что Клавдия от дочери своей отреклась, наговорив ей по телефону гадостей — в противном случае, не пожалел бы сил достать ушлую дамочку через своих товарищей, которые устроили бы чете Савкиных весёлую жизнь. Чё уж там, он же и постарался, с его подачи Катькин отчим на койку слёг. Не забыл Кащей о том, как этот урод повёл себя с Катей, и спускать с рук был не намерен, просто месть — блюдо, которое подаётся холодным. Но, конечно же, Кате он об этом ни в жизнь не скажет. Хоть отчима и ненавидит, но на Кащея взглянет тогда, как на монстра какого-то, а ему, так-то, обратный эффект необходим. А Катя не желает рассказывать о болезненных словах, которые всеми силами забыть хочется, да не получится уже. И всё равно твердит: — Я знаю, что ты мне скажешь. Она выгнала меня, она выбрала его, да. Я уехала, я не хочу с ней больше общаться, не хочу её видеть и жить с ней я тоже уже не буду, но я не хочу, чтобы она сдохла из-за него, когда какие-то амбалы явятся выбить очередной долг. В конце концов, он сам эту кашу заваривал, я просто не хочу, чтобы она отвечала за его поступок. А в остальном… Бог ей, как говорится, судья. — Ну, или черти в аду, потому что Клавдии, за всё то, что она наговорила единственной дочке, рай уж точно не светит. — Я не прошу тебя договариваться или вмешиваться во всё это в принципе, но, у тебя же есть там знакомые. Если что-то долетит, вдруг, ты просто расскажи мне, хорошо? Кащей, откровенно говоря, не понимает, что поменяется, если он вдруг Кате расскажет. Она, что ли, в Москву ломанётся, чтоб за матерью ухаживать? Мосты ведь сожжены. Но, вместе с тем, отказывать не спешит — поражается только тому, какая Катька добродушная. Он вот, к примеру, отца своего так и не простил, когда тот семью другую нашёл, а его самого, нуждавшегося в помощи, за порог выставил, но на похороны всё-таки припёрся — не смог почему-то иначе. Не отца он хоронил в тот день, а последнюю надежду на то, что что-то когда-то изменится. К матери, пьющей сначала с родным отцом, а затем — с отчимом, и подавно никогда жалости не испытывал. Померла она, когда ему ещё восемнадцати не было, сгинула от цирроза печени, а Кащей не долго горевал: жизнь его оттого несильно поменялась. Ну, подумаешь, сирота. Он и при живых родителях так существовал, скитаясь из угла в угол, разве что теперь в его собственность квартира однокомнатная перешла, в которой он до сих пор периодически ночует. — Чудная ты, мелкая, — Катя взглядом с Костей пересекается и от этих слов улыбку сдержать не может. — Уж какая есть. Может, в будущем изменюсь. — Мне ты и такой нравишься, — признание, так резко повисшее в воздухе, Катю смутиться заставляет. Она только в глаза болотные напротив смотрит исподлобья, не зная, что сказать в ответ. А Кащей, в общем-то, сейчас ничего и не ждёт, переводит тему: — ладно, иди, а то не успеешь дела свои сделать. Катя напоследок ещё раз улыбается и из машины выходит. Дверцей хлопает и к подъезду поспевает, а как скрывается там, иж Кащеев с места стартует, заворачивая за угол дома. Ни Макарова, ни Вечный не заметили, как со стороны детской площадки, в тени деревьев, промелькнула женская фигура. Зоркий взгляд Людки следил за каждым движением в салоне — подмечал улыбку девчонки, подмечал, что та совсем не торопилась покидать её мужчину, радуя его своим обществом. А в том, что Кащей был рад, Люда не сомневалась: видела, как он улыбался той, другой. Ну, кому скажешь — не поверят! Сколько раз она сама пыталась вызвать у него подобные эмоции, сколько раз она мечтала увидеть в его взгляде хоть что-то тёплое? А взамен там были лишь сухость и безразличие, иногда — возбуждение, страсть, но не более того. Ей ведь хотелось большего, но большего не было, и в какой-то момент она свыклась, посчитав, что он просто такой мужчина, которому все эти эмоции — как собаке пятая нога. А тут, нате: получите, да распишитесь, как говорится. И, главное, с кем? Люда на эту девчонку смотрела и откровенно не понимала: что он в ней нашёл? Да, стройная, да, приодеть бы её и накрасить, может, толк бы какой вышел, да только Люда в сто раз лучше, она ведь Кащея, как облупленного, знает не первый год. Нет, это всё какой-то бред собачий. Он просто свихнулся.

