Без тормозов

1976 год

Ничего не предвещало беды, но, без объявления и предупреждения, что-то внутри щёлкнуло. Он не знал, как так вышло, но в тот момент, когда девчушка, прижимая к себе своего испачкавшегося медведя, скрылась за поворотом, оставив его с товарищем-придурком около гаражей, настигло осознание и чувство какой-то тупой вины. Кащею никто и никогда не говорил слова поперёк, а тут, стоило какой-то мелкой вмешаться, и его как обухом огрели по голове. Зауважал? Да. Как бы это ни было глупо, он её зауважал. А потому ему, провожавшему её силуэт, в голову пришла мысль, что он повёл себя неправильно. Проучить хотел, но, так уж вышло, что косвенно позволил товарищу подобный трюк с коленкой и игрушкой. Двоякое чувство не давало покоя, поэтому, воротившись домой, в свою комнату, Кащей слушал пьяные беседы родителей с дружками-собутыльниками, смотрел в потолок и раз за разом прокручивал в голове этот момент с девчонкой. Нет, он не рыцарь в доспехах, блин, но и нарушать свои принципы не думал. Обижать девочек — это дно, а Кащей, при всём своём яром хулиганстве, на этом дне оказываться не хотел. Сам не понял, как поднялся, обвёл комнату взглядом. У изголовья кровати торчали уши плюшевого зайца, печально склонившего голову. Словно игрушка, лежавшая здесь не один год, уже истосковалась по тому мальчишке с кудрями пяти лет, которому её подарили. Это был единственный подарок в детстве, оставшийся ему от крёстного, дяди Сени. Утонул он в далёком семидесятом — Кащей помнил, как для родителей это стало всего лишь очередным поводом напиться в зюзю, в то время как его мир рушился от осознания, что он остался совсем один, никому не нужный. Раньше дядя Сеня опекался им, готовил, давал деньги на еду, зная, что родители выжрут всю закусь и не подумают накормить своего ребёнка. Дарил игрушки, которые, бывало, потом отбирали ребята постарше. Тогда ещё не Кащей, а Костя пытался решать вопрос кулаками, но, как правило, один в поле — не воин, и за это перепадало ещё больше. Дядя Сеня показывал какие-то приёмы, но твердил, что главное умение — решать всё на словах, а становиться в стойку — это крайний случай, когда иных способов уже не оставалось и все были исчерпаны. А тогда, после похорон, на которые он отправился с родителями и возвращался под присмотром соседки, ибо те решили вылакать водку на поминках, Костя шёл по двору, сжимая в руках плюшевого зайца — последнюю подаренную крёстным вещь, а боль и обида от несправедливости его смерти затапливали душу. Дядя Сеня был хорошим человеком и он не заслуживал утонуть в двадцать семь лет. Как вообще вышло, что он утонул, мальчик не знал, потому что крёстный всегда хорошо плавал. Но, видимо, какой-то чёрт всё же потащил его в тот жаркий июльский день на пляж. Кажется, он что-то слышал на похоронах о чьих-то то ли проводах на пенсию, то ли именинах. Компания, выпивка. Пляж. И судорога, ставшая приговором дяди Сени, помешавшая выплыть. Спасти никто не бросился — не заметили? Не успели? Не поняли? Он не знал. А дяди Сени больше не было. И спросить было не у кого, как именно всё так вышло. В тот день, во дворе, какие-то мальчишки постарше захотели посмеяться над ним из-за этого плюшевого зайца, захотели отобрать. И он понял, что ни за что не отдаст. Что это — та самая грань, после которой ему, наконец, нужно научиться отстаивать себя. Игрушку порвали в потасовке, хулиганы скрылись из виду, а Костя, получив немалого, подобрал зайца и пошёл в квартиру. Тем же вечером сидел и зашивал своего плюшевого друга, пока родители всё так же пили — у них это было практически беспрерывным занятием. Очнувшись от воспоминания, Кащей понял, что должен сделать. Дядя Сеня учил его не обижать девочек и сейчас, словно чувствуя подсознательно осуждение от умершего крёстного, он собирался это исправить. Схватил зайца, голова которого печально склонялась отчасти не из-за долгого отсутствия игр, а из-за неумело зашитого шва, сунул в пакет, чтоб не выглядеть чушпаном каким-то, и побрёл в тот двор, где в последний раз её видел. Думал, дождётся, когда девчонка выскочит, но ждать не пришлось. Катя сидела на лавочке возле подъезда в гордом одиночестве, упёршись взглядом в свою побитую коленку, на которой красовался лейкопластырь. Тётя Диля умело залечила эту небольшую травму, пока отец, пытаясь сдержаться под успокоительными фразами дяди Кирилла («Хватит, Серёж, она и так напугана»), выговаривал ей за самовольную отлучку. Теперь папка уехал, и Катя давила слёзы в себе от того, насколько плохо ей было. Кащей же, заприметив девчонку, понял это — он застал крики её отца на дочку, ещё выходя вместе с Синим из-за гаражей. Трудно сказать, усилило ли это его чувство вины, но сейчас отступать было глупо. Сократив расстояние, он подошёл поближе и только тогда сообразил, что даже не знает её имени, а уже собрался вручить ей свою единственную память о крёстном. — Эй, малявка. Катя, услышав этот голос, шелохнулась и подняла взгляд, без труда узнав хулигана, который вчера встретился ей возле гаражей. Девчонка поджала губы и Кащей запоздало вспомнил, что его «малявка» не пришлось ей по вкусу ещё тогда. Ответ только подтвердил: — Я не малявка. Захотелось закатить глаза, но Кащей сдержался. — Ладно, мелкая. — Это одно и то же! Господи, почему всё так сложно? Видимо, почувствовав, что терпения в нём кот нагадил, к тому же, скупой, Катя вопрос задаёт: — Чего тебе? — И тон такой, обиженный, что у Кащея опять чувство вины начинает шевелиться. Голосом крёстного буквально вот-вот заговорит, что нужно быть мягче. — Ты вчера огребла с лихвой, да? — То, как при этом она сморщила лоб, косясь на него, позволило догадаться, что девочка не совсем поняла смысл заданного вопроса. — Получила, говорю, вчера, от своих? Он же к другому вёл. К тому, что девчонка не сдала его с Синим, как обидчиков своих, ибо они с невозмутимым видом прошли всего в десяти метрах от неё, объяснявшейся с разъярённым отцом. Но Катя поняла этот вопрос иначе, как насмешку, поэтому, поднявшись с лавочки, твёрдо и жёстко ответила: — Тебе какая разница? Отстань от меня! Она уже собиралась уйти, но он не мог так просто позволить ей это сделать. Зря, что ли, тащился сюда? Нет уж, пускай выслушает по-человечески! — Да стой ты! — Кащей развернул её за плечо, девчонка дёрнулась. Терпение было у обоих уже на исходе, поэтому дальше тянуть кота за яйца было чревато. — Я, вообще, не ради этого пришёл. На вот. — Всучил ей пакет в руку. Катя уловила мелькнувшую в поле зрения на дне пакета плюшевую игрушку и замерла. — Это что? Видит Бог, Кащею очень сильно хотелось съязвить в ответ, но он сдержался. Может, дядя Сеня будет гордиться им? — Доказательство. — Какое ещё доказательство? — Недоумение на девичьем личике усилилось. — Доказательство того, что не все мальчишки придурки. Я девчонок не обижаю, вчера проучить тебя хотел просто. Знал бы, что он тебе игрушку испортит, не давал бы ему. Катя растерялась. Последнее, чего она ожидала, увидев этого хулигана опять — так это плюшевого зайца. Розовые уши и белая шёрстка. — Я не возьму. Кащею показалось, что он ослышался. — Не нужны мне твои игрушки. Оставь его себе. — Мел… — Завидев, что на её личике снова вспыхивает осуждение, Кащей исправился. — Тебя как звать? — Катя. — Катя, не упрямься и бери, пока дают. — Я тебя не знаю. — Кащей. — Какой ещё Кащей? Бессмертный, что ли? Как знать. А вообще, это прозвище досталось ему из-за фамилии. В свидетельстве о рождении он значился как Вечный Константин Викторович. Но вдаваться во все эти подробности было незачем, девчонке голову ерундой забивать. — Костя я, в общем. Бери зайца и шуруй играть. Катя хотела возразить, протягивая пакет обратно, но он уже успел повесить его обратно на хрупкое девичье запястье. Пальцы мальчишки были холодными, отчего по девичьей коже поползли мурашки. — И, я надеюсь, ты хорошо поняла, что тебе действительно не стоит больше совать свой нос в чужие дела. — Сказав эти слова на прощание, Костя развернулся и подался прочь со двора, оставив позади себя всё ещё пребывающую в шоке девчонку.

Наше время

Да, видимо, она тот урок не усвоила. Люди в принципе плохо усваивают уроки — Кащей в этом убеждался не раз. Никогда такого не было — и вот, опять. В каморке до сих пор стояла жгучая тишина, вот только теперь заместо Адидаса перед ним стоял Турбо, который больше всех геройствовал сегодняшним вечером. Нет, с одной стороны, конечно, похвалить надо, что он улицу свою очищал от какого-то придурка из «Хади Такташ», который нарвался, так ещё и до кучи послал всех универсамовских, но вот с другой стороны — Кащея абсолютно не волнует этот факт, такое каждый день на улице происходит. Совсем другой факт — то, что при этом всём Турбо девчонку обидеть захотел или — как он там выразился? — проучить. Что ж, товарищ, ответ твой принят, барабанная дробь и затишье — удар. Ответ был неверный. — Ты кто, нахуй, воспитатель в детском саду или пацан? — У Кащея нервы натянутые, а ещё удар отработанный. У Турбо — взгляд в пол, страху полные штаны наверняка и губа кровоточащая. Не увернулся. Знал уже, что заслужил. — Ты ещё не дорос до того, чтоб воспитывать кого-то, — продолжает Кащей, проходя перед ним, — тебя самого ещё, блять, воспитывать надо, чтоб думал башкой, когда чёт делаешь! Адидас, — на Вову взгляд переводит, — чё это за хуйня? Ты вот его предлагал в «супера» подвинуть, а какой это «супер», когда он на девчонок может вот так ни с того, ни с сего? — Кащей бровь выгибает, жестикулируя. И внимательно следит за реакцией всех присутствующих. Турбо молчит и Адидас молчит. Формулировка «она сама» Кащею до пизды неинтересна, потому что факт остаётся фактом. Нет, конечно, с Макаровой он ещё поговорит, по-своему, но никому он не позволит её даже пальцем трогать. — «Универсам» никогда не позволял себе этого, равно как и любой уважающий себя пацан. Что бы девчонка ни сделала, запомни раз и навсегда, мать твою: бить — нельзя! А если не запоминаешь, так на лбу у себя высеки, выжги, если хочешь, нахуй, эти слова, и повторяй каждый раз, когда в зеркало будешь смотреться!.. Усвоил?! Кащею от одного взгляда на Турбо противно становится. — Да. — Тогда вышел и закрыл дверь с той стороны, — Турбо покидает их, а Адидас взгляд на дверь бросает, как в ту же секунду к нему обращаются: — а ты, Вова, хорошо подумай в следующий раз, прежде чем кого-то в «супера» мне предлагать. Половину из этих додиков нахуй отсею, если такие выкрутасы будут. Вова не дурак, понимает, что Турбо налажал, а вместе с тем и его подставил, у Суворова имелся вопрос, который он хотел бы задать Кащею без лишних свидетелей, с глазу на глаз, но сейчас любые расспросы будут только скатывать его в пропасть провинившихся. Кащею лишний раз лучше не надоедать, над душой не висеть, поэтому за дверь выходит, оставляя авторитета наедине. И там же, за дверью, на Зиму наталкивается — тот, поди, сам заходить уже хотел, да до последнего сомневался: стоит ли. Турбо, огрёбший с лихвой, уже смылся на улицу, чтобы выкурить там сигарету-другую, размышляя над своей нелёгкой участью; нервно попросил не следовать за ним, а Вахит не собирался. — Лучше не надо, — предостережение в лоб получает, — загрызёт. — Скорее, покусает… Вахит не слепой, знает прекрасно, какие кошки скребут на душе авторитета «Универсам». В конце концов, он был ему почти как брат. Почти — это слово стояло между ними всегда, сколько Вахит помнил, с самого первого дня их знакомства. У Вахита не было отца — появившись на свет холодным декабрьским днём семидесятого года, первые семь лет своей жизни он знал лишь заботу и ласку матери. А потом вдруг появился дядя Витя: причём, резко так. Просто взял и стал с ними жить. Вахиту было интересно, как так вышло, и поначалу он не принимал его, но потом, увидев, как мама расцвела и похорошела, смирился. И даже смог увидеть что-то хорошее во всём этом, подумав: может, судьба так даёт ему шанс прочувствовать отцовскую любовь? Пусть и не от родного человека, но всё же. Прошло ещё два года, прежде чем на пороге его дома однажды появился парень лет пятнадцати и Вахит всё понял. Кудрявый, с болотными глазами, с поломанной ухмылкой на лице — он был похож на человека, которого Зималетдинов-младший видел каждый божий день в стенах квартиры. Мать заволновалась, когда услышала имя гостя. Попросила подождать и отправилась на кухню, чтобы позвать дядю Витю. Сам Вахит в этот момент показался в дверях собственной комнаты и успел только поздороваться, как дядя Витя решительно увёл парня на лестничную клетку. Там они о чём-то долго говорили — и дядя Витя даже кричал, а потом, возвратившись в квартиру в одиночестве, строго приказал матери «не впускать больше этого дармоеда». О том, кто такой дармоед, Вахит ещё не знал, но своим детским умом и наблюдательностью сумел провести параллель, чтобы осознать всю степень их родства с тем мальчишкой. А когда, спустя ещё год, дяди Вити не стало, Вахит, стоя рядом с матерью на похоронах, вновь его увидел. На улице моросило, шёл противный дождь, а Кащей стоял поодаль ото всех и смотрел за церемонией, улавливая печальные соболезнования проходящих мимо вдовы людей. Вахит тогда уже знал, что они стали похожи между собой — оба, в том или ином смысле, во второй раз лишились отца.

— Какой я тебе брат, а? — Кащей стоял, смотрел на него, как на идиота, пока Вахит давил в себе боль, разрывающую в груди, от этих слов. — Ты жил, как сыр в масле, а я сам о себе заботился, пока мой папаша покупал тебе всё, в чём ты нуждался! Какой ты мне брат?!

И всё-таки Кащей помог ему. Забрал, когда матери Вахита не стало пять лет назад, под своё влияние. Даже в «Универсам» пристроить успел до отсидки своей, прикрепив погоняло «Зима» — так что, пока Кащей был в тюрьме, о нём заботились пацаны, а Вахит заботился о пацанах. Зима знал и о Кате кое-что — не всё, но знал. Видел, наблюдал. И ни разу напрямую не заговорил с ним на эту тему, но сегодня чувствовал, что должен что-то сделать. Отмотать всё назад ему, конечно, не под силу, но хотя бы как-то… — Какой ты мне брат?! — Набатом по ушам бьёт, а Вахит игнорирует эти слова, всплывшие в памяти, и толкает дверь.

***

Катя просыпается от того, что в дверь кто-то звонит — причём, так настойчиво, что на секунду аж не по себе становится. Нога, побаливающая после вчерашнего, снова даёт о себе знать, когда Макарова поднимается с кровати, касаясь ступнями холодного пола. Часы на стене показывают десять утра — и кого в такую рань принесло? Впрочем, этот вопрос отсеивается, когда девушка в дверной глазок смотрит. Чувство дежавю накрывает с головой, потому что за дверью стоит Кащей, ещё и усмехается так привычно, с толикой доброты и в то же время вызывая у Кати мурашки по всему телу. Макарова с пару секунд сомневается в том, чтобы открывать дверь, но новое нажатие на звонок позволяет вспомнить ей истину, по которой живёт её бывший лучший друг: он всегда добивается того, чего хочет и, если уж он решил заявиться к ней в квартиру, просто так не уйдёт. А этого разговора она, признаться честно, отчасти побаивается, потому что не понимает: зачем? Что ему нужно? — Мелкая, я знаю, что ты дома, открывай, хорош пялиться. Катя пальцами к дверному замку прикасается и ей кажется, что это действие обжигает кожу. К щекам от волнения приливает румянец — открыв дверь, она предстаёт перед ним в своём уже не сонном, но весьма домашнем образе, состоящем из пижамы с… медвежатами. Кащей на секунду даже зависает, рассматривая её наряд и Катя видит, как на его языке крутится какая-нибудь колкость. Убейте её. — Зачем ты приехал? — А голос — сама строгость. Как бы там ни было, Катя предпочитает сразу поговорить начистоту. — Мы ведь попрощались уже. У Кащея на лице ни одну эмоцию не разобрать и не прочесть, и Катю это бесит. — Поговорить. — И щербатая улыбка выбивает почву из-под ног: — Что, даже не впустишь своего спасителя на порог? Наглость. Катя, в общем-то, что-то такое подозревала: бесплатный сыр только в мышеловке, а бесплатная помощь Кащея является таковой только до того момента, когда ему что-то не понадобится в ответ. Это будто капкан, ловушка: единожды согласившись на его участие, ты подписываешь своей рукой невидимый договор с дьяволом. Нет, конечно, он себя может таким не позиционировать, но для Кати он всё равно, что исчадие из ада, явившееся по её грешную душу. — Не боишься, что у меня отец дома? — Он ушёл на смену два часа назад. — Следил? — Предусмотрел, чтобы не подставлять тебя. — Надо же, какой благодетель свалился на её голову! И тем не менее, совесть заставляет голос разума умолкнуть в её голове — Катя отступает в сторону, пропуская Кащея внутрь. Если уж у неё не вышло сходу прогнать его, а шансы были и без того малы, то теперь придётся выслушать. Кащей в её квартире — это дежавю. Сколько раз он бывал в этих стенах ранее? Макарова помнит каждый из тех случаев не хуже него самого. Авторитет осматривается в прихожей, признавая мысленно, что ничего здесь не поменялось. Всё те же обои, всё та же мебель, зеркало. Даже запах всё тот же — уютом каким-то веет, что ли. У него в квартире так никогда не пахло.

***

Сергей Андреевич никак не мог сосредоточиться на работе. Рабочий день уже был в самом разгаре, но мысли мужчины то и дело возвращались к дочери. Как бы он ни любил Катю и не радовался её приезду, известие о том, что она решила остаться в Казани, осело неприятным осадком в голове у мужчины. Нельзя сказать, чтобы он совсем не радовался, однако, было одно весомое «но». В личной жизни Макарова-старшего много лет не было никого ближе и дороже дочери. После того, как их брак с Клавдией рухнул, мужчина не думал о том, дабы снова создать с кем-то семью, с головой погрузившись в работу. Завод, которому Сергей Андреевич отдавал все свои силы и практически всё время, стал для него не просто отдушиной, но и весомой частью жизни. Лучший друг и по совместительству коллега, Кирилл Суворов, не раз говорил ему о том, что Макарову необходимо найти себе спутницу по жизни. Сам Суворов, тоже за несколько лет до этого переживший горе утраты, — его первая жена умерла, оставив после себя трёхлетнего сынишку Вову, — нашёл в себе силы создать семью с красавицей Дилярой, которая в скором времени подарила ему ещё одного наследника. Сергей наблюдал за счастьем лучшего друга и с сожалением признавал, что сам не мог так поступить. В его окружении встречались разные женщины, но ни к одной из них он не чувствовал ничего из того, что хоть отдалённо напоминало бы любовь, а довольствоваться полумерами смысла не было — их история с Клавдией была наглядным показателем такого сценария. Годы шли, Катя росла, приезжая к нему на каникулы летом, а жизнь проносилась мимо и, когда уже, казалось бы, Макаров перестал всячески надеяться на чудо, оно появилось в его жизни, подарив ему знакомство с Татьяной. Мужчина до сих пор помнил тот день, когда, опаздывая на смену, столкнулся с ней в дверях. Танечка несла документы из бухгалтерии к начальству и папки рассыпались по полу. Сергей Андреевич, несмотря на катастрофическую нехватку времени, не смог просто уйти, поэтому стал помогать собирать. Он наклонился за одной из папок, а затем поднял голову и, взглянув в глубокие зелёные глаза, понял, что пропал. А ведь он раньше и не верил в любовь с первого взгляда, но это была именно она.

— Простите…

— Ничего страшного. Я сама виновата, не видела вас, — она улыбнулась, перехватив папки покрепче, и одна из них чуть не свалилась снова на пол.

— Давайте я вам помогу донести их.

— Нет-нет, что вы, я справлюсь. Вы наверняка спешите…

— Ничуть. Я помогу.

Уже позже они встретились во время обеда в столовой. Танечка обводила взглядом помещение, выбирая место, куда можно было бы присесть, а увидев его, подошла и, улыбнувшись, спросила:

— Простите, вы не будете против моей компании?

И он, снова взглянув в её глаза, просто не смог сказать «нет». Их роман развивался стремительно, о чём, конечно же, вскоре узнал и Кирилл. Суворов-старший был искренне рад за друга, который наконец-то позволил себе подумать о личной жизни, позволил себе влюбиться, подобно мальчишке. Он хотел жить вместе с Таней, но теперь, когда Катя внезапно приехала в Казань, с переездом пришлось повременить. Татьяна знала, что у Сергея есть дочь и, как только Макаров сообщил ей о её приезде, приняла ситуацию, как есть. И хоть заверила мужчину, что не таит обиды и подождёт, когда он сам всё расскажет, на душе у Сергея было паршиво от осознания непростой ситуации. Несколько раз мужчина думал о том, как аккуратно сообщить эту новость дочери и познакомить их с Татьяной, но откровенно побаивался того, что они могут не найти друг с другом общий язык. Ведь Катя уехала из Москвы отчасти из-за того, что у неё разладились отношения с матерью и отчимом, а теперь, получается, что и её отец фактически приведёт в дом мачеху. И как она отреагирует на эту новость, в свете последних событий, он не представлял.

***

Катя чувствует себя двояко, сидя на кухне напротив Кащея с чашкой чёрного чая. Горьковатый вкус напитка оседает на языке — сахар она не добавила специально, зато на столе красовалась вазочка с конфетами «Красная шапочка». Её любимые. Отец, по всей видимости, постарался достать немного, чтобы порадовать свою дочь и не догадывался, что Катька будет на кухне чаи распивать с гостем из прошлого. Поняв, что Костя не торопится разговор заводить, Катя нарушила тишину: — У меня, знаешь ли, время не безграничное. — Торопишься куда? — Хмыкнул он в ответ и скользнул снова взглядом по её пижаме, на мгновение задержав взор на девичьей груди. У Кати от этого взгляда мурашки по телу поползли, от ключиц до запястья, но она сцепила руки в замок и ответила вопросом на вопрос: — Ты пришёл, чтобы узнать о моих планах? К тебе они никакого отношения не имеют, так что я буду очень признательна, если ты скажешь уже, что хотел. Кащей отпил из чашки и, отставив её в сторону, выдал, пожимая плечами: — Хотел узнать, как ты себя чувствуешь. Катя замерла. Это, что, шутка такая? Жестокая и неуместная. — С каких пор тебя волнует моё самочувствие? — Очередной глоток горячего чая глотку дерёт, обжигая. Катя морщится и, едва проглотив, ставит чашку на стол с громким стуком. Руки начинают слегка дрожать, сжимая ручку, и она изо всех сил пытается сцепить их, чтобы не показать своего волнения. А Вечный напротив неё сидит, взглядом своим рентгеновским прожигает. Катя понять не может: зачем он это делает? Неужели он и вправду думает, что она снова поведётся на его трюк? Четыре года прошло, четыре года. Не один десяток ночей, во время которых Катя заливала подушку слезами; а сколько попыток она сделала, чтобы написать ему? В первый год, как только узнала, что он за решёткой, писала едва ли не каждую неделю. Садилась, брала лист бумаги и писала обо всём, что с ней происходило, желая по привычке рассказать, быть услышанной им, а потом рвала и не отправляла, потому что бесполезно это. Потому что Катя убеждалась в словах, которые ей говорили раньше, убеждалась и понимала, какой дурой она была. Он молчит, оставляя её вопрос без ответа, и она снова заговаривает: — Я тебя отблагодарила за твою помощь и могу сказать спасибо ещё раз, но это ничего не изменит, Кость. Если тебя Вова попросил узнать, то я не собираюсь ничего рассказывать и… Катя чувствует, как пальцы Кащеевы к её руке тянутся, накрывая ладонью своей. И в одном этом прикосновении тепла больше, чем Катя за все эти четыре года видела. Рука у него шершавая, кожа грубая, но прикосновение всё равно такой нежностью отдаёт, что Кате зажмуриться хочется. — Мне похрен на Адидаса. Думаешь, я ради него сюда припёрся? — С издёвкой и усмешкой. — Время идёт, а ты, мелкая, всё такая же… — Ты не знаешь, какая я, — Она руку убрать пытается, да только Костя в секунду сжимает и держит крепче — не намерен отпускать просто так. Кащей усмехается еле заметно, в самих уголках губ, а потом спрашивает: — Уверена? — А у Кати в голове его слова всплывают.

— Я в норме, — Катя попыталась отстраниться, но на глаза навернулись опять слёзы. Это всё его одеколон, это точно он.

Всё дело в этом чёртовом запахе, только и всего.

— Нехорошо врать старшим, мелкая…

— А чё ты дрожишь-то? Глазки в пол опустила, глянь хоть на меня ради приличия, — Костя усмехается ломано, а Катя губы поджимает в тонкую линию, — или я даже взгляда твоего недостоин теперь, мм? Катя в стену смотрит, будто нарочно, на плитку бежевую. Избегает зрительного контакта, а сама чувствует, как её внутри колотить всю начинает. Костя ей помог, да, выручил! Но вот что дальше-то? Он собирается к ней вот так ходить, чаи распивать? Пришёл самочувствием её поинтересоваться, будто ему и в самом деле не наплевать, а сам, похоже, не понимает, что своими действиями ей только хуже делает. — Эй, — тихо зовёт. Катя с места вскакивает, игнорируя боль в ноге, прикосновение его обрывает и к окну отворачивается. — Закрыли тему, Кость, уходи. — Просит. Она действительно его просит, потому что нервы на пределе, потому что ей больно. Он думает, она не скучала? Думает, ей так легко было тогда и легко сейчас?! Нет же! Катя разрывается между прошлым и настоящим, словно её все тянут с разных сторон к себе, а она не железная. Кащей с места своего поднимается. Катя в повисшей тишине пытается дышать ровно, но внутри до того жжёт всё, что она вот-вот не сдержится. Плакать при нём она не хочет больше всего — он и так видел уже слишком многое, слишком многое слышал. Он был для неё когда-то близким человеком, но теперь он стал чужим и она не может позволить ему снова ворваться в её жизнь. «Он уже это сделал.» — Твердит внутренний голос. — «Уже ворвался в твою жизнь. Пришёл, не побоявшись, а ты его гонишь теперь, как собаку…» Катя затылком чувствует его взгляд, прожигающий насквозь. Он специально смотрит так, душу выворачивая наизнанку, ожидая, что она бросится к нему, прощения будет просить, но Катя не станет. Не станет, не станет, не станет! Сильные руки ложатся на плечи, чуть сжимая их. У Кати мурашки по телу снова пробегают, но она пошевелиться не может, замерев. Кащей её к себе разворачивает, заставляя в глаза посмотреть — Катя видит, как в них черти отплясывают, будто ему нравится это. Нравится, что она стоит перед ним; нравится, что прогнать на словах пытается, но на деле действительно не предпринимает ничего, чтобы он ушёл; нравится вот такая реакция на его прикосновения — с дрожью, с волнением. Кати никто и никогда так не касался, он в этом уверен. Большой палец касается подбородка, очерчивая линию скул, и Катя от этого прикосновения увернуться хочет, да только Костя не позволяет. Смотрит прямо в глаза — ищет там ответы, читает их, как в книге открытой и щербатая улыбка на лице мелькает. Катя запахом его задыхается. Одеколон в ноздри бьёт — голова, того и гляди, закружится. Макарова руками в плечи упирается, а Кащей, словно нарочно, мышцы напрягает, демонстрируя их ей. Почувствуй и скажи, что он прав. Макарова нервничать начинает, потому что руки Вечного её к себе прижимают, а выпутаться из этого кокона она не в состоянии. Мужчина этим пользуется — обнимает её так, чтобы девушка каждой клеточкой ощутила его тело; волосы тёмные, волнами спадающие на плечи, назад откидывает. — Хватит… — Тш-ш, тихо-тихо, — шёпотом на ухо, — ты меня, что ль, боишься? — Катя чувствует, как губы его хрящика касаются, обдавая горячим дыханием кожу. Он держит её крепко, вырваться не позволяя, и в то же время подушечками пальцев к спине прикасаясь как-то слишком нежно, слишком запретно. Ей кажется, что от прикосновений Кащеевых ожоги на теле останутся, которые уже никогда не заживут — сколько времени она пыталась избавиться от прежних? И всё равно не помогло, хотя бы потому, что в нём змей-искуситель сидит, и стоит ему как-то проявить себя, как Катя, точно зачарованная, под гипноз попадает. Может, в этом и кроется весь секрет их дружбы в прошлом? Может, тогда, в тот летний день, Костя ей не зайца, а крючок протянул? На который доверчивая девчонка так глупо попалась. С каждым годом этот крючок замыкался всё сильнее, затягивая её в самую бездну, а теперь, когда она позволила себе принять его помощь, круг замкнулся? В этих объятьях он словно душит её, Катя начинает руки невидимые на своей шее ощущать, пальцами за ткань рубашки Кащеевой хватается, чтобы хватку рук сбросить с себя, а он на неё смотрит пристально, никаких действий больше не предпринимая. — Отпусти. — Ты не ответила, — глаза в глаза, — боишься меня? Я ведь тебе ничего плохого не сделал. Хотя мог бы. Действительно, мог бы, ещё тогда, когда Катя полностью в его власти оказалась в гостиничном номере. Макарова это тоже понимает, как и то, что слишком уж она разбушевалась, слишком уж эмоции свои показала. Если бы ей было плевать уже на него, если бы она считала его чужим, её бы не трясло так от его прикосновений. И Кащей это тоже понимает — и в его руках это теперь козырь. Катя молчит, но дышит слишком громко и грудь её при этом высоко вздымается. Настолько высоко, что снова взгляд авторитета «Универсама» приковывает к себе. И от бешеных чертят, которые в зрачках плясать начинают, Катя чувствует, как внизу живота узел закручивается сильнее. Она его не боится сейчас, нет. Это называется совсем по-другому. Она боится себя и той реакции на его прикосновения, которую запихивает куда поглубже, спрятать пытаясь. — Да. — Врёт. — Уходи. Катя боится, что он не уйдёт. Боится, что позволит себе лишнего — хотя это лишнее уже и так у неё на лбу печатной строкой бежит, румянцем на щеках отливает. Её в жар бросает всё больше, а Костя не дурак, чтобы понять, почему. Объятья разжимает, выпуская её, но Катя свободы не чувствует. Там, где были его руки, холодом пронизывает, так что она едва сдерживается, чтобы руками себя не обнять снова. И когда за Кащеем захлопывается дверь, стремглав в прихожую вылетает, чтобы замок защёлкнуть. На тумбочке, около зеркала, купюра лежит, смятая вдвое. Катя в руке её сжимает в крохотный шарик, чувствуя нарастающую обиду. Он мнит себя благодетелем — специально явился, чтобы совесть её потом с потрохами сожрала и за то, что прогнала, и за то, что хотела, чтобы он остался. Секунда — и смятая купюра вылетает за дверь.

***

Кащей стремительно спускался по лестнице вниз, глядя на ступеньки. Разговор у них с Катей, однозначно, не задался. Если говорить начистоту, то авторитет «Универсама» и сам не понял, почему вдруг полез к ней с этими объятьями — просто отчего-то раздраконила она его с этой своей уверенностью. «Ты не знаешь, какая я» — ебейший сюр. Он прекрасно её знает, как бы она ни отнекивалась, что изменилась, но в самом главном осталась всё равно такой же, как и была. Выйдя из подъезда, авторитет стремительно направился к машине, припаркованной неподалёку. В салоне ижа, как казалось самому Кащею, всё ещё пахло Катей — хотя любой нормальный человек, услышавший эти слова, сказал бы, что он такими темпами свихнётся и помешается на ней. Возможно, сие уже случилось, так беда ли это? Теперь уже из принципа ему хотелось, чтобы всё было по его. И, раз так, то он своего добьётся. — Не прощаюсь, мелкая, не прощаюсь, — тихо проговорил сам себе под нос, глядя на окна её квартиры, а затем сел в машину и, повернув ключ зажигания, вжал педаль газа. Морковный иж, сорвавшись с места, стремительно проехал через весь двор и свернул за угол, подальше от наблюдательных девичьих глаз.

***

В комнате с завешанными шторами на небольшом сложенном диване лежал Вова Суворов, размышляя о жизни. Сколько таких дней прежде уже было у него? Но ни в один из них, пожалуй, он не чувствовал себя настолько паршиво, как сейчас. Можно сказать, вся его жизнь в последние месяцы стремительно летела куда-то в тартарары — так думали окружающие, пока сам он пытался удержаться на плаву, заверяя, что у него, в общем-то, всё прекрасно. Ну, подумаешь, с институтом распрощался — мир же не рухнул. Он жив, здоров, у него по-прежнему две руки, две ноги, голова на плечах. Но разве ж это станет формулировкой для отца, который всю свою жизнь отдал работе на заводе, которого, сколько Вова себя помнит, считали передовиком труда? Порой Вова думал: возможно, жизнь его по-другому сложилась бы, если б мать жива была, но она умерла, когда он мог пешком под стол ходить, и все воспоминания о ней, сохранившиеся на подкорке памяти, были нечёткими, размытыми. Вова помнил силуэт с пышной копной каштановых волос; помнил запах ванили и мёда, а дальше — белый лист. Диляра, на которой несколько лет спустя отец удачно сумел жениться, была неплохой, но она была мачехой, и близкого, трепетного общения с ней у Вовы, тогда ещё мальчишки, не вышло. Хотя, поначалу, конечно, казалось, что всё хорошо, а потом у них с отцом родился общий ребёнок, и Вова стал обращать внимание на мелочи. Отец любил Марата больше старшего сына — он и баловал его, и внимания ему уделял куда больше. Поначалу объяснял это тем, что Маратик же младший, а Вова уже старше, Вова понимать должен, что он не один. Время шло, а всё внимание и отцовская любовь по-прежнему доставались Марату. Диляра, видя это, старалась компенсировать Вове своей заботой: готовила бутерброды, чтобы он взял с собой перекус на перемену; спрашивала, как прошёл день, когда Вова возвращался после уроков; ходила на родительские собрания, когда знала, что вынуждена будет краснеть там за пасынка, дабы Кирилл, занятый до вечера своей работой, ни о чём не узнал. Но Вова всё равно не мог подпустить её ближе к себе — отвечал вежливой благодарностью, смирившись с тем фактом, что она, волей-неволей, стала частью его жизни. Диляра, вероятно, и сама это понимала, чувствовала, что пасынок не до конца её принимает, но поделать с этим ничего не могла, навязываться не пыталась. Когда Вова закончил свои десять классов, отец внезапно вспомнил о его существовании и стал требовать того, чтобы сын поступил в высшее. «Ученье — свет, а неученье — тьма» — приговаривал он, цитируя полководца, у которого, по иронии судьбы, тоже была фамилия Суворов, вот только звали его не Владимир, а Александр. Вове казалось, что отец из него этого полководца лепит: чёртового примера для подражания. Вот только не учёл Кирилл, что сын его уже далеко не мальчик, имеет собственное мнение и виденье этой жизни — парта и диплом о вышке были ему не нужны, и Вова, вылетев из института при первой же сессии, только вздохнул с облегчением. Он — живой человек, он — это не его отец. Но для Кирилла подобный поворот событий был равен предательству: воткнутый в спину нож, как посчитал мужчина, было нереально простить своему старшему сыну. С тех самых пор, их отношения окончательно испортились: ежедневные упрёки были частью любого диалога. Даже на днях, когда они устроили посиделки с Макаровыми, отец всё равно не упустил возможности ткнуть Вову носом в то, что он неуч. Катьку в пример ему поставил, а Вова, сидя за столом, еле сдержался, чтоб не выпалить, что Катька, их пример и гордость, в Казань вообще на тачке Кащеевой заявилась — видел он всё своими глазами, как ижик во двор заехал, и как Катя из него выпорхнула. Дядя Серёжа, поди, и не догадывается о том, что дочка его снова связалась с группировщиком универсамовским. И понимал Вова своей головой, что Катька не виновата, что её вот в пример ему ставят, но до того тошно ему стало, что и от неё он отгородился, не стал разговор поддерживать, хоть она и попыталась как-то разговорить, когда старшее поколение устроило себе никотиновую пятиминутку. В глубине души Адидас надеялся, что Катя понимает его, что она не осудит. Он, увидев её накануне вечером, сразу сообразил, в чём дело — вступился ведь, защитил. Хотел как лучше, а получилось, что ему только плевок в душу очередной прилетел. Не так он себе представлял их разговор начистоту…

— Понятно всё с тобой, Вов, — слова её горечью отдавали. Вова стоял, глядя на Катю, и ждал, что она скажет ещё. Ждал и надеялся, что Макарова не отвернётся, но надежды его были слепо проигнорированы кем-то свыше: — иди к ним. Если повезёт, их предыдущая жертва недалеко ушла, сможете догнать и добить все вместе…

Тупая, ноющая боль полоснула по грудной клетке где-то слева. Слова Катькины, точно та последняя капля, попали в самое сердце. А он-то уж думал: привык… Но видеть осуждение от неё оказалось тоже больно.

— Ты теперь пойдёшь и расскажешь? — Бросил вопрос в спину. Не мог допустить, чтобы она ушла, оставив его в недосказанности. Выпалить хотел, что видел их с Кащеем вместе и не рассказал, да снова сдержался. Разве он хочет шантажировать Катю? Разве он хочет окончательно пасть в её глазах этим поступком?

— А помнишь, как в детстве ты мне говорил: тот, кто в одиночку против толпы — герой? — Вова замер, всматриваясь прямо в Катины глаза, а потом всё же кивнул и Макарова добавила: — Так вот я тогда не думала, что ты станешь одним из тех, кому лучше живётся стадом…

Воспоминание угасло, прервавшись стуком в дверь. Вова знал, что отвечать нет надобности — Кирилл Суворов, толкнув ручку от себя, вошёл в комнату к старшему сыну и прикрыл за собой дверь. Мужчине не нравилось то, что Вовка лежал на диване, пялился в потолок и, по его личному мнению, откровенно тунеядствовал. Видел Суворов-старший, что несёт Вову в какие-то дебри непонятные, старался исправить разговорами, даже сейчас — искренне надеялся, что что-то изменится, что-то поможет. Но беспросветная темнота в глазах Вовы была не из-за мрака в помещении, а из-за банального нежелания разговаривать, подчиняясь отцу. — Сын, давай поговорим начистоту, — именно с этих слов начиналось великое шоу под названием «Отец-пятиминутка». Вова помнил каждый такой разговор, который прерывался потом звонком стационарного — и Кирилл быстро погружался в рабочие вопросы, напрочь забывая про собственное чадо, ожидавшее конструктивного диалога. А потом он просто перестал ждать, и стал уходить к себе. Замыкался физически и морально, и именно в тот момент, когда ему стало комфортно жить так, как он живёт — сам себе на уме, отец вдруг решил перевоспитать его? Поздновато спохватился, если честно. — Говорили уж, бать, — Вова смотрит в потолок, проговаривая эти слова, — не помогло. — Значит, попробуем ещё раз. — Зачем? — Потому что я — твой отец, и я хочу понять тебя. Вова этим словам не верил — между строк читал: «Ты должен понять меня». Понимание к отцу у него отсутствовало напрочь, слишком яркими были воспоминания о детстве, когда Вова этого понимания не встретил. Кто-то скажет, что Адидас просто обиженный ребёнок, и будет безоговорочно прав в этом. Вова обижен, но обиду свою он запихивал глубоко в течении последних десяти лет. Кирилл подвинул стул возле стола и, повернув его спинкой к окну, сел, внимательно глядя на сына. Вова в этот момент чувствовал себя, словно его привели в церковь, а перед ним — батюшка, который смотрит жалостливым взглядом и умоляет покаяться. Ироничное представление вызвало усмешку в уголках губ, не оставшуюся без внимания Суворова-старшего. — Что с тобой происходит? — Ничего. Кирилл смотрит сыну в глаза, а Вова упрямо переводит взгляд на дверь. К чему это всё? — Я же вижу. «Прозрел» — вертится в мыслях у Адидаса. — Бать, — Вова вздыхает, — если это всё, то я пойду. — Ты считаешь, это нормальный разговор? — У Кирилла вот-вот подбородок дрожать начнёт. Нервы чёртовы сдают. В последнее время мужчине кажется, что такими темпами инфаркт или инсульт не заставит себя долго ждать, но как тут не нервничать, когда его собственный сын ни в грош не ставит, гробя свою жизнь? Кирилл всегда всё делал, чтобы его сыновья ни в чём не нуждались. Да, где-то, возможно, он упустил в плане эмоциональной близости, но что ж теперь, его всю оставшуюся жизнь за это казнить? Не так-то просто ему самому жилось, но старший сын, заперев свой панцирь на замок, не желал этого понимать, глядя на мир сквозь щёлочку и призму своих давних обид. Ему ведь в самом деле не плевать — иначе он бы сейчас не сидел рядом, не пытался бы поговорить. — Разговор как разговор. Лично я уже к таким давно привык, — подтверждение бросает, с кровати поднимаясь. Всё это потому, что в детстве недополучил, а теперь и сам нос воротит, дескать, не нужна ему отцовская забота и беспокойство, его это душит и давит. Односторонний процесс сепарации произошёл раньше назначенного срока. — Сядь, пожалуйста, — просит Кирилл, глядя на сына, но у того ноль реакции. Тогда Суворов-старший сам поднимается с места: — хорошо, давай так поговорим. Почему ты не хочешь вернуться в институт? — Потому что мне это неинтересно, — эти слова уже на автопилоте вылетают изо рта. — В каком смысле «неинтересно»? — Во всех. — А ты понимаешь, что институт даёт будущее? — Вова прыскает на этих словах, а Кирилл, глядя на сына, понимает, что всё гораздо хуже, чем он себе представлял: — Чего ты смеёшься, я ведь серьёзно. Профессию даёт, ты как жить вообще планируешь? Семью обеспечивать в будущем, когда своя появится? — Это уже моё дело, — Вова не думает ни о женитьбе, ни о детях, но кое-что на сей счёт сказать может: — а вот из вас с дядь Серёжей свах не выйдет. — Значит, ты всё слышал… — Слышал.

— Катька вон, в невесты уж вымахала, скоро восемнадцать стукнет, женихи в очередь начнут выстраиваться, — Кирилл, затягиваясь сигаретой, глядел на лучшего друга, стоящего рядом. Не нравилась ему озадаченность Сергея, которая этим вечером была слишком очевидна, — чего ты хмурый-то такой?

— Ну про невесту ты точно подметил, Кир. Я о Татьяне всё думаю, — если с кем и мог Сергей Андреевич поделиться тяжкой ношей на сердце, то это был его лучший друг.

— Ты ей не рассказал?

— Если ты про Катю, то нет, — Сергей затянулся, выдохнул сизый дым в подъезд и смахнул пепел в старую банку из-под консервы, — боюсь я, Кирюха…

Кирилл понимал. Он и сам, если честно, боялся, когда Диляру в дом приводил, но, по итогу-то, Вовка её принял. Суворов-старший, будучи знакомым с Татьяной, знал, что женщина она адекватная, хорошая, а потому был уверен, что с Катей они поладят, и эту мысль незамедлительно высказал своему товарищу.

— Просто расскажи ей всё, как есть.

— Думаешь? — И всё-таки Сергей Андреевич сомневался, что время пришло. — А если она захочет уехать?

— Куда? К Клавке, в Москву? Серёг, я тебя умоляю, твоя Катя умная девчонка, она таких дров не наломает. Не то, что мой — шалопай шалопаем…

— Вовка?

— Ну, а кто ж? Одна надежда, что образумится чудом. Может, если у них с Катькой чего закрутится, на путь истинный его наставит.

Сергей Андреевич задумался. Перспектива породниться с лучшим другом выглядела заманчивой. Вовка, как зять, его вполне устраивал, потому как Макаров-старший был уверен: если не Катя, то армия, в которую тот загремит, однозначно сделает из него настоящего мужчину.

— Жизнь покажет, Кир. Если мы с тобой сводничать начнём, Катька моя рогом упрётся.

— Думаешь, Вовка ей не нравится?

— Ну у тебя и вопросы, откуда ж мне знать? — Хотя, положа руку на сердце, Сергей Андреевич обрадовался бы, узнав, что у его единственной дочки чувства к старшему сыну Суворовых имеются. — Там в её симпатиях — всё сложно…

— Ты про Костю того?

— Не напоминай даже, — Сергей Андреевич в одно движение потушил сигарету и кивнул в сторону квартиры, — пойдём, молодёжь нас уже заждалась…

И сказать, что его факт подобного вмешательства не устраивал — не сказать ничего. Вова не понимал, почему его отец просто не может уяснить, что он вырос и жить так, как жил до этого? Все эти годы, его волновала только работа, Марат и Диляра, а он остался где-то в конце этого списка, довольствуясь почётным четвёртым местом. Вова смирился, а отец теперь хочет наверстать упущенное, но нельзя вот так просто взять и перечеркнуть все эти годы, выбросить их из памяти, словно не бывало. — Ради Бога, это ваше дело, — Кирилл же не говорил о том, что он намерен стопроцентно их поженить, он просто предположил, что, возможно, в будущем, было бы хорошо, чтобы сложилась такая пара, — но Катя… — Да мне по барабану, что там Катя, — Вовка выпаливал слова скорее, чем мог бы обдумать; рубил правду-матку с плеча, не стесняясь: — ты мне её в пример решил поставить, а сам не знаешь ничего, батя, так что не надо мне тут рассказывать, как я жить должен… — Погоди-погоди, ты о чём? — Кирилл не понимал, но явно чувствовал, что сын не просто так обронил эти слова. — Ты знаешь что-то, чего не знает её отец? — Ваша Катя не такая святая, как вы о ней думаете, — сказал — как отрезал, и вышел из комнаты. Чувствовал ли Вова угрызения совести из-за того, что своими словами фактически бросал тень на бывшую подругу детства? Сложно сказать. Он надеялся, что хотя бы Катя поймёт его, но Макарова сама разговаривала с ним, как с тем куском дерьма с помойки, а раз так, то почему он должен заботиться о её репутации?

***

— Кать, ты дома? — Голос отца из прихожей раздался слишком резко и девушка поспешила встать с кровати, бросив взгляд на зеркало. Румяные щёки всё ещё напоминали о том, как её бросало в жар от чужих прикосновений. Макарова вышла из комнаты к отцу, слегка прихрамывая, но всеми силами стараясь это скрыть. — Да. Как прошёл день на работе? — Забрав у отца пакеты с продуктами, Макарова понесла их на кухню. Сергей Андреевич, разувшись, остановился около зеркала, глядя на своё отражение. Он решился: сегодня. Сегодня он расскажет Кате всю правду о Татьяне, а там будь, что будет. Во всяком случае, молчать и дальше мужчина не мог — слишком уж сильны были его чувства к женщине, с которой он хотел связать свою судьбу. Катя же, разбирая продукты, принесённые отцом, поражалась изобилию фруктов. И бананы, и даже ананас — с ума сойти. Подобные изыски она видела только по случаю каких-то праздников. Нет, конечно, у неё день рождения в этом месяце, но до него ещё целых полторы недели, а некоторые из продуктов были очень даже скоропортящимися. — Пап? — Увидев, что отец зашёл на кухню, Макарова перевела на него взгляд, кивая на содержимое пакетов. — По какому случаю у нас намечается пир горой? — По случаю важного события. Дочка, я давно хотел тебе сказать… — Сергей Андреевич выдержал паузу, подбирая слова. — Не знаю, как ты к этому отнесёшься, но, в общем… — Катя внимательно смотрела на отца, ожидая, когда он уже озвучит свою новость. — Я встретил женщину и хочу, чтобы она переехала жить к нам.