Без тормозов

Когда за дверью с той стороны раздались знакомые шаркающие шаги, Катя едва сдержалась, чтобы не выкрикнуть что-то, а в следующее мгновение щёлкнул замок и дверь открылась, явив её взору сорокапятилетнего мужчину. — Папка! — Катя бросилась ему на шею с порога, заключив в свои объятья. Сергей Андреевич, поначалу растерявшийся от подобной встречи, обнял дочку в ответ. — Катька, — оглядывая с ног до головы своё чадо, явившееся к нему, как снег на голову, мужчина мог бы с уверенностью заявить, что он счастлив, — ты как здесь? Что ж ты не позвонила, я б встретил… Красавица ты моя! В последний раз Катя видела отца два года назад — он тогда приезжал к ней, в Москву, во время своего отпуска. Клавдия, недовольная подобным раскладом, сделала всё, чтобы превратить те дни для Кати в сущий кошмар, но для Макаровой это не стало помехой хорошо провести время. Они гуляли, общались, и Катя, прощаясь на вокзале с Сергеем Андреевичем, заявила, что приедет. Как только закончит школу, приедет к нему с концами. Если бы эти слова услышали мать и отчим, сложно представить, что бы они ей устроили, а отец, глядя на Катю, только и ответил, что всегда будет рад её увидеть. И вот, теперь, после стольких страданий, и бесконечных месяцев ожидания, Катя наконец может обнять родного отца, почувствовать себя в защите и безопасности. — Пап, я так соскучилась по тебе… — Я тоже, звёздочка, я тоже… — Это прозвище из детства заставляло слёзы наворачиваться на глаза. Катя с трудом сдерживала себя, чтобы не показывать отцу слёз, хоть и понимала, что рано или поздно их разговор коснётся неприятнейшей темы. — Что ж мы на пороге-то стоим, давай, заходи, я сейчас в магазин бегом сбегаю… — Не надо, пап, правда… — Да как не надо, у меня вон, в холодильнике мышь повесилась, давай, проходи, располагайся, — Сергей Андреевич, подхватив сумку дочери, прошёл в небольшую гостиную, а Катя, последовав за ним, почувствовала, что теперь она действительно дома. Там, где её любят, и там, где её ждут.

***

Комната встречала её чистотой. Во всей квартире в принципе царил идеальный порядок — Катя помнит, что отец с детства был человеком перфекционистом. Служба в армии и несколько лет работы в органах этому только поспособствовали: дисциплина — не пустой звук, а одно из основных правил его жизни. Но дочь свою Макаров-старший любил и души в ней не чаял, а Катя, приезжая всякий раз в Казань, отдыхала душой от тотальных нотаций матери и отчима. Прогоняя прочь мысли о Клавдии и Романе, следующие минут сорок Катя раскладывала вещи, проходилась по комнате, останавливаясь около шкафа с сервантом и всматриваясь в фотографии за стеклом. Здесь осталось всё таким же, как и при ней — ничуть не изменившимся. Тот же письменный стол, то же окно и вид из него, до боли родной — во двор. Воспоминания оживали, представали перед глазами, напоминая о том отрезке прошлого, которое всё же было дорого её сердцу. Как ни старалась Катя, по-настоящему забыть так и не получилось. Фотоальбом сам перекочевал в её руки, обнаруженный на одной из полок. Катя листала страницы с, пожелтевшими от времени, снимками, на которых были запечатлены самые разные периоды её и не только жизни. Вот, родители отца — стоят на их с мамой свадьбе, рядом с молодыми. Катя всматривается в лица родителей, которые кажутся на первый взгляд счастливыми, хотя сейчас она уже сомневается, что так оно и было. Катя не таит иллюзий — брак матери с отцом был сугубо результатом её появления в этом грешном мире. Кажется, взрослые настаивали на том, что так будет правильно, что нужно нести ответственность, но что в итоге? Родители отца умерли, когда Катя была совсем крохой, после чего мать настояла на том, что они должны переехать в Москву. Сергей был против. Мужчина всем сердцем и душой любил Казань — город, в котором он родился и провёл всю свою сознательную жизнь, как и квартиру, оставшуюся после Андрея и Татьяны Макаровых. Но ничего не поделаешь: пошёл на уступки, дабы утихомирить скандалящую жену, смирился и переехал в Москву следом, боясь, что Клавдия в один момент уедет и заберёт с собой дочь. И всё равно счастья не вышло: развелись. Отец вернулся сюда, а Катя, несмотря на своё желание быть с ним, осталась с матерью, довольствуясь лишь кратковременными летними каникулами. Ещё один снимок, приковавший внимание Кати, был уже с её непосредственным участием. Ей, кажется, лет десять и она стоит во дворе дома вместе с соседским мальчишкой Вовкой Суворовым. Тот обнимает её за плечо и улыбается, глядя в объектив камеры, а Катя стоит рядом с ним и тоже улыбается, но не так радостно, как её товарищ. В углу снимка, словно в издёвку, притаилось расплывчатое лицо ещё одного попавшего в объектив человека — тогда он был просто Костей Вечным. Катя задерживает свой взгляд на тёмных кудрях и на глазах, в которых без труда читается тень ревности. Кого он ревновал — непонятно: то ли её, то ли своего дружка Адидаса, то ли просто обижался, что его не позвали на эту развернувшуюся «фотосессию». Но Катя отчётливо помнит, как, почти сразу после того снимка, она умудрилась сбежать от Вовки, дяди Кирилла и отца, чтобы отправиться гулять вместе с подружкой Лизой, которая тогда жила в их дворе, а на самом деле — конспиративно сбежала к нему. Ворох воспоминаний прерывается хлопнувшей в прихожей дверью и Катя, спрятав альбом обратно в шкаф, выходит к отцу, но застаёт на пороге ещё и дядю Кирилла. — Катюшка, сколько лет, сколько зим, — Суворов-старший обнимает её и Катя обнимает в ответ, расплываясь в улыбке, — дай-ка посмотрю на тебя… Слушай, ну, прям невеста, глаз не оторвать! — Вы, дядь Кирилл, совсем не изменились… — Скажешь тоже, — Суворов-старший смеётся, снимая туфли и проходя в гостиную. Катя бросает взгляд на отца, который уносит пакеты с продуктами на кухню, а сам кивает ей следовать за гостем, — года бегут, не молодею, вон, уж полысел считай, — дядя Кирилл смотрит в зеркало, приглаживая лысину, а наткнувшись на Катин взгляд, добавляет, обернувшись: — я, кстати, у отца недавно спрашивал, мы тебя в этом году уж и не надеялись ждать, ты как вырвалась-то, с поступлением своим, неужто мать пустила? Вот, собственно, и наступил тот момент, когда этот неприятный вопрос поднялся. Катя знала, что рано или поздно её обязательно спросят, но не думала, что это случится так быстро. Отец, возвратившийся с кухни, замер позади неё, кажется, тоже ожидая ответа. Дядя Кирилл, глядя на реакцию Кати, сообразил, что спросил что-то не то, но она тут же ответила, чтобы прервать эту напряжённую тишину: — Я решила, что буду поступать и учиться здесь, в Казани. — Раз — и всё. Вот так просто, оказывается, можно огорошить человека. Катя наблюдала за отцом, на лице у которого складывалось всё более озадаченное выражение и это начинало немало её беспокоить. — Ты не рад? — Нет, что ты, — Сергей Андреевич улыбнулся, но было в этой улыбке что-то, что не давало стопроцентно поверить словам, — просто неожиданно… А мать знает? — Думаю, уже да. — Что это значит? — Не понял Макаров-старший. И Катя озвучила правду-матку, не взирая на то, что рядом был дядя Кирилл: — Я сбежала от неё и отчима, и больше я к ним не вернусь, — тот тон, с каким она произнесла эти слова, должен был дать понять, что Катя вполне серьёзно сейчас говорит и не шутит. Вот только озвученная информация отказывалась укладываться в голове у Сергея Андреевича. — Кать, ты приехала сюда и ничего ей не сказала? Ты понимаешь, что она там с ума сходит? — Как бы Сергей Андреевич не любил дочь, подобного поступка он понять не мог. — Я должен ей позвонить и всё рассказать. — Погоди, Серёж, не пыли с горяча… — Суворов-старший явно чувствовал себя не в своей тарелке, становясь внезапным свидетелем сего разговора. Но они с Макаровым-старшим были друзьями уже на протяжении многих лет и едва ли в жизни Сергея был секрет, утаённый от Кирилла. — Да нет, дядь Кирилл, он прав, — Катя не стала возражать, обернувшись снова к отцу, — звони, но я очень сильно сомневаюсь, что она переживает за меня. В её жизни есть только один главный человек, вокруг которого она хороводы водит — это её Рома, а мне они житья спокойного не дают. Если она и переживает за что-то, так это за деньги, которые хотела получать с меня посредством моей стипендии. — Катя, ты неправа сейчас, она — твоя мать, и… — А ты спроси меня, пап, как я жила все эти годы и терпела их придирки, терпела то, что этот Рома поднимал на меня руку. Ты же ничего не знаешь. — Обидно ли Кате было, что отец принимал сторону матери? Отчасти, да. Она надеялась, что хотя бы он поймёт её, но, видимо, нет. — В любом случае, даже если ты ей позвонишь и расскажешь, я не вернусь в Москву. Эти слова произвели на Сергея Андреевича небывалое впечатление. Нет, он, конечно, догадывался, что жизнь Кати не сахар, но чтобы до такой степени… Никто не смеет бить его ребёнка, никто — даже он сам ни разу не позволял себе подобного. Желание найти этого Романа и свернуть ему шею поднималось внутри бурлящей волной, но он понимал, что это не даст никакого результата. В конце концов, теперь Катя здесь, рядом с ним, и если то, что она говорит — правда, то он и сам не отпустит её ни в какую Москву. — Ладно, иди к себе, я сам с ней поговорю и решу этот вопрос, — таков был его вердикт.

***

Вечером того же дня отец ушёл на работу в ночную смену, а Катя осталась одна со своими мыслями. Несмотря на то, что, в конечном итоге, её решение поддержали, на душе всё равно скребли неприятные кошки. Катя чувствовала себя свалившейся, как снег на голову, нежданно-негаданно, и оттого какое-то чувство вины не давало ей покоя. И хоть она извинилась за свой скоропалительный приезд, а отец запретил ей даже думать о том, что она как-то не вовремя появилась, легче не становилось. Сидеть в четырёх стенах Кате не хотелось, поэтому, поразмыслив, она решила прогуляться. Вечерняя Казань выглядела всегда по-разному в зависимости от времени года, но сейчас, когда на пороге стояли первые летние деньки, в воздухе пахло зеленью и этот запах кружил голову, вызывая восхищение. Катя никогда не боялась улицы, свободно разгуливая по своему району. Заглянула к школе, где когда-то, по словам отца, преподавала её бабушка — ребятня уже, понятное дело, вся разбежалась, только фонари освещали стадион и крыльцо, на котором нет-нет, да можно было узреть расходившихся по домам преподавателей. Катю всегда поражал тот факт, что учителя могли работать летом и приходили в школу — казалось бы, что они там делать могут? Оценки все выставлены, новые журналы заводить ещё рано. Возможно, если бы со школьной порой у Кати были связаны более трепетные воспоминания, она бы тоже пошла работать учителем в будущем, но сейчас, едва простившись с ней, испытывала лишь облегчение. Свой путь, впрочем, Катя держала не в святыню знаний — прямо напротив школы стояла небольшая пятиэтажка, и Макарова направлялась именно туда. Дверь первого подъезда всегда была открытой, чем она частенько пользовалась в детстве вместе с Костей. Это было их секретное место, их своеобразный штаб. И если уж она вышла на вечернюю прогулку, то ноги сами в любом случае привели бы её сюда рано или поздно. Слишком много воспоминаний, от которых Катя бежала. В старом, пыльном подъезде пахло сыростью и плесенью. Катя поднималась по ступенькам наверх, задаваясь вопросом — а каким это место стало теперь? В последний раз она приходила сюда в тот вечер, когда между ними с Костей всё закончилось: и дружба, и её, казалось бы, начавшие зарождаться чувства. В то лето, когда Катя приезжала в Казань, а Кащей был уже в тюрьме, она пересилила себя и буквально запретила себе приходить сюда. Сейчас же, ей отчего-то снова захотелось побывать в своём прошлом. Когда, наконец, лестничные пролёты оказались позади, Катя оказалась перед небольшой дверью. Пальцы легли на холодную железную ручку, окрашенную в тёмно-зелёный цвет, и Катя дёрнула на себя. Дверь, к её удивлению, оказалась не заперта — неужели никто так до сих пор и не додумался поставить замок? Помнится, Костя когда-то ей рассказывал, что ключи были безвозвратно утеряны дядей Колей — бывшим управдомом. Поднявшись на небольшой выступ, Макарова осторожно прикрыла за собой дверь и, подойдя к краю, замерла. Перед ней раскидывался вид на школу и на парк за ней, на многие другие дома, в окнах которых горел желтоватый свет. Наверху медленно зажигались звёзды — их пока было ещё не так хорошо видно, но Катя, задрав голову, вдруг почувствовала пьянящий вкус своей юности. И — внезапно — ей захотелось рассмеяться, захотелось танцевать. В голове сами собой заиграли строчки одной из любимейших Катькиных песен. Наверное, она бы сама не смогла объяснить себе своей внезапной перемены настроения — может, она просто соскучилась по ощущению лёгкости; а может, просто нервы сдали, но уже спустя несколько минут она свободно кружилась по крыше, подпевая: «А для звезды, что сорвалась и падает, есть только миг, ослепительный миг!»

— Бредишь своими танцами, Катерина? Ерунда это всё, ерунда! — Клавдия, глядя на то, как дочь отплясывает, разве что не перекрестилась. — Сколько ты ещё будешь не пойми на что время своё тратить и меня из себя выводить? Забудь!

— Мама, но я хочу, хочу танцевать! — Катя кружилась в воздухе под недовольным взглядом матери ровно до тех пор, пока Клавдия не ухватила её за руку. От резкой остановки девочка почувствовала, как у неё вот-вот закружится голова.

— Танцы — это не профессия, закрыли тему. Садись за учебники, и не дай Бог я услышу, что ты тут опять выплясываешь, соседям потолок проломишь, мы потом не рассчитаемся…

Катя забыла о танцах, послушалась и смиренно готовилась к поступлению в медицинский. Нельзя сказать, чтобы она когда-то задумывалась о карьере танцовщицы — Боже упаси её упоминать о подобном хоть даже в шутку! Мать умела разгневаться даже во время кратковременных Катиных попыток отвлечься, а посему очень скоро танцы стали под запретом. Может, именно поэтому Москва ассоциировалась у Кати с клеткой — там она не чувствовала свободы, а здесь, даже несмотря на то, что отец контролировал её жизнь, у Кати был выбор… — Пусть этот мир вдаль летит сквозь столетия, но не всегда по дороге мне с ним. Чем дорожу, чем рискую на свете я? Мигом одним, только мигом одним!

***

Город погрузился во мрак. Катя шла по улице и поражалась тому, как быстро летело время. Первые несколько дней после переезда вихрем промчались мимо неё, словно со скоростью киноплёнки. Макарова окончательно порвала отношения с матерью — Клавдия Васильевна мало сказать, что была недовольна сложившимся раскладом — она пришла в бешенство и требовала немедленного возвращения в Москву, но девушка была настроена решительно. Их, и без того сложные, взаимоотношения теперь скатились в пропасть, а отец, наблюдавший за Катей во время этого разговора, подметил, что это не есть хорошо. Всё-таки, Сергей Андреевич не хотел того, чтобы его бывшая жена окончательно рассорилась с их дочерью, но, выслушав доводы Кати, понял, что должен поддержать её в решении о переезде. Сама девушка, дабы отвлечься от грустных мыслей, взвалила на себя заботы о хозяйстве и поступлении. Явившись с документами в Казанский государственный медицинский институт, Катя несколько нервничала, но, как оказалось, зря. Приёмная комиссия, увидев её аттестат, похвалила подобные старания в учёбе. Средний балл аттестата был настолько высок, что ректор не выразил ни единого сомнения о том, чьё имя точно будет в списках. Однако, прежде всего Кате предстояло сдать вступительные экзамены, которые начинались в начале августа — хороший аттестат сыграл свою роль: ей, как отличнице, нужно было явиться лишь на профильный экзамен по биологии. До того момента Катя дала себе зарок усиленно готовиться. Сергей Андреевич, глядя на серьёзное Катино отношение к учёбе, испытывал гордость. Особенно в свете того, что, собравшись в гостях у Суворовых одним из вечеров, Катя вскользь заметила, что дядя Кирилл недоволен успехами своих сыновей. Вова, окончивший школу в прошлом году, не грезил образованием, однако, ещё прошлым летом был зачислен в институт. Суворов-старший лелеял надежду, что из старшего сына выйдет толк, да только первая же зимняя сессия оставила Вовку за порогом высшего учебного заведения. Тётя Диля, когда они ушли вдвоём на кухню — Катя вызвалась помочь накрыть на стол — шёпотом рассказала, что был жуткий скандал, когда всем стало известно о случившемся. Женщина до сих пор переживала, что муж затаил на старшего сына обиду и разочаровался в нём, а Катя, глядя на неё, невольно завидовала Вовке: его мачеха всегда относилась к нему гораздо теплее, чем к Кате относилась родная мать. Марат, учившийся в школе, особыми успехами тоже не блистал, но ему об институтах грезить было рано — только пятый класс закончил. Катя, увидев его впервые за последние несколько лет, убедилась в том, что внешне Суворов-младший всё больше становился абсолютной копией своей матери. И вечер, на первый взгляд, проходил хорошо, до того момента, пока взрослые не решили выпить за детей. Дядя Кирилл не промолчал:

— Вот смотрю я на вас, нынешнее поколение, и диву даюсь. — Суворов-старший, всю свою жизнь посвятивший каторжному труду, дабы обеспечить семью, не мог заглянуть в будущее и понять, какой результат ждёт его сыновей, но уже сейчас можно было без труда осознать, что судьба старшего из братьев его разочаровывала. — Ведь все ж возможности перед вами открыты, все дороги: бери — не хочу… Нет же, вы начинаете усложнять, начинаете строить всё не пойми как, надеясь всё на какую-то удачу или случай, а что в итоге? Чем всё обернётся?..

— Бать, давай не будем, — Вове не по душе, что его поучать в очередной раз собираются, он этих лекций уже вдоволь наслушался. Ну, не получилось из него примерного студента! И что теперь? Жизнь на этом не закончилась. — У меня своя голова на плечах…

— Да кто ж с этим спорит-то? Тут вопрос иного характера: есть ли в этой голове что-то светлое… Вот Катя — молодец, она о будущем своём думает, школу закончила практически на «отлично», в институт собирается поступать, а ты хоть бы попробовал восстановиться ради приличия…

Диляра бросила на мужа предостерегающий взгляд.

Колючее молчание, воцарившееся за столом, казалось бы, накалило обстановку до предела. Ситуацию спас Маратка, который задал вопрос о Москве и Катя, не особо радовавшаяся подобным расспросам, ухватилась за эту нить. Тема сменилась, но напряжение всё же осталось — его можно было физически ощутить в воздухе.

А потом, в какой-то момент, отец и дядя Кирилл вышли на перекур; тётя Диля ушла на кухню, на сей раз отказавшись от Катиной помощи; так что молодое поколение в полном составе осталось наедине.

— Вов, ты извини…

Суворов бросил на неё взгляд и грустно улыбнулся уголком губ.

— Да ты-то за что извиняешься, всё нормально.

— И всё равно я чувствую себя как-то неловко, — не ожидала Катя, что дядя Кирилл её так в пример поставит. Поэтому и не могла промолчать.

— Перестань, — для Вовы в происходящем трагедии не было или он просто делал вид, но больше Катя эту тему поднимать не стала. — Маратик, давай, дожёвывай и дуй спать.

— Да ну, время детское, — Марату не хотелось уходить, хотелось ещё посидеть, про Москву послушать, но строгий взгляд старшего брата перевесил на чаше весов и пришлось подчиниться. — Кать, ну ты заходи к нам, если что.

— Если ты рассчитываешь, что за тебя, балбеса, будут уроки делать, то ошибаешься, — Катя от этих слов Вовы только усмехается. Ей, в общем-то, никогда не жалко было помочь, она ещё пару лет назад Маратика таблице умножения учила. С детьми возиться ей нравилось, вот только, этот мальчуган уже сейчас с каждым днём всё больше желал казаться взрослее, чем есть на самом деле.

А зря. Ведь у него, в отличие от Кати, вполне себе счастливое детство.

Оставшись с Вовой наедине, Катя попыталась было завязать разговор и расспросить его о том, чем он сейчас занимается, но Суворов ушёл от ответа. А потом вернулись дядя Кирилл и отец, и разговор начистоту стал невозможен.

Из воспоминания Катю вырвали звуки болезненных стонов и жёстких ударов. Повернув голову, Макарова заметила, что на противоположной стороне улицы, там, где местность практически не освещалась фонарями, происходила драка. Хотя «дракой» подобное можно было назвать разве что с очень большой натяжкой — несколько человек, сгруппировавшись в кучу, били ногами лежащего и скрючившегося на земле противника, который всеми силами пытался прикрыть голову от ударов и дёргался, выгибаясь дугой, стоило получить очередной пинок в живот или в спину. Здравый смысл, посылая сигнал мозгу, трактовал увиденное как опасность и угрозу. Стоило бы уносить ноги подальше, пока её не заметили — кто знает, что у них на уме? Может, её тоже изобьют или, чего хуже… Нет, об этом даже думать не хотелось. Всё-таки, криминогенная обстановка в Казани давала время от времени знать о себе, Катя до сих пор помнит Свету Изотову, которую когда-то убили. Совсем молоденькой девчонкой была… Макарова разворачивается, чтобы уйти, скрыться от этого ужаса куда подальше, но очередной болезненный стон, долетающий до ушей, заставляет остановиться и, прежде чем она успевает подумать, с языка само собой срывается: — Эй! Прекратите, вы же его убьёте! Хулиганы, расступившись, все, как один, повернули головы в сторону Кати. Жертва, скрюченная на асфальте, едва ворочала головой, но Кате с такого расстояния это было даже незаметно и она испугалась ещё сильнее — а что, если его уже убили? Добили до бессознательного состояния, а теперь и вправду примутся за неё. Их четверо. Катя чувствует себя совестливой, но идиоткой. Один из парней, отделившись от своей «стаи», кивнул им и двинулся к Кате навстречу. Стоило фигуре появиться в освящении фонарей и Макарова почувствовала, как коленки её сами собой подогнулись. В голове пролетели, сказанные много лет назад, Кащеевы слова:

— А теперь, мелкая, постарайся запомнить раз и навсегда: никогда не влезай в чужие дела, особенно, когда это дела мальчишек, которые обуют тебя в два счета и по уму, и по силе. Уловила суть?

Суть-то уловила, да только ничего хорошего ей это не дало — что тогда получила, что сейчас, видать, получит. Парень, тем временем, сокращал между ними расстояние, подходя всё ближе. Катя рассматривала его, как какого-то ядовитого паука, крадущегося к ней. К этим членистоногим у неё была особая неприязнь с детства — Макарова никогда не понимала людей, которые твердили, что паук в доме — это символ достатка, лично её от одного вида этих лапок и брюха выворачивало, а по коже пробегали мурашки. Была Катя к ним до жути брезгливой — вот и сейчас испытывала ту же брезгливость вперемешку со страхом. В глаза почему-то больше всего бросились тёмные кудри, торчащие из-под козырька, и кроссовки, которые давно просили каши. Катя незаметно для себя параллель проводит с Кащеем из своего прошлого — очень уж черты лица схожи, да и причёска эта. Разве что только бывший друг не носил кепки и в принципе презирал любые головные уборы. Ирония судьбы заключалась в том, что именно из-за кражи головного убора — какой-то чёртовой шапки — он и сел потом в колонию… — А тебе, красавица, чё, больше всех надо? Или ты самая любопытная? — Расстояние сокращается ещё больше и Катя чувствует запах недавно скуренной сигареты. К курильщикам Макарова тоже не питала особой приязни, вынося только те редкие случаи, когда Костя позволял себе курить в её присутствии. «Господи, да о чём ты думаешь вообще?!» — Здравый смысл поражался, махая ручкой и уносясь восвояси. — «Тебя сейчас на ремни порежут, а ты стоишь, как памятник, и ностальгируешь!» Словно в подтверждение её собственным мыслям, незнакомец перед Катиными глазами щёлкает пальцами. — Алё, я к кому обращаюсь, ты оглохла внезапно? Карманы выворачивай. Катя воздухом поперхнулась, когда чужая хватка вцепилась ей в локоть. Ну, прямо треклятое дежавю какое-то, честное слово! Наполовину… Вот только Катя что тогда, что сейчас подобное презирала. — Сейчас… Пацан обернулся к своим — кивнул, расплывшись в ухмылке, а в следующую секунду искорки заплясали перед его глазами, потому что Катя в одно мгновение замахнулась и двинула ногой в пах. Этот удар ниже пояса, пожалуй, можно было принимать за два фронта: во-первых, успешное обездвиживание (на время), а во-вторых — приговор. Ебаный приговор, потому что оппонент, хоть и опешил на несколько секунд, но в долгу уж явно не собирался оставаться, как и вся его компания, которая рванула следом за Катей, уже петлявшей по улице прочь. Ноги, и без того гудевшие после дня ходьбы, сейчас заныли сильнее и можно было не сомневаться, что организм ей спасибо точно не скажет — это если она завтра проснётся у себя дома, а не её тело обнаружат где-нибудь в подворотне. И всё-таки, пожалуй, у неё талант находить приключения: только-только из предыдущих же выпуталась, думала, в Казани её жизнь поспокойнее ждать будет. Ага, как же — разве что где-нибудь во снах! Мчась по асфальтной дороге, Катя чувствовала, что её отчего-то распирал истерический смех — зато она, возможно, спасла кого-то, сделала доброе дело. Мысленно Макарова поставила себе галочку, что в следующий раз она обязательно пройдёт мимо — после сегодняшнего её карма на год вперёд будет прочищена. И всё же, Катя знала, что мимо не пройдёт, просто потому, что не умеет стоять в стороне. Несправедливость была её главной вселенской обидой, а стадные инстинкты вызывали презрение. — Обходи справа! Зима, блять, справа! — Хватай её! — Не уйдёшь, сука! Выкрики с каждой секундой становились всё ближе — у Кати с самого начала не сказать, чтоб шибко сильная фора была, но преследователи сокращали расстояние, нагоняя жертву. Каждое действие порождала чистейшая импровизация: Катя понятия не имела, как сильно изменился район за те пару лет, что её не было, поэтому, когда перед глазами мелькнула развилка, Макарова свернула налево, ныряя в темноту и тем самым — как она надеялась — добегая до старого гаражного кооператива. Именно в эти мгновения Катя донельзя благодарно оценила идею Кости, который когда-то научил её лазить и по деревьям, и по крышам гаражей. И хоть она давно не практиковалась в этом, но адреналин в крови доводил действия до автоматизма и, с горем пополам, Катька вскарабкалась на крышу какого-то гаража и побежала. Страх провалиться в какую-то ямку между ними был перевешен страхом быть пойманной — в таком темпе по крышам гаражного кооператива она ещё не носилась. Подошвы обуви скользили и Макарова подумала, что если она не заработает себе вывиха или перелома, навернувшись и полетев головой в асфальт, то это уже можно будет считать величайшей удачей. Топот позади давал понять, что за ней всё так же продолжают бежать. Гаражный кооператив постепенно сокращался, и Катя уже различала очертания крайнего гаража. На долю секунды Макарова зависла на месте: не так-то легко было решиться прыгнуть и принять тот факт, что сейчас эта погоня может закончиться для неё, но новый гневный выкрик позади придал уверенности, что лучше уж будет так, чем её столкнут вниз. Приземление вышло не шибко мягким: Катя, потеряв равновесие, почувствовала прострелившую боль в ноге. В запасе было всего несколько секунд, в течении которых Катя не придумала ничего лучше, кроме как броситься бежать дальше, теперь уже не так быстро — из-за травмы — в сторону дороги. Сзади раздались звуки прыжков — её преследователи успешно преодолели гаражный кооператив. Всего каких-то несколько секунд и Макарова почувствовала, как нога запнулась о лежащий на земле камень. Пенять на то, что не заметила его в темноте, было бесполезно да и, в общем-то, поздно: тело, потерявшее равновесие, уже близилось к падению — на чистом рефлексе Катя выставила ладони вперёд и в следующую секунду почувствовала, как кожу обожгло болью. Четвёрка парней, тем временем, живо нагнала её и тот, кого она ударила, остановился прямо рядом, пытаясь восстановить дыхание. — Это твоя конечная, беглянка, — Турбо казалось, что он готов выплюнуть лёгкие на асфальт. Признаться честно, гнаться за ней было делом не из простых: если б он знал, что незнакомка такая резвая и бойкая, явно не подставился бы так. А Катя подумала лишь о том, что больше никогда в жизни она не станет вот так подставляться, спасая чью-то шкуру. Неблагодарное это дело… — Чё разлеглась, вставай! — Пацан ухватил её за локоть в попытке поднять, а Катя поняла, что это, действительно, конечная. Прострелившая боль в ноге вырвала сдавленный стон и короткие смешки её будущих палачей. — Ща будем воспитательную беседу проводить! — Турбо… — Зима, давай вот без твоих «ахи-вздохов», жалостливый ты наш. — Катя, впрочем, сомневалась, что этот Зима, как подумал его товарищ, собирался за неё вступаться. Турбо подошёл ближе, сокращая между ними расстояние и в его серо-зелёных глазах Катя отчётливо увидела полыхающую злобу. — Парни, видали, какая спортсменка у нас в краях завелась? Бесстрашная, — последнее слово сорвалось с языка, словно плевок, — вот только это не смелость, а глупость. Как расплачиваться будешь, а? — Турбо. — Блять, помолчи, очень тебя прошу! Катя, может, рассмеялась бы, становясь свидетельницей сей картины, но в следующее мгновение позади неё раздался голос — и она поняла, что её конечная становится точкой нового маршрута. — А с каких это пор у нас пацанва воспитательную беседу с девчонками проводит, а? — Макарова, не поверив своим ушам, обернулась. Глазам не поверить не смогла: метрах в десяти от них, из тени показалась фигура Вовы Суворова. Вова, подойдя к ним, первым делом мазнул взглядом по Кате — разодранные ладони рук говорили обо всём сами за себя. — Турбо, твоя работа? Турбо на секунду замер, не зная, как среагировать. Появление Адидаса-старшего явно не входило в его планы, но отмазываться было бесполезно. — Она сама упала. — Сама или толкнул? — Ты за кого меня принимаешь-то? — Было видно, что для Турбо сие подозрение было оскорбительным. Только Катя, стоя на месте, не понимала происходящего до того момента, пока её не осенило. Она в неверии уставилась прямо на Вову, но тот смотрел не на неё, а куда-то перед собой, между ней и Турбо, выдавая резкое и беспрекословное: — В сторонку ушли, девчонку не трогайте. На лице у Турбо промелькнула тень досады — бросив на Катю полыхающий яростью взгляд, он всё же послушался. Точно так же поступили и остальные его дружки, а Катя, оставшись наедине с Вовой, давилась холодным и колючим молчанием. Теперь, собственно говоря, ей многое становилось понятно. И недовольство дяди Кирилла, и то, что Суворов из института ушёл. Глядя на товарища детства, с которым они когда-то вполне себе неплохо общались и который — тоже, между прочим, — предостерегал её от одного кудрявого парнишки, что теперь вырос и превратился в уголовника — Макарова пыталась выстроить у себя в голове логическую цепочку, приведшую самого Вову к такому образу жизни. Не могут просто так четверо парней испугаться одного — пускай даже и такого сильного как Вова. Вывод напрашивался сам собой: — Ты, значит, группировщик теперь? — Кать, — в голосе Вовы не было слышно оправдания. Ей оно было не нужно. Вся эта дорожка, по которой начинало шагать их поколение, не внушала никакого доверия и стабильности. Риск, угроза, и в конечном счёте выбор: могила или решётка. Интересно, он сам-то понимает, к чему судьба его приведёт, или ему одного примера перед глазами недостаточно? Но едва ли Вова Суворов проводил параллель между собой и Кащеем, полагая, что они с ним слишком разные — как небо и земля. — Понятно всё с тобой, Вов, — не то разочарованно, не то подавленно вышло. Тот молчал, продолжая смотреть на неё и ожидая, что Катя ещё что-то скажет, но у неё внезапно отбило всякое желание разговаривать с ним вообще: — иди к ним. Если повезёт, их предыдущая жертва недалеко ушла, сможете догнать и добить все вместе… — Ты теперь пойдёшь и расскажешь? — Вопрос прилетел в спину. Катя, уже развернувшись, ступила на ногу, которая отдавала болью. Подавив желание нагнуться и ощупать её, чтобы понять, насколько серьёзны её повреждения, Макарова вдруг спросила: — А помнишь, как в детстве ты мне говорил: тот, кто в одиночку против толпы — герой? — Вова замер, всматриваясь прямо в Катины глаза, а потом всё же кивнул и Макарова добавила: — Так вот я тогда не думала, что ты станешь одним из тех, кому лучше живётся стадом… Обида блеснула в карих глазах на дне зрачков, но Катя осталась безучастна к этому взгляду. Пусть думает, что хочет. Она, конечно же, не собирается сдавать его дяде Кириллу. Нет ей дела до проблем Суворовых, у них своя семья, вот пускай сами и разбираются. В конце концов, такой поступок её бы не красил, стукач он и есть стукач, и его по-другому не назовёшь, — почему-то ещё подумалось, что и Кащей бы не одобрил такого с её стороны — но впервые со дня их знакомства Катя увидела в соседском парнишке зло. И даже тот факт, что Вова, казалось бы, помог ей, не радовал и не облагораживал Суворова перед ней.

