Без тормозов

***

— Пей, — Зоя чашку с чаем перед ней ставит, убирая заварку подальше в тумбочку. На кухне воцаряется колющее молчание. Дана кружку худыми пальцами обхватывает с осторожностью, чувствуя, как кипяток внутри подушечки пальцев обжигает. Пить не спешит — не любит она горячее, ждёт, когда остынет. Холодное ей сейчас в самый раз — как и курица, которую Зойка специально из морозильника достала, чтобы приложить к Данкиному лбу, а перед этим охнула, завидев рану рядом с бровью. Выспрашивать принялась, да только Дана не сказала ей ничего — зачем, если всё и так понятно? Знает Зоя о той ситуации, в которой сёстры Хасановы живут уже на протяжении последнего года — знает и ничего поделать с этим не может. А Данка знает: никто не сможет. И всё-таки язык у Павловой просто так не закрывается: — Долго ты ещё терпеть будешь? — Зой, ну ты как с луны свалилась, что ли. Что мне ещё остаётся? — Хотела бы Дана выход в этой ситуации увидеть, да только нет его. — И терплю я не ради себя… — Не хватало ещё, чтоб рано или поздно он Гулю тронул, — Зоя понимает, что сказала лишнего, потому как натыкается на суровый и холодный Данкин взгляд. Чашка, которую Хасанова уже собиралась поднести ближе, чтобы сделать глоток, с глухим стуком опускается обратно на стол. Дане Хасановой по паспорту семнадцать лет, а морально такое ощущение, что все тридцать пять. Живёт, света белого не видя, опекая младшую сестру и отца-алкаша, которого кроме водки ничего не волнует. Суровая правда взрослой жизни настигла её в пятнадцать, когда мать легла в гроб, и на плечи легла ответственность. Стоя на могиле матери, Данка дала слово, что не бросит сестру, и с тех самых пор жила, как на вулкане. Некому её было защитить и обогреть, а если рядом и был кто, то она старательно делала вид, что этого не замечает. Разве что Зойка Павлова, с которой они в школе за одной партой сидели все года учёбы, была удостоена статуса особо приближённых. По-настоящему Дана на слова Зои и не думала обижаться, но воспоминание о сегодняшнем утре врезалось в память.

Утро того же дня

Прохладный воздух покалывает щёки, нос, проникает под тонкую ткань кофты, захватывая в тиски каждый сантиметр кожи. Она уже битых полчаса лазит по кустам около подъезда, скрючившись напополам, а без толку. Убежал щенок, которого сестра приютила накануне, обогрела да молоком отпоила. Ну, теперь точно расстроится ещё больше, она уже и кличку ему придумала ведь, Дружком назвать хотела. Видимо, потому, что по жизни у Гульназ друзей не было, как и Даны. Вдвоём они держались на этом белом свете вот уж как год после смерти матери, пытаясь выстоять против отца, которого нельзя было назвать родным человеком. А был ли он человеком вообще? Этот вопрос Данка себе уже давно перестала задавать, потому что ответ на него нашёлся в момент, когда этот утырок на похороны своей жены и их матери даже не заявился, прозябая за стаканом беленькой и горячей в их хрущёвке. Будь её воля и возможность — удавила бы, со свету сжила бы, своими руками придушив. Да только, что будет потом, догадаться несложно: её — в колонию упекут, причём, надолго, а Гульназ ничего, кроме детского дома, не останется. Ради сестры приходилось терпеть, сжимая зубы и обещать самой себе: как только исполнится восемнадцать, к чертям собачьим скроется куда подальше от ублюдка, и мелкую с собой прихватит. Не нужны они ему и никогда нужными не были. — Дружок! — И всё-таки снова зовёт, сгибаясь пополам. А вдруг, повезёт? Жалко, если Гулька реветь будет опять. Дана и так потратила час, чтобы сестру успокоить, да травму свою обработать. Сверкает теперь пластырем на лице и думает, как убого со стороны смотрится. — Дружок! — Да ёб твою. — Чё потеряла, не меня ищешь? — Весёлые нотки в голосе позади узнаваемы с первых букв. Дана выравнивается и оборачивается, тем самым стирая беззаботную ухмылку на лице Желтухина. — Ну, если ты псина, то слишком уж большая. Не прокормлю. Прятать синяки под длинными рукавами кофты было, определённо, легче. Лицо, жаль, не спрячешь, потому что цепкий взгляд зелёных глаз со скоростью спринтера подмечает изменения. В принципе, там и не нужно шибко глазастым быть. — А это ты где прихватить успела? — Уже настороженно уточняет. Дана только усмехается уголками губ. Нет, ну странный человек. Какое вот ему дело до её проблем? Никогда она не понимала Вадима, казался он ей загадкой, над ответом которой и жизни не хватит, чтоб голову ломать, потому что очень уж разносторонняя личность у него в её голове срисовывается лет так с четырнадцати. — А ты зачем спрашиваешь, тоже под раздачу попасть хочешь? Шрамы, вроде как, мужчин украшают, но тебе навряд ли подойдут. Тренер когда-то так и сказал, что нет в нём злости, мол, не его это — драться. Но в моменте Желтухину хочется подняться наверх и собственноручно падаль, посмевшую руку поднять на неё, в дерьмо втоптать. Чтоб захлёбывался, сука, и о прощении умолял — том, которого быть не может. Вадим по сторонам озирается и ближе подходит, расстояние меж ними сокращая, не иначе как для того, чтобы Дане в нос запах его парфюма ударил. Бесполезно — въелся в память и без того, что не выжечь, не вытравить, вот только ему об этом знать незачем. Дана год живёт с этим запахом под рёбрами, в лёгких, и ровно столько же себя обманывает, что это ничего не значит. Ни взгляды его, которыми он порой позволяет себе провожать её, ни помощь, которую оказывает, ни их разговоры по душам, когда ей, измученной, волком выть хочется. Им для разговоров и слова-то не особо требуются, Дана уже с лёгкостью по взгляду трактует всё, что он сказать и спросить хочет. А Вадим, в свою очередь, в её глаза смотрит, ответы там найти пытаясь: что, к чему. Разве он недостаточно сделал, чтобы заслужить откровение с её стороны? И ведь было же оно, было, он что угодно поставить на это готов в споре с судьбой, но в настоящем Данка отталкивается от него, прерывая прикосновение чужой руки. Только появившаяся печаль на дне голубых глаз позволяет осознать, что ей тяжело. — Не надо, Вадим, — совсем по-другому голос её звучать начинает, уже не резво и дерзко, а опасливо. Дана боится не его, а той жизни, которая Желтухина держит с другой стороны, за спиной его сейчас сжимается до размеров улицы, выжигая в чертах на лице уверенность и авторитетность. Вот только ей этот авторитет костью в горле стоит. Отец её тоже когда-то кичился, был крутым, мать рассказывала, что по молодости его не загребли только чудом каким-то. И что по итогу? Счастлива ли была женщина, связав свою судьбу с ним? Может, от счастья в могилу легла в свои тридцать четыре, оставив двух дочерей едва ли не круглыми сиротами при живом-то, но вечно пьяном, отце? Знает Данка про всю подноготную этих пацанов, что сбиваются в стаи. Сегодня они друг за друга горой стоят, а завтра обязательно вцепятся ближнему в глотку, чтобы самому повыше взобраться, если уже закончился список близких, кому в душу плюнуть можно было. Нет у них понятия ни о совести, ни о чести. На улицу страшно выйти, да вечером пройтись до магазина — не знаешь, умыкнут куда сумку или тебя саму силой, чтоб потом уже точно безвыходность ситуации осознать и в петлю сунуться. Дана рисковать не может, под удар себя подставлять не смеет, жизнь свою связывая с таким, потому что ей есть, ради кого жить. Пусть даже в Вадиме она и доли отражения своих мыслей пугающих не замечает. Он, напротив, почеловечнее многих из её окружения будет. Папаша и в подмётки не годится. — Дан, я… — И всё же кокон из его рук как-то сам собой вокруг неё оказывается, за талию обнимая. Так, как совсем не положено обниматься просто старым знакомым. Он с принципами остаётся, не доводит до греха, целуя без разрешения. Прижимается лбом к её лбу, но даже одно такое прикосновение всё равно оказывается чем-то личным, слишком интимным, слишком трепетным, и в то же время отстранённо-свободным. Он ей предоставляет выбор: хочешь — отстранись и тогда не стану держать. — Прости. — Единственное, что бросает, прежде чем скрыться за дверью подъезда.

Вечер того же дня

— Взяла бы и пожаловалась, — Зоя, выслушав историю Даны касательно Вадима, только один вывод может сделать, но Дана с ней ни за что не соглашается. — Павлова, он не муж мне, чтоб за меня впрягаться. — Будешь выделываться — ЗАГС так и останется где-то далеко. — Как у тебя просто всё в этой жизни! — Поражается Дана, глядя на Зою. — Не нужен мне такой муж… — Ну, не муж, так любовник, чего мелочиться-то? Ты, подруга моя, научись мыслить шире, полезно! — Спасибо за совет, кто о чём, а ты всё о любовниках, — Зойка, которая была влюбчива до жути и за свою недолгую жизнь уже сумела трижды стать покорённой «до гроба», смотрела на жизнь именно так, с привкусом новизны и перемен: сегодня — один, завтра — другой, а послезавтра — вообще третий. Но для Даны подобное было дикостью, а для обеих девчонок, пожалуй, оставалось загадкой злодейки-судьбы, как так вышло, что они, совершенно непохожие, сумели притянуться и сохранять свою дружбу уже на протяжении долгих десяти лет. Различия были не только в характерах, но и во внешности. Если Дана, со своими волосами цвета вороньего крыла и голубыми глазами, которые подводила порой карандашом, а вдобавок — костлявой фигурой и смуглой кожей — смахивала на дьяволицу, то Зойка была светлой и какой-то воздушной — эдакой пышечкой, с пшеничными волосами и тёмно-карими глазами, которые особенно чётко выделялись на её бледноватом личике. Будучи с детства далёкой от худобы, Зоя обладала такой харизмой, которая с лихвой компенсировала имеющиеся лишние килограммы, и парни, улавливая её — как она любила выражаться — «ауру», штабелями падали у ног девчонки. А, может, секрет был совсем прост: Зойка любила себя и принимала таковой, какая есть, а Данка же вечно закрывалась на замок, навешивая ярлыки то на себя, то на окружающее общество. Оставив в покое так и не испитый чай и бросив взгляд на часы, Хасанова убеждается, что она уже слишком засиделась и пора бы сестру забирать из детского сада. — Уходишь? — С какой-то примесью разочарования или отчаяния, спрашивает Зоя. Знает ведь в глубине души, что бесполезно отговаривать. Павлова не раз предлагала подруге после таких вот закидонов со стороны Дамира остаться на ночь, но Данка всегда домой возвращалась, словно та преданная собака из фильма, ожидая просвета и благоприятных перемен, хотя в этом она, пожалуй, никому и никогда не признается. — Гулю забрать нужно, — Дана на плечи куртку джинсовую набрасывает, оставшуюся ещё от матери покойной, потрёпанную да потёртую временем. Сколько уж времени прошло, как её выбросить пора, но для Хасановой это сродни предательству какому-то, хранит бережно память, не избавляясь от вещицы. Сбросив с ног тапочки домашние, в балетки переобувается и, глядя в зеркало, копну тёмных волос назад откидывает. Голубые глаза в отражении зеркала напоминают взгляд уставшей, побитой собаки. К слову, собаку Дана так и не нашла — останется Гуля без Дружка своего. Все кусты облазила, да без толку. — Может, всё-таки ко мне её приведёшь? — Вновь предпринимает Павлова попытку, хоть и заранее провальную. Данка не любит злоупотреблять гостеприимством. — У меня брат со смены придёт и завалится спать, ему до лампочки, сколько нас здесь. — Нет, Зой, ночевать мы будем дома. Не переживай, у меня всё под контролем. — Да вижу я, как… Ну, ладно, — Зоя, скрепя сердце, отпускает подругу, — Гульке привет, если вдруг что — адрес знаешь, двери всегда открыты. — Передам, — Данка, выскользнув за дверь, сбегает вниз по лестнице, не дожидаясь, когда лифт приедет на этаж. Зоя, проводив подругу взглядом, бросает свой взор на темноту, сгущающуюся за окнами подъезда, а потом закрывает дверь.

***

Для Кати новость отца становится неожиданной во всех смыслах. Раньше ей почему-то всегда казалось, что её отцу нужна женщина, но внутренне она всегда сжималась при этой мысли, вспоминая отчима. Что, если её мачеха будет такой же? Такой же, как её мать — хоть и глупо было допускать мысль, что Сергей Андреевич дважды наступит на одни и те же грабли. С годами Макарова смирилась, ей стало так даже проще: она знала, что является центром жизни отца, его смыслом, но теперь, услышав о том, что у него появилась женщина, которую он, ко всему прочему, хочет привести в этот дом, растерялась. Слишком много раз она успела пожалеть, что в её жизни появился отчим, хотя и понимала, что судить по одному человеку всех остальных однозначно не стоит, и всё равно отчего-то на секунду стало не по себе. — Скажешь что-нибудь? — Сергей Андреевич остановил дочь этим вопросом, когда она уже собиралась выйти из кухни. Катя обернулась и, сглотнув ком в горле, поинтересовалась: — Давно вы знакомы? — Полгода. — Ты её любишь? — Я хочу быть с ней. Да, я её люблю. — Мужчина просто не мог врать родной дочери. Он устал от того, что между ними была эта недоговорённость, поэтому сказал всё честно, как есть. — Послушай… — Тяжёлые руки легли на плечи и Катя почувствовала острое дежавю. Ещё недавно, буквально сегодня утром, она точно так же стояла рядом с Кащеем и смотрела на него, а теперь смотрит на отца. А, может, вся её ревность, поднявшаяся внутри — это зависть? Что, если она боится не появления мачехи, а того факта, что её отец делает всё, чтобы стать счастливым и быть с той, с кем он хочет, в то время как его дочь отталкивает от себя человека, проявляющего к ней заботу? И хоть эти две ситуации были совершенно разными и их нельзя сравнивать между собой, но где-то внутри Катя почувствовала, что в ней это отозвалось тупой болью. — Ты — моя дочь. Так было и так всегда будет, и ни одна женщина не сможет заставить меня относиться к ней лучше, чем к тебе. Ни одна не сможет меня настроить против тебя. Я — твой отец, я тебя люблю, ты — это мой смысл в этой жизни, самое дорогое, что есть у меня на этом белом свете. Ближе тебя у меня никого нет. Но ты уже выросла, пройдёт год, два, не знаю, три, может быть, и ты встретишь своего человека, ты захочешь быть с ним, а я не смогу, просто не вправе буду тебя удерживать от этого. Я всегда буду на твоей стороне, чтобы ни случилось. И я хочу, чтобы ты тоже сейчас была на моей стороне, Таня — она хорошая, правда. Я уверен, что вы поладите с ней, она не такая, как… — Не такая, как мама, да? — Закончила за него Катя, хотя и сама уже понимала, что именно это отец собирался озвучить. Она видела, как тяжело ему было собраться с мыслями и словами, но ей и самой было от этого не легче. И всё-таки, слова, сказанные Сергеем Андреевичем, попали в самую душу. — Ладно, пап, я всё поняла, не переживай, проблем не будет, — Катя выдавила из себя улыбку, пытаясь его приободрить, хоть у самой отчасти на душе скребли кошки. — Ты точно не обижаешься, что я тебе не рассказал раньше? Просто всё не к месту как-то… — Нет, я понимаю. Я же свалилась тебе, как снег на голову. — Что ты такое говоришь, ты моя дочь и я всегда тебе рад, — Сергей Андреевич заключил её в свои крепкие объятья и Катя обняла отца в ответ, погладив по спине, — ты для меня всегда будешь моей главной звёздочкой, помни об этом. — Буду помнить, — Катя улыбнулась, теперь уже по-настоящему, и отстранилась, чтобы сказать: — только, пап… Давай знакомство немного перенесём? Я сегодня просто не в настроении для приёма гостей. Сергей Андреевич лишь понимающе кивнул в ответ.

***

Дана шла по тёмной улице Казани, сжимая сестру за руку. Гуля рассказывала о том, как у неё прошёл очередной день в детском саду и, собственно, уже сейчас девочка была не в лучшем расположении духа — дети из группы дразнили её и не хотели принимать в свою компанию. Хасанова-старшая не представляла, насколько её настроение ухудшится, когда к этому прибавится ещё и новость о пропаже её щенка, а потому старалась всеми силами оттягивать неприятный момент, подбадривая младшую сестричку, а сама возвращалась мыслями в прошлое. Когда-то точно так же, по этой дороге, её забирала из детского сада мама, а потом, приведя домой, разрешала дочке съесть несколько конфет и посмотреть мультики, но как только Дамир переступал порог квартиры, всё удовольствие сворачивалось и улетучивалось: Дана уходила к себе в комнату и играла там сама. Иногда, слыша крики. Иногда, побои. Чтобы ни произошло, девочка помнила указание матери — сидеть и не показывать носа. Если бы только на миг вернуться в то прошлое, Данка бы умоляла маму уйти от отца. Но теперь, когда её не стало, сама она больше не могла отсиживаться в комнате: нужно было заботиться о Гуле и защищать её, когда пьяный отец позволял себе распустить руки. — У тебя вавка уже зажила? — Спросила Гуля, шагая рядом с ней. — Ещё нет, — если бы это могло произойти так быстро, Дана бы только обрадовалась; придётся помучиться, сверкая подпорченным личиком на людях, — но до свадьбы обязательно заживёт. — Ты что, уже замуж выходишь? — Гуля росла ребёнком любознательным, а её вопросы зачастую вызывали у Даны улыбку; она видела в ней своё отражение. — А где твой жених? — Так говорят: до свадьбы заживёт. — Значит, заживать будет долго? — Расстроилась Гуля. Дана присела перед ней на корточки, пригладила петушки на светловолосой голове и посмотрела в ясные голубые глаза, которые им обеим достались от мамы. — Это значит, что ещё сто раз зажить успеет. — Но я не хочу, чтобы ты сто раз поранилась, — Гуля осторожно коснулась пальчиками её брови, где остался след. Дана отстранилась и улыбнулась сестрёнке, чувствуя, как грудную клетку заливает безграничным теплом с трепетной, щемящей тоской где-то слева. — Обещаю, столько раз я не поранюсь. Гуля улыбнулась и, казалось, обе сёстры могли выдохнуть с облегчением, но тут на дорогу блеснул свет фар. Дана хотела увести сестру подальше от проезжей части, но машина внезапно остановилась прямо позади них и сердце Хасановой пропустило удар — обернувшись, она увидела кудрявую голову какого-то мужчины, а следом за ней — на водительском сиденье — разглядела Вадима. Жёлтый вышел из машины и открыл заднюю дверь. Достал оттуда какой-то пакет, а после подошёл ближе. Свет фар, падающий на Вадима, освещал его со всех сторон, заставляя щуриться и даже на секунду представить его в роли святого. Дана бросила взгляд на незнакомца, по-прежнему находящегося в салоне, и напряглась, отодвинув Гулю за спину. В голове на секунду промелькнула мысль: что, если Вадиму не понравился её утренний ответ и он приехал, чтобы как-то его изменить? Наличие дружка, который жевал семечки и с каким-то слишком уж очевидным интересом поглядывал в сторону Даны и её сестры, настораживало. — Привет, — Вадим тем временем предпочёл не молчать, завязывая диалог. — Виделись уже сегодня, — у Даны под рёбрами — месиво, а на лице — замешательство. — Что-то случилось? — С подтекстом, без труда читаемым в тоне голоса: «какого хрена ты сейчас творишь?» — Случилось, — согласился Жёлтый, а затем шепнул чуть тише: — да ты не бойся так, — и взгляд на Хасанову-младшую перевёл: — ты же Гуля, да? Я Вадим, помнишь меня? — Да, — сестра выглянула из-за спины Даны. Навряд ли она могла бы припомнить Вадима, который помогал год назад с похоронами матери — с того самого периода между ними всё чёрте как непонятно закручиваться стало. А ведь когда-то он, наверное, и не замечал её, встречая в школьных коридорах. Какое ему было дело до девчонки, что училась на несколько лет младше него, да щеголяла по коридорам с вечно разбитыми коленками? Пожалел он её, когда у Даны и Гули матери не стало, оттого и заметил. — А ты её жених? — Что ты там себе придумала? — Дана вмиг тон сердитый на сестру обрушивает; Гуля, поди, и не подозревает, что своими словами сестру в такое неловкое положение ставит, какого ещё между ними не было. А Вадим на эти слова только улыбается и, взгляд на Данку бросая, подмигивает. И Хасанова-старшая чувствует себя дурой, абсолютно не понимая происходящего. — Тихо, не пари горячку, — он её ещё и успокаивает, супер, просто класс, — сестра у тебя хорошая, — а этот комплимент вообще необязателен, она это и так прекрасно знает. Как и то, что с этой хорошей дома отдельный разговор будет. Сколько раз учила её, что с незнакомыми людьми нельзя просто так разговаривать? — Гуля, а у меня для тебя подарок, — с этими словами Жёлтый протянул ей пакет. Дана бросила взгляд вниз и заметила сладости, а ещё — плюшевую игрушку собаки. — Это, конечно, не твой Дружок, но он от тебя точно никуда не сбежит. — Спасибо! — Гуля, конечно же, просияла, принимая презент, но для Даны сие событие было немыслимым. — Так, подарки от незнакомых людей не берут, — Дана вцепилась одной рукой в пакет, а второй взяла Гулю за руку, заставляя положить вещицу обратно. Сестре это, надо сказать, не понравилось, что было очевидно по её грустным глазам, но ослушаться её не посмела. Вадим тут же вмешался: — От незнакомых — это одно, а меня твоя сестра знает, во всяком случае, теперь точно. Да, Гуля? Дана не отводила от него взгляда, сжав губы в тонкую линию. Хотелось отправить сестру домой, но позволить ей пройти в одиночку до дверей квартиры, пускай даже до подъезда и оставалось метров двадцать, она не могла. Зажать ей уши, что ли, а потом растолковать Желтухину, что и почём? Тоже не вариант: не хотелось ей его обижать, видит Бог — не хотелось, но тут уж сдержаться было сложно. — Решил через мою сестру подкатить? — Зажав-таки уши Гули, Дана ещё для пущего эффекта голос до шёпота понизила. Гуля пыталась вырваться, очевидно, интересуясь тем, что обсуждали за её пределами слышимости — бросила взгляд на машину. Кудрявый мужчина, сидевший в салоне, глянул на девчонку и улыбнулся, подмигнув; Гуля спряталась обратно за Дану. — Думаешь, так шансов больше? — Вот вообще ни разу, — Вадим смотрит на неё серьёзно, и Дана почти верит ему, почти, — расслабься. Ты мне всё популярно объяснила утром, я не тупой, понял с первого раза. — Я что-то сильно сомневаюсь, что ты понял. — Это просто подарок. Знак внимания, не более. — Врёт и не краснеет? Хотелось бы верить, что нет. — Если ты не знала, то иногда мальчики делают это просто так. — Ну, а вот это уже была ложь. Кащей, уловивший эти слова своим чутким слухом, прекрасно знал, что ни один настоящий пацан не будет что-то делать, если у него нет своего умысла и своей пользы. Хотя, конечно, Жёлтый этому образу соответствовал: он всегда был куда галантнее и вежливее, чем сам Кащей. — Неужели ты расстроишь сестру, у которой и без того день не задался? — То есть, я же ещё и виновата буду? Охренеть. — По факту получается, что да. — И, уловив потрясённый взгляд Хасановой, Желтухин, как ни в чём ни бывало, добавил: — Ну, ты же у нас суровая старшая сестра. Дана захотела стукнуть его чем-нибудь, чтобы он прекратил всё это, но на деле только смирилась. Кивнула, принимая тот факт, что сегодня он сделал так, как ему того хотелось, а у Гули конец дня хотя бы немного улучшился. — Конфеты можешь забирать, ей столько сладкого вредно. — Всё лучшее — детям. — Давай договоримся, что в следующий раз ты найдёшь другого ребёнка для своих пожертвований, — ему, что, мало детских домов? Пускай туда шурует и раздаёт направо и налево игрушки вместе со сладостями, а её сестру нечего этим всем задабривать. Ещё не хватало, чтобы Гуля привыкла к нему: всё равно ведь потом больно будет, когда Вадим из её жизни исчезнет. Дана по себе знает — они с сестрой обе хороши в том, чтобы привязываться. — Вот этого я обещать не могу, — Вадим пожимает плечами. Дана убирает руки с ушей Гули, и Жёлтый, переведя взгляд на девочку, снова улыбается, подмигивая уже младшей из сестёр: — ну что, Гуля, не грусти, кушай сладости и слушайся сестру. А если кто будет обижать, смело говори, что дядю Вадима позовёшь. Ну, это уже слишком. Во-первых — какой он ей дядя? А во-вторых, звать его Гуля уж точно никогда не станет, Дана ей этого не позволит. — Я сама в состоянии справиться с обидчиками моей сестры. — Нисколько в этом не сомневаюсь. Правда, Гуля, твоя сестричка умеет быть грозной? — Она меня всегда защищает, — отвечает Гуля и обнимает Дану, обхватывая, что есть силы. Слабый трюк: не прокатит, у Даны уже стоит галочка, что сегодняшним вечером придётся читать мораль. — И правильно делает, она же старше, но девочек — вне зависимости от их возраста — должны всё-таки защищать мальчики. Сестру вот, твою, например. Ты согласна со мной? — Гуля кивнула, а Дана захотела провалиться сквозь землю. — Давай пять. — Всего хорошего, — развернувшись, Дана направилась прочь, подальше от машины, таща следом за собой и Гулю. Та только рассеянно хлопала глазками, успев на мгновение вложить свою детскую ладошку в большую руку Вадима. Хасанова-старшая чувствовала тот взгляд, которым её прожигал Желтухин, но предпочла не останавливаться, хоть и очень хотелось это сделать — высказать ему всё, что она думает по поводу этой встречи, но, действительно, при сестре это лишнее, поэтому уходила прочь. Просто потому, что так было надо и так было правильно.

***

Катя сидела на подоконнике в своей комнате, глядя во двор. Время было уже половина первого ночи, но Макарова всё никак не могла уснуть. Её мысли, точно жалящие пчёлы, слетевшиеся на мёд, ни на минуту не оставляли в покое. Девушка раз за разом прокручивала в голове последние события, связанные с Кащеем, с отцом, с Вовой. Всё это так разом навалилось на неё после того, как она сбежала из дома и уехала из Москвы, что теперь, волей-неволей, ей хотелось получить какую-нибудь разрядку, выдохнуть, перезагрузиться, но возможности этой не было. К тому же, стоило признать, что Катя, вернувшись в Казань, уже умудрилась сама, по большей части, найти приключения на свою голову. Тот факт, что Кащей к ней пришёл практически сразу после её столкновения с уличной бандой, говорил о том, что он, конечно же, узнал от Вовы эти новости. Стало быть, та шпана, которая избивала на улице человека, а потом погналась за ней — это его люди. Кащей оставил ей деньги — ту самую купюру, которую Катя выбросила смятым шариком за двери квартиры, не желая их принимать. Сделала это на эмоциях, а теперь понимала, что стоило бы вообще вернуть ему эти деньги лично, чтобы не быть должной. «Не обманывай себя, ты просто хочешь найти предлог, чтобы увидеться с ним лично.» — Внутренний голос был тем ещё пакостником, но, чего греха таить, правдивым. Катя понимала, что с ней происходит нечто странное: когда его рядом нет, ей хочется, чтобы он появился, напомнил о себе, но как только Кащей появляется на горизонте — она первая готова провалиться под землю, как тот страус, что почуял беду. И самым обидным было осознание, что это всё с ней происходит после каких-то пары их пересечений! Прошло всего полторы недели, как Катя встретила Кащея на рынке, а он уже сумел настолько забраться в её голову и всё там взбаламутить. Чёрт кудрявый! Взгляд скользнул по двору и Катя заметила идущего в сумерках Вову. Суворов смотрел себе под ноги, сунув руки в карманы спортивной толстовки и абсолютно точно никак не мог её заметить при выключенном свете, но вот Катя сразу определила его понурый вид и опущенные плечи. Было ли ей тяжело от их размолвки? Она соврёт, если скажет, что для неё это осталось полным безразличьем, но всё же, делать первый шаг навстречу Катя не планировала. Вова, становясь на скользкую дорожку, должен был быть готов к тому, чтобы отвечать за свой поступок, а теперь сталкивался с последствиями сделанного выбора. «Но кто ты такая, чтобы судить его?» — И снова внутренний голос вмешивался, не давая всё разложить по полочкам. — «Ты сама-то всё детство дружила с группировщиком, а что теперь? Вот так просто взяла и отвернулась от Суворова, словно и не бывало вашей дружбы.» Это правда. То, что она когда-то приняла (или, скорее, смирилась с наличием статуса) в Кащее, в Вове её оттолкнуло. Но ведь и жизни у них были разные: один вырос среди вечной ругани, родительских пьянок и побоев, где никому до него не было дела, а второй — в семье инженера, который своим трудом зарабатывал уважение, обеспечивая семью всем необходимым. Чего Вове не хватало? Катя пыталась понять, прокрутить у себя это в голове, но понять всё равно не могла. Интересная штука, жизнь: как один факт может на корню изменить отношение к человеку. Сейчас отец считает, что у Кати по-прежнему есть такой друг из семьи Суворовых, но какова была бы его реакция, узнай он о том, что Вовка пришился и уже не первый год по улицам ходит, людей пугая? О том, что Вовка — благородный рыцарь, поступающий без подлости и крови, Катя даже не думала: рыцарей среди них нет, все они одинаково пачкают локти в крови и впутываются в проблемы с законом — кто-то в большей степени, кто-то в меньшей, но без этого никак. Нельзя войти в грязную лужу, а потом выйти из неё и остаться чистым. Всё равно следы остаются — у Кащея это татуировки, которые по плечам линиями чертились. Катя их во всех деталях не помнит, помнит только, как, проснувшись, пробежалась взглядом по нему сонному, и заметила их. Даже не рассмотрела толком — неприятно как-то стало, словно она во что-то слишком личное вторгается, то, что только ему принадлежит. Ну оно так и есть — татуировки Кащей в колонии получил, в том отрезке жизни, где Кати уже не было.

— …ты уже выросла, пройдёт год, два, не знаю, три, может быть, и ты встретишь своего человека, ты захочешь быть с ним, а я не смогу, просто не вправе буду тебя удерживать от этого. Я всегда буду на твоей стороне, чтобы ни случилось.

Если бы сегодня, услышав от него эти слова, она бы взяла и рассказала про всё, что случилось, и про свои запутанные мысли — он бы понял её? Встал бы на её сторону? Или пожурил бы, заверив, что бывший уголовник ей не пара, что такого союза он ни в жизнь не допустит, пока ходит, ест и дышит на земле? Но ведь Катя искренне попыталась его понять, потому что он — её отец, потому что у него, как ни крути, тоже есть право на счастье с тем, кого он любит. Если эта Татьяна и в самом деле хорошая женщина, Катя только обрадуется, но как ей самой быть со своими чувствами, которые не дают покоя? Заметив, что Вовы и след простыл, а у подъезда никого не осталось, Катя, поднявшись с места, в коридор прошмыгнула — к телефону. За ручку взялась, прокручивая по памяти цифры, которые были много лет назад записаны на подкорку сознания, вызубренные, а потом всеми силами стёртые. И всё равно недостаточно — сохранились, будь они неладны. Пока в трубке идут гудки, у Кати в ушах стучать начинает. Один, второй, третий… Что, если не ответит? Что, если он там вообще не один сейчас? Откуда Катя знает про жизнь Кащееву — может, у него кто-то появился? А тут она, посреди ночи: «Здрасьте, я его бывшая… подруга детства» — ну не идиотизм ли? О том, что она сама ему скажет и ради чего звонит, Катя не думала вообще — слова в голове отказывались связно складываться в предложения. Логической цепочки причины, заставившей её пойти на этот поступок, тоже не было — Макарова, ненавидя ложь, предпочитала врать разве что только себе. Во всех остальных случаях она зачастую лихо недоговаривала самого главного. Но вот, прошло ещё несколько секунд и длинные гудки сменились короткими, а после — оглушающей тишиной. Он не ответил. Катя постояла с трубкой в руке, посмотрела на неё, точно та её в чём-то разочаровала, а затем положила на рычаг. Второй раз звонить не стала — видимо, и первый был лишним.

***

Люда вздрогнула и подскочила с постели. Пружина на старом диване больно выстрелила прямо в поясницу — его уже давно было пора выбросить на свалку, да только у хозяина квартиры всё руки никак не доходили, сколько бы она ему об этом не твердила. Кащею и без того жилось неплохо, он в квартире с ночёвками редко появлялся, всё чаще как-то на базе своей отлёживался в каморке. Да и Люда не была частой гостьей в этих стенах, но сегодня решила его удивить и встретить здесь. Вот только, похоже, что это Кащей её удивил: опять не пришёл. Люда ждала его, ждала, а потом сама не заметила, как отрубилась — сны ей практически никогда не снились, но вот сейчас она отчётливо видела во сне его образ, который ускользал прочь, оставляя её за спиной. Она неслась следом, просила его обернуться, отозваться, но никакой реакции не было, Кащей продолжал уходить от неё всё дальше и дальше, игнорируя, словно она пустое место. И вот, сейчас, она проснулась от телефонного звонка, доносившегося из коридора, но трубку вовремя снять не успела. Всё это чёртова пружина! Как ей теперь понять, что это был за звонок? Насколько Люда знала, в квартиру к Кащею просто так никто и никогда не звонил: это было только в том случае, если случилось что-то уж совсем из ряда вон выходящее. Что, если его подстрелили где-нибудь? Что, если убили?! А она тут сидит в его квартире, ждёт и не знает наверняка, что уже не дождётся. Подхватив с крючка в прихожей сумку, Люда выскользнула за дверь, от греха подальше. Ключ бросила в почтовый ящик — о том, что Кащей всегда оставлял там запасной комплект на случай, если где-то посеет основной, она уже знала. Была перспектива напороться на шквал осуждения, если бы он, придя домой, не обрадовался её присутствию, но Люда была готова к этому — возможно, у неё бы получилось потом с лихвой искупить свою вину. Весь сегодняшний день её съедало дурное предчувствие, которое крутилось вокруг вчерашнего Кащеева отказа, а своей интуиции она привыкла доверять. Богатый опыт шептал о том, что мужчина, который отказывается спать с тобой один раз — это случайность, второй — совпадение, а третий — уже закономерность. И, как правило, у этого поступка только одна причина. У него кто-то появился. Эта мысль была настолько спонтанна, что Люда даже усмехнулась. За всё время их отношений она знала девчонок, которые были падки на его чары, но он, тем не менее, оставался в постели с ней — и это постоянство мало-мальски скрашивало Людкину надежду. Любила ли она Кащея по-настоящему? Сложно сказать, потому что о настоящей любви Люда не рассуждала, она её не знала и ни разу не видела в глаза за все свои двадцать два года. Просто ей было хорошо рядом с ним, просто от него веяло чем-то таким, что Люде хотелось оставаться рядом. Просто прямо сейчас, доставая пачку сигарет из сумочки и поджигая её зажигалкой — подаренной, по иронии судьбы, самим Кащеем, — она вдруг поняла, что не хочет его потерять. И ей нужно сделать всё, чтобы в конечном итоге он остался с ней.