***

День был превосходным — с самого утра у Сергея Андреевича было приподнятое настроение. Да и с чего бы ему было грустить? На работе всё отлично, дома — тоже, дочка-красавица, глаз радующая, а вечером ещё и женщина любимая к нему переедет, и вот тогда жизнь уж точно можно будет назвать прекрасной. Мужчина находился в своей эйфории, а коллеги, замечавшие это, только улыбались, глядя на Макарова и заражаясь его настроем. — Марья Абрамовна, что ж вы тяжести-то таскаете, ну-к, давайте мне это сюда, — он перехватил из рук пожилой женщины папки. — Да мне ж недалеко, Серёж, в бухгалтерию, — Марья Абрамовна кивает в конец коридора, где и находилась вышеупомянутая бухгалтерия, а Сергей Андреевич разворачивается, меняя направление, — я и сама прекрасно б справилась. — Когда есть рядом мужчины, то это их забота — носить тяжести, — тем более, что документов Марья Абрамовна набрала немало, со всего завода за весь квартал. — Ну, будь по-твоему, джентльмен, — Марья Абрамовна улыбается: ей, как и любой другой женщине, приятно подобное проявление заботы. И пусть по рангу должностей ей стоило бы обращаться к нему на «вы», по имени и отчеству, да вот только она его много лет уже знает, и родителей его знала. Марья Абрамовна когда-то сама поспособствовала тому, что Макаров попал к ним на завод, многому сама обучила, относясь, как к сыну родному, а тот, в свою очередь, испытывал к ней искреннее уважение, которое с каждым годом лишь крепчало. Подумать только: ей уже шестьдесят пять, а она до сих пор на работу ходит и о пенсии даже думать не желает! Марья Абрамовна, как и все остальные, изменения подмечает, а посему спрашивает: — Серёж, а ты весь светишься, знал? — Женщина улыбается, замечая, как Сергей Андреевич смущаться начинает отчасти. Ну, прямо как мальчишка, ей-Богу, словно ему всё ещё двадцать лет! — Признавайся, какие в жизни перемены? — Исключительно к лучшему, Марья Абрамовна. — В жизни у Макарова всё складывалось настолько гладко сейчас, что порой, мужчине даже было страшно, что всё это как-то пошатнётся или, не дай Бог, рухнет. — Поди, дочка приездом радует? — А вы откуда знаете? — Так я тебя знаю хорошо, Серёж, ты ж её больше жизни любишь, вон, сразу помолодел как. Да и она у тебя, красавица, — Марья Абрамовна многозначительно головой кивает, глядя на Макарова, — видела я её сегодня, буквально в обед вот, правда, жаль, окликнуть не могла, она не одна была. — Ну да, вы правы, — Сергей Андреевич улыбается, — у неё там какой-то одноклассник бывший проездом в Казани, может, что и складывается. — Ну по поводу одноклассника не знаю, он выглядел посолиднее и постарше твоей Кати, но вот то, что у него транспорт личный имеется — иж морковного цвета — это я тебе точно говорю. — Они останавливаются аккурат напротив двери с табличкой «бухгалтерия». — Так, ну всё, мне сюда, а ты беги по своим делам, Катюше от меня привет передавай. — Передам. — Марья Абрамовна папки у него из рук забирает, а Сергей Андреевич ещё некоторое время на месте стоит, прокручивая в голове слова женщины. Иж морковного цвета? Да нет, видимо, она что-то перепутала. Иначе, что ж там у Кати за одноклассник-то такой, который в свои годы уже машину имеет? «А, может, ей показалось и это не Катя была?» — С таким выводом мужчина хотел бы согласиться, да вот только голос разума уже начинал возражать: у Марьи Абрамовны прекрасная память на лица, и Катю она в последний раз видела четыре года назад, не могла она обознаться. Решив, что он позже вечером сам спросит обо всём у Кати, Сергей Андреевич направился прямиком к себе в кабинет.

***

В качалке тихо играет магнитофон, разнося по помещению мотив старой песни, известной многим жителям Советского союза: Я начал жизнь в трущобах городских И добрых слов я не слыхал. Когда ласкали вы детей своих, Я есть просил, я замерзал. Кащей, закинув ногу на ногу, сидит напротив Демида, одной рукой зажав сигарету между пальцев, а второй карты держит, поглядывая на своего противника исподлобья. Тот хмурится, периодически взгляд на стол бросая, где уже лежит большая половина колоды, ушедшая в отбой, и тактику пытается придумать, с помощью которой удача ему улыбнётся. Вечного это отчасти даже забавляет — он губу нижнюю прикусывает, затаив дыхание в интриге игры, которой для него, в общем-то, и нет: тут весь смысл в том, чтобы дождаться своего выигрыша. Демид карту вытаскивает, вначале одну тянет, а потом, в глаза Кащею глянув, внезапно на другую переключается — чуечка у него срабатывает, что вот это поможет, а Кащей, глядя на своего товарища, только и может, что сказать: — Хреновая у тебя интуиция, брат, — туз ложится сверху, отбивая валет. Демид смотрит на то, как руки универсамовского авторитета опустели и ему в очередной раз кажется, что как-то всё слишком быстро. Кащей не иначе, как мухлюет, хотя его ни подловить, ни обвинить в том нельзя, и от этого Демид всякий раз убеждается, что садиться с ним играть — плохая идея. И всё же, садится снова, продолжая сценарий по кругу. — Да блин, как ты это делаешь? — Ловкость рук и ума, — отвечает Кащей, кивая на стол, — ты и сам всё сделал, мне даже стараться не пришлось. И правда — Демид ему прямо по масти попал: обе карты крестами своими сверкают. — Так что, за тобой теперь должок, Дёма. — Ну их эти карты, — Демид с места встаёт, из подсобки выходя. Лучше пойдёт и грушу попинает лишний раз, чем вот так ещё больше на бабки влетит. Кащей только взглядом его провожает, усмехаясь: ну ведь знал же, человек, с кем играет, а всё равно попёрся! Однако, остаться наедине старшаку не удаётся — в двери другая фигура появляется, девичья. И вот её появление для Кащея неожиданностью становится. — Впустишь? Он руками лишь разводит: заходи, мол, раз пришла. Люда порог переступает, бросая взгляд на карты и усмехаясь уголком губ едва заметно — наверняка Кащей сейчас опять карманы свои нагрел хрустящими купюрами, от него ещё из-за стола никто не вставал, находясь в выигрыше. — Каким ветром заявилась? — Колоду со стола сгребает, перетасовывая. — Не звал же, вроде. В кресло опускается напротив. — Мимо шла, соскучилась, — врёт. Она целенаправленно к качалке пришла, сразу после того, как увидела его с другой. Стояла, как дура, шагами мерила асфальт у входа, пытаясь слова в голове собрать в кучу, какие сказать бы могла ему в этой ситуации, — а ты? Кащей взгляд на неё поднимает, от карт отрываясь, которые в руках его тасуются легко. Он словно родился с ними в обнимку — лучший шулер Казани. Причём, его шулерство ни разу никто доказать не смог, а это уж о чём-то да говорит. — А я не скучал. — Честность прёт, потому что смысла не видит по-другому говорить. — Так что, Люд, можешь в следующий раз мимо проходить. — Ненавязчиво так, вроде бы, но в то же время прямо заявляет. — Не обижусь. Люда в слова его вслушивается, которыми он её сейчас, словно обухом по голове, ударил. Как гром среди ясного неба это его «можешь в следующий раз мимо проходить». И, казалось бы, понятно всё становится, вот просто понятнее некуда после того, что она видела, но разве может она просто так взять и уйти? Просто взять и отпустить его, отдать собственноручно другой. Люда не видит многого, долгое время жила своими мечтами и в этом её главная ошибка. Она Кащея к себе привязать пыталась, а он не хочет привязываться. Есть у него уже привязанность — давняя и достаточно крепкая, как ни пытался, не забыл, а другой ему и не надо. Не хочет Кащей с ней в игры играть, используя, пусть большую часть своей жизни он именно играет другими людьми. В основном — пацанами своими, которых учить нужно, чтоб они беспредел не чинили, да только не всякому эта наука с первого раза даётся, порой и на кулаках объяснять приходилось. Кащей девчонок не бьёт и очень надеется, что до Люды дойдёт вот прямо сейчас, с первого раза, что это всё — конечная. — С чего вдруг такая свобода? — Люда улыбается вымученно, наигранно, смотрит на него. Понимает, что истерику ему закатывать не вариант, что так только больше его от себя оттолкнёт, ей спокойной нужно быть. — Ты же, помнится, всегда был рад моему обществу. Единственное, чему Кащей был рад между ними — это качественному и регулярному сексу. Вечный колоду откладывает в сторону, вперёд поддаваясь и руки Людкины, сложенные в замок на коленях, ладонями накрывая. Со стороны, может, этот жест заботливым кажется — Люда его таким видеть хочет, но для Кащея вот это всё ровным счётом ничего не значит. Всё, что с ней — никогда не значило. — Родная, ты перетрудилась походу, раз плохо слышишь, — говорит он тихо, спокойно, но слова его мурашки у Люды вызывают, бегущие по спине табуном, — я ж сказал: не скучал. Не придёшь — не обижусь, а остальное — не твоё дело, не забивай себе голову, — он ей, можно сказать, совет даёт. Относится мало-мальски по-человечески, чтобы просто точку эту хоть как-то красивее сделать. Спросил бы его кто честно, важно ли ему, о чём она думает и что у неё за страдания — Кащей бы прямым текстом сказал от души всего одно слово. И слово это — похуй. Ему на неё похуй. Да, вот такая вот он, скотина, которая твердит свою правду, а не тянет кота за яйца тысячу лет. Ему так проще, но ей-то — нет. — Не моё, говоришь? — Люда носом шмыгает. Клялась себе, что ни слезинки при нём не уронит, но что-то подводит её. Боль горячая душу всю обжигает, и Люда чувствует, как её на части разрывает изнутри, и видит, что ему плевать. Он с ней это сделал, и для него это ровным счётом ничего не значит. — Знаешь, а я видела, — Кащей смотрит на неё, ожидая, когда она пояснит, а Люда не заставляет его долго томиться в догадках, которые и так на поверхности лежат: — ты меня на девчонку ту, которую подвозил, решил променять, да? — Не контролированный смешок сам вырывается изо рта, оставляя после себя где-то хрип в груди. Люде откашляться хочется, но она лишь смотрит на Кащея. Его лицо остаётся всё таким же невозмутимым на её слова. Если видела, то на кой хрен припёрлась? Отношения выяснять? Случайно она, блять, зашла — да конечно, вот и верь после такого словам людей. — А вот это тебя уже не касается, — Кащей чувствует, что разочарование его начинает накрывать с каждой секундой всё больше и больше. Нет, он, конечно, знал, что у неё с мозгами не очень сложилось по жизни, но следить? За ним? Это уже перебор. Он никому не позволит себя контролировать, а ей и вовсе подобная участь не светит. — Можно подумать, её касается… Погоди-ка, — Люда смотрит на Кащея, улыбаясь, а затем добавляет: — а давай я с ней поделюсь? Скажу, как есть, ты же у нас любитель правды, который всегда за свои слова отвечает. Интересно: сможешь ты перекрутить всё так, чтобы она тебя простила? Хотя, пацаны же не извиняются, да? Запястье обжигает болью — пальцы авторитета с силой стискивают кожу, грозясь оставить на ней след от руки. Люда морщится от боли, но не вырывает руку, глядя прямо в глаза Кащею — в них медленно начинает подниматься холодная ярость. Она видела его в подобном состоянии уже много раз, но тогда его злость была направлена на других, а теперь — на неё. Неужто она попала в его больное местечко? А он усмехается — обманчиво так, и интересуется: — Ты чего, шантажировать меня вздумала? Кащей поражается человеческой тупости. Нет, ну ладно Демид надеется его в карты обыграть и всякий раз в дураках остаётся, но куда она прёт сейчас? Против кого рот свой открывает, сидя в подсобке? Она на его территории и стоит ему сказать одно слово пацанам своим — не то, что до Кати не дойдёт, вообще отсюда не выйдет. Как минимум — он может её хоть сейчас по кругу пустить, знает же, что Демиду Людка всегда мила была, но он не засматривался на бабу старшего, а теперь Кащей с удовольствием зелёный свет даст, даже поможет, придержит за руку или ногу, чтоб у Людки шансов не осталось вырваться из ловушки, в которую она себя своим языком длинным сейчас загоняет. — Вынужден тебя огорчить: я — не тот, против кого ты можешь переть, — с нажимом произносит, всматриваясь в Людкины глаза. Видит, что ей больно, видит, что она уже бояться начинает, прослеживая в его глазах злобу. И Кащей себя всё ещё сдерживает, разговаривая с ней, старается прокручивать в голове наставление дяди Сени. Настоящие пацаны девчонок не бьют, хоть Людка и не девчонка — шлюха она обыкновенная. Не только с Кащеем спала, её половина Казани до него тягала, а вторая половина после него уже сейчас в очередь может выстраиваться. — И ты лучше рот свой сейчас закрой — вовремя будет, если не хочешь, чтобы я сам его тебе закрыл — тебе это уж точно не понравится. Хватка исчезает так же резко, как и появилась; Люда запястье потирает, признавая мысленно, что ещё чуть-чуть и он бы ей мог руку сломать. А Кащей ей бросает холодно: — Три секунды тебе даю съебаться и зову Демида. Она с места поднимается, взгляд на него сверху вниз бросая. Обидно Люде — до глубины души обидно, что он вот так с ней сейчас поступает. Может, стоило бы смолчать и сделать всё за его спиной, да только Люда хотела быть честной и хотела такой же честности в ответ. Жаль, Кащеева правда её нисколько не устраивала. Но ничего. Он может сколько угодно видеть в ней дуру и считать, что она будет дрожать от страха — даже если дрожь и вправду есть — держа рот на замке, а Люда будет жить своим умом. В эту секунду она понимает, что должна сделать, и следующий ход будет уже за ней. — Ну и сволочь же ты, Кащей. — Демид! Люда разворачивается, уходя прочь. Кащей смотрит в одну точку перед собой, переваривая слова, которые он только что услышал. С одной стороны, смешно ему становится, что бывшая любовница на него зуб точить удумала, а с другой — он даже думать не хочет о том, что будет, если эта овца безмозглая сунется к Кате. Макарова его после этого десятой дорогой обходить будет и всё то хорошее между ними, что ему удалось выстроить, сдует ветром новой обиды. — Звал? — Демид на пороге появляется, непонимающий взгляд бросает в сторону Людки, которая мимо него фурией промчалась к выходу. Старший не отвечает, закрывая перед его носом дверь подсобки. Демид разворачивается и, как ни в чём ни бывало, идёт обратно, к груше — не стоит упускать возможность потренироваться, если та пока ещё свободна, а то, глядишь, с минуты на минуту к ней и авторитет универсамовский пристроится. Захочет — расскажет, что это было, но Демид и сам не такой тупой, долго гадать не приходится, складывая в голове картинки происходящего. А Кащей тем временем в подсобке карты, на столе лежащие, снова в руки берёт, перетасовывая и пытаясь успокоение найти в этом. Колода тихо шуршит в его руках, а затем пальцы выуживают одну из карт, переворачивая и выбрасывая на стол. Крестовый туз. Это, своего рода, как очередное доказательство: совпадение или нет, но Кащей всегда знает, где у него припрятан козырь, и главное, что он умеет вовремя им воспользоваться. И сейчас козырь тоже находится у него — даже если одна заблудшая идиотка считает иначе. О если б мне хоть раз набраться сил, Вы дали б мне за все ответ. Вечный по магнитофону пальцем щёлкает, выключая песню и погружаясь в тишину.