***

Подсобное помещение в подвале, где был спортзал для членов группировки «Универсам», пропитался клубами сизого дыма. Кащей, закинув ногу на ногу, сидел на старом, обшарпанном диване, раскуривая уже вторую по счёту подряд сигарету. Изредка взгляд авторитета останавливался на бутылке беленькой, стоявшей перед ним на столе, да на Людке, сидевшей напротив него в одном из кресел. Люда была из тех представительниц женского пола, что цепляли взгляды большинства парней. Стройная, с красивыми глазками, ухоженная — макияж, причёска, все эти девчоночьи штучки. И декольте, от одного взгляда на которое большинству хотелось зарыться носом в ложбинку, вдыхая аромат её яблочных духов. Кащею в своё время она тоже понравилась — с ней было легко, с ней не нужно было особо напрягаться. Поначалу эти непонятные взаимоотношения, завязавшиеся между ними, казались ему простой интрижкой, но теперь, глядя на неё, всю такую расфуфыренную и принарядившуюся — не иначе, как для него — Кащей странным образом не чувствовал прежней тяги. Хотя, тут нужно быть честным: вся его тяга сводилась к тому, что он время от времени просто трахался с ней, да и всё тут. То, что для него было интрижкой, для Люды имело высокоморальное название «отношения» — она всерьёз верила, что они пара и между ними нечто большее, чем просто секс, но Кащей отгораживался от подобных рассуждений. Что-что, а уж то, какие воздушные замки строятся в её женской головке, его уж точно не заботило. Он, если посмотреть на ситуацию правдивыми глазами, не герой любовных романов, чтобы от него ждали сказочки со счастливым концом «жили они долго и умерли в один день от старости». Кащей был реалистом — и, если брать в расчёт его стиль жизни, то своей смертью он не помрёт, явно найдётся кто-то, кто поможет отправиться на тот свет, но пока он об этом не рассуждал и просто брал всё, чего хотел. А то, чего не хотел — отбрасывал куда подальше. И Люду, со всеми её выдающимися формами, он тоже не хотел, но вот только сейчас или уже вообще — вопрос оставался открыт. Та, впрочем, подкрадывалась, как кошка, усаживаясь рядом. Кащей чувствует, как женские пальчики ловко скользят вверх, «перебегая» от ремня брюк к воротнику рубашки. Его этот жест всегда бесил — он цокал, закатывая глаза, а Людке это нравилось. Людка была тупой — именно поэтому с ней было так легко раньше и так сложно сейчас. — Я соскучилась, — её слова, которые она шептала ему на ушко, не вызывали у Кащея никакого результата, кроме откровенной скуки, — тебя так долго не было… — Три дня всего. — Вечность… — Люд, — отстранившись, Кащей наклонился вперёд, чтобы потушить сигарету. Женская ладонь всё так же лежала на его груди, мягко поглаживая, но если раньше это прикосновение заводило его, пробуждая зверя, то сейчас начинало тяготить. Он не любил, когда её становилось слишком много. Секрет их долгих непонятных взаимоотношений держался на одном: он говорит, а она подчиняется. По-другому Кащей просто не умел, но теперь чувствовал, что Люда всеми своими словами и действиями будто хочет замахнуться на него, получить ту мнимую власть, чтобы управлять им. Хер там плавал, держите его семеро. Кащеем и управлять — эти два слова несовместимы. Нереальны. Неподвластны. — Что с тобой? — Она хмурится, подмечая, наконец, происходящее. Кащей смотрит на неё: вот же. Красотка: стройная, с формами, с макияжем, приятно пахнущая — до недавнего времени. Теперь же его рецепторы до сих пор вспоминают запах Макаровой, от которой пахло обычном гелем после душа, когда он её успокаивал в номере. На ней не было тонны косметики, не было красивого нижнего белья и он вообще не думал о том, как её затащить в постель — он просто хотел помочь. Помог. Но прошлое лупило по вискам, не оставляя в покое. — Нет настроения, — честно отвечает, — давай в другой раз. Людка, кажись, от этих слов выпала. На её памяти, этот кудрявый мужчина ни разу не отказывался от секса, ни разу. Всегда брал — жёстко, с напором, заставляя Людку выгибаться под ним, а потом проваливаться в пучину неимоверного удовольствия. Люде нравилось быть с Кащеем и она полагала, что у них всё хорошо. Да, каждый последующий его шаг был для неё тайной за семью печатями — и, как ни старалась, разгадать его полностью не вышло; Люда в целом сомневалась, что это хоть кому-то под силу, узнать всего настоящего Кащея, — но сегодняшний инцидент она явно внесёт в свой топ неожиданностей. Даже обидно становится, но Люда проглатывает. Если так, то с ним лучше не спорить — себе дороже. С места поднимается, когда тот ей руку подаёт, и норовит поцеловать на прощание. Кащей поддаётся только на долю секунды. От него веет холодом и ей опять неприятно. — Ты мне позвонишь? — Как только, так сразу, — и ответы у него неоднозначные, словно специально так твердит, чтобы Люда сидела и гадала потом о происходящем, — всё, давай, захлопнешь там за собой. Люда уходит, оставляя его в размышлениях. Кащей пододвигает к себе одну из стопок на столе, наливает. Жидкость привычно обжигает горло, заставляя сморщиться, когда проходит по пищеводу. Отдаёт теплом — в уголках губ сама собой ухмылка вырисовывается. Нет, судьба над ним явно издевается. Будто нарочно его в Москву послала, чтобы там Кащей зазнобу свою встретил из прошлого — дескать, вот, получи и распишись, руками не трогай, глазами не пялься, так, соприкоснись едва и опять потеряйся. Четыре года. Четыре сраных года, три из которых Кащей в тюрьме провёл. Поначалу волком выть хотелось — без неё. Весточку получить надеялся: гневную, жалеющую, да без разницы! Ведь не могла ж Катя не узнать о том, что с ним стало, явно шепнул кто-то. Адидас или отец, который Катьке всегда запрещал с ним водиться, будто чуял, что у Кости на роду написан его срок в будущем. Кащей ведь так и не понял, почему она исчезла из его жизни — взяла и выбросила за борт. Вспоминал их встречу последнюю, тогда, когда Катька к нему под подъезд пришла, и думал: а как бы оно было, если б он с ней тогда нормально поговорил бы? Не нашлось у Кости Вечного ни времени, ни возможности — тем себя тешил, к тому же, Катька тоже не шибко ему сознавалась, развела цирк какой-то, накинулась, ни с того, ни с сего, и высказала горькие слова, которые он, при всём своём желании, так и не смог забыть — прокручивал потом в колонии.

— Если кто из нас и «охуел», как ты выразился, то не я! И знаешь, что? Я думала, ты нормальный человек, с нормальными принципами, а ты, оказывается, такой же, как и все остальные, подлый и двуличный!

Не понял он, к чему те слова были сказаны, но сильно они резанули. Катя, сделав ему вычитку, словно пионеру, ускакала прочь в сторону дома, даже позабыв о том, что на лавочке книгу оставила. Пришлось ему на следующий день вещицу возвращать — да только вместо того, чтобы с глазу на глаз поговорить, Кащей эту книгу оставил и ушёл, даже не взглянул ей в глаза. Поначалу гордость взыграла, а потом подумал: хули он должен бисер метать, если она к нему заявилась и дерьмом облила? Он себя уважает, он не станет идти на примирение в таком случае. Уважал, уважал и сел, а Катя осталась в прошлом, тем самым обугленным пятном на его душе, которое не хотело забываться и исчезать окончательно из памяти. Даже сейчас, злодейка-судьба опять играла с ним злую шутку, возвращая Макарову в его реалии. Если последний год он ходил по улицам Казани и точно знал, что не встретит её, поэтому был относительно спокоен, то теперь эта схема его не спасала. Прошлое не осталось в прошлом — оно, нахуй, дышало в затылок, и Кащею хотелось развернуться, хотелось встряхнуть всю ту историю и честно понять для самого себя: как, как, блять, это всё с ними случилось? Рука хватает зажигалку и пачку сигарет, и в тот самый момент дверь открывается, а на пороге Адидас появляется. «Да ёб твою, Вова, чё тебе надо?!» — спросить хочется, но вместо этого Кащей только молча на кресло кивает, затягиваясь. — Кащей, тут такая ситуация… Сука. После таких слов обычно следует пиздец полнейший. Нервные клетки, говорят, не восстанавливаются, а Кащей уже заколебался с этим «Универсамом». Порой в его голове зрела идея бросить это всё к чертям собачьим и свалить нахуй из Казани, но, в то же время, его брала жалость. Жалость к тем пацанятам, которые могут и должны вырасти настоящими мужиками. На кого он их оставит? На Адидаса, который, несмотря на свой авторитет, сам ещё жизни не нюхал? О том, что он, Кащей, однажды уже нюхал, причём, в прямом смысле этих слов, знать вообще необязательно. — Не тяни кота за яйца, говори давай. Суворов поглядывает на него искоса — ага, говори, блять. Легко сказать, не зная всей правды. Он не брался судить, как может перемкнуть в голове у старого товарища — мало ли, ему взбредёт в голову все возраста нагнуть и пиздюли отвесить? Или, чего доброго, на Вову тоже полезет, что тот не сразу вмешался. Это ж Катя, блять, Макарова — чьё имя безоговорочно действует на одного из авторитетов «Универсама» как красная тряпка на быка и сахарок в одном флаконе. Помнит Вова, слишком хорошо и слишком многое помнит: как ни пытался в своё время, не получилось отвадить.

— Адидас…

— Турбо, какого хуя? — У Вовы только один вопрос, который он озвучивает, пока в голове ещё немало других пробегает. И ни одного, мать его, ответа — сплошные гадания. — Как вы вообще встретили её?

— Да она сама попёрлась…

— Сама?

— Гадом буду, пацаны, подтвердите, — кивки. Вова глянул на Зиму, который стоял, пребывая тоже не в восторге от происходящего. Наверное, думал о том же, о чём и Вова?

— Знаешь, мне похрену на самом-то деле, — Вова знал, что Катя не особо пострадала, но вот это «не особо» встанет костью в горле при разговоре с Кащеем, а ещё вдобавок стоял вопрос, как скоро он узнает обо всём. И если узнает от Макаровой, то пиздюли, которые обрушатся на «Универсам», будут ещё более красочными и жёсткими, — скажу один раз, а там запоминайте, как хотите, хоть на лбу записывайте: её — лучше не трогать вообще, ни словом, ни пальцем. Усекли?

— С чего такая неприкосновенность? — Турбо прямо спрашивает; Турбо дальше своего носа не видит и не знает. Впрочем, простительно на сей раз — это Адидас вон был свидетелем тех событий, да и Зима кое-что знал, уже будучи среди скорлупы.

Поэтому просто отвечает, как есть:

— Неприкосновенность лично от Кащея. Ещё вопросы есть? Дуйте, блять, отсюда, пока он пиздюли не явился отвешивать. А ты, Турбо, готовься и надейся, чтоб настроение у него хорошее было…

Видимо, надежды Турбо, как и самого Адидаса, услышаны не были. Кащей был на взводе, это чувствовалось, и Вова, глядя на него, мог лишь гадать, какова будет его реакция, когда он озвучит новость, с которой пришёл. — Ты язык проглотил или чё? Вещай. «Перед смертью не надышишься.» — Пацаны наши вопрос порешали с Эльдаром. — Ну заебись, чё. Ты это сказать хотел? — Потому что если да, то Кащей не догоняет, чё за пауза театральная. И по глазам уже видит: нет, блять, не то. — Катька их увидела, там немного пострадала… Но пацаны не виноваты — сама упала, я видел. И тишина, повисшая в каморке, как кажется Вове, не сулит ничего хорошего.