***

Жёлтый, обойдя машину, сел снова на водительское сиденье. Взгляд его метнулся к подъезду — только что за сёстрами Хасановыми захлопнулись двери, но мысли, которые продолжали набатом стучать в черепной коробке, не давали ему покоя. Вадиму казалось, что всё происходящее с ним — это какая-то сказка, хоть он и не добрый волшебник, которым его видят многие. Но он действительно был добрым — к тем, кем дорожил. Был справедливым — улица знала его именно таким, но Дана почему-то упорно воспринимала его сквозь призму этого, пугающего её, статуса — группировщик. Мать диву давалась, когда он сросся с улицей. Отговаривала, повлиять пыталась, переживала: видела, что сын её пошёл по кривой дорожке, но всё равно принимала и любила таким, какой он есть. В этом плане Кащей Жёлтому завидовал — ему самому родительскую любовь черпать было неоткуда, но женщина, заставая его в гостях своего дома, находила и для Кости доброе словцо. За то время, что они знакомы, стали почти что братьями — и сей факт оставался для окружающих какой-то тайной, скрытой от чужих глаз. Тем не менее, авторитеты «Домбыта» и «Универсама» об этом не сильно задумывались. — Классное зрелище, — Кащей высказаться решает, бросая на него взгляд, а Вадим даже не чувствует негативного запала внутри. Нет в нём этого, его крайне сложно вывести из себя, и Кащей, сколько ни пытался, не становился свидетелем этого состояния, — попкорна только не хватило. — Грызи свои семечки, — отбривает Вадим, заводя мотор и так, между прочим, бросает: — попадёшься на эту удочку — сам посмотрю на тебя, хохмач долбанный, — по-доброму всё равно звучит. Кащей ему пакет с семечками протягивает, мол, если хочешь, тоже грызи, но Желтухин отмахивается. Ведёт машину уверенно, глядя по сторонам, чтобы ни одна шавка вдруг не выскочила на дорогу, вздумав под колёса броситься. Кащей в окно смотрит, молчит — и это настораживает. Вообще-то, Вадим ждал извечной фразочки в его духе, по типу: «Кто, я? Да ни в жизнь!» Кащей ни к кому не испытывал привязанности и твёрдо убеждал себя в том, что «долго и счастливо» — ну никак не про любовь, с которой универсамовский автор смеялся, захлёбываясь беленькой, в компании таких же авторитетных персон Казани. Да видно, смех его был больно заразительным и зловещим. Смеяться теперь не хотелось. Что-то сидело внутри, какой-то противной занозой, которую он не мог достать. И ныло, ныло, ныло, заставляя прокручивать в голове моменты, цепляться за образ, за прошлое — он таким сентиментальным сроду ни для кого не был, но почему-то, когда речь заходила о ней, что-то внутри щёлкало. Заставляло меняться, становиться мягче. Это вызывало какой-то странный трепет глубоко под рёбрами, но одновременно и пугало до раздражения. Не понимал Кащей, когда и как попался на эту удочку — и вы не пытайтесь понять, не сможете. Чужая душа — потёмки. Уже позже, за столиком в «Снежинке», разогнав все лишние уши по домам, Кащей с Жёлтым водку пьют и молчат. Молчание это не кажется напряжённым — оба знают друг друга достаточно времени, чтобы прочувствовать момент, когда капать на мозги другому — заранее провальная идея. Желтухин какой-то фильм врубает на кассете, объясняет, что пацаны подогнали, про мафию. Кащей откровенно не понимает, почему на заставке высвечивается название «В джазе только девушки», но всё-таки понемногу залипает на экран телевизора. Начало затягивает: погоня, перестрелка, нелегальное казино, а потом, когда всё это скатывается в путешествие двух музыкантов в женских образах, затуманенный водкой мозг отказывается всерьёз воспринимать сюжет. Так и сидят два авторитета, глядя на экран, время от времени посмеиваясь с происходящего. Когда герой Тони Кёртиса — Джо — начинает всячески подбивать клинья к Душечке в исполнении Монро, Кащею кажется, что он наблюдает за умело созданным пособием по очарованию противоположного пола. Ну, а когда к концу фильма, слегка протрезвев, он осознаёт, что Душечка даже не стала обижаться на Джо, приняв решение уехать вместе с ним куда угодно, Кащею откровенно становится завистно. И даже старый дед, который, походу, имеет гейские замашки, чем подбешивает Кащея, глаголет фразу, засевшую на подкорке сознания универсамовского авторитета: — У каждого свои недостатки! Это, волей-неволей, заставляет задуматься о том, что старый хрыч принял афериста, а его мелкая не приняла его, прогнать попыталась из своей жизни. Вот только Кащей не из тех кто так просто опустит руки, и если у Джо в конечном итоге получилось завоевать его Душечку — кто только имя такое, прости Господи, выдумал? — то значит и у него получится. Пусть он и не Тони Кёртис, а Катька — не Мерлин Монро, но она всё равно будет с ним, даже если сейчас это отрицает; даже если сама этого ещё не понимает. Потому что он — Кащей. Тот, кто идёт всегда до победного конца, а победа в его случае бывает разной. И одно дело — улица, где можно договориться, где можно решить вопросы разными путями, но совсем другое — его личный фронт, на котором он не приемлет поражений. Решено. Он берёт реванш.

***

Катя сидит за столом в окружении отца и своей, стало быть, будущей мачехи. Не берёт судить, насколько хорошей женщиной оказалась Татьяна, ведь первое впечатление может быть и обманчивым. Тем не менее, страха или какого-то отторжения у Макаровой уже нет — беседа протекает гладко. Татьяна рассказывает о себе, спрашивает у Кати про неё, про планы на будущее. Катя делится тем, что подала документы в медицинский — Татьяна, в свою очередь, рассказывает о том, что у её сестры племянница тоже поступает туда. Кате это уже не столь интересно, но она кивает, а сама погружается уже в собственные мысли о том, что ночью практически совершила невозможное. И пусть кто-то скажет, что нет ничего невозможного, но для неё этот звонок Кащею — из разряда тех поступков, на которые, как ей уже казалось, она никогда не сможет решиться. Катя старательно делает вид, что у неё нормальное настроение. Отец, как ни странно, в это верит — потому что она, в первую очередь, старается ради него, но от внимательного женского взора Татьяны напротив скрыть сие не удаётся. Женщина не спрашивает ничего, но Катя уверена, что это невидимое напряжение, засевшее в ней, стало заметным.

***

— По-моему, всё прошло замечательно, — Сергей Андреевич, прикрыв за собой двери, нажимает на кнопку лифта. Татьяна, стоящая рядом с ним, улыбается ему, — слава Богу, я так переживал. — У тебя замечательная дочь, — и эти слова совершенно искренне слетают с языка, вот только самой женщине не даёт покоя замеченное. Катю явно что-то очень сильно тяготит и внутренне женщина боится, что причина кроется в ней самой. Отправляясь сегодня в квартиру Сергея, Таня предполагала, что эта встреча способна многое в корне изменить. Она старалась шутить, старалась улыбаться и не допускать неловких пауз, но что-то в поведении Кати всё равно не разрешало почувствовать себя полностью расслабленной. Возможно, всё действительно не так плохо, как ей сейчас кажется? Может, это была просто ностальгия Кати по прошлому, или какие-то её личные проблемы. Как бы там ни было, Татьяна знает одно: она любит Сергея не меньше, чем он её и, если ради того, чтобы быть с ним, ей необходимо наладить контакт с его дочерью, она постарается сделать всё, чтобы это получилось. Конечно же, никто не говорит о том, чтобы заменять девушке мать — она уже достаточно взрослая, чтобы всё понимать, но Таня поставила перед собой цель завоевать доверие будущей падчерицы. В конце концов, могут же они быть подругами? Если не близкими, то хотя бы просто уважающими друг друга.