Без тормозов

Москва, конец мая 1986-го.

— Катька, что ты там копаешься? — Голос из гостиной стал настойчивее. — Аптечку сюда неси, живо! — Мать была на взводе и, судя по её интонации, настроение её портилось с каждой секундой всё сильнее. Так недалеко и до бури, которая грянет, задев всех и вся. Катя схватила аптечку со шкафчика и хотела выудить оттуда перекись с ватой, но после последовавшего замечания решила не испытывать судьбу и поспешила в комнату. Там, на кресле, откинувшись на спинку и задрав голову, сидел отчим, прижимая руку к окровавленному носу и шипя едва различимые ругательства. Мать тут же выхватила аптечку из рук дочери, приговаривая: — Сейчас, сейчас, Ромулик, потерпи… Женщина суетливо промочила ватку перекисью и в тот момент, когда мужчина убрал руку с лица, коснулась окровавленного носа, пытаясь убрать кровь, затем — и рассеченной губы. Последнего отчим уже не стерпел, шикнул и перехватил руку, забирая орудие «первой помощи». — Дай сюда! Ни черта-то ты нормально сделать не можешь… — кряхтел, пыхтел, пытаясь удержаться за подлокотники, устроиться поудобнее. Из-за вертикального положения головы кровь снова хлынула фонтаном из носа, стекла к верхней губе и потерялась где-то у него во рту. Почувствовав металлический привкус, отчим снова рявкнул: — Давай вату сюда! Не видишь, что ли, не помогает! Мать отдала ему всю аптечку. Плечи раздосадовано опустились, сидит на ковре перед ним на коленях, поникшая вся. Кате даже стало её жалко, но ровно до того момента, пока та не обернулась к ней: — А ты чего стоишь, как вкопанная? Иди, харчи на стол выметай! Не видишь, отец с работы пришёл, голодный! Поджав губы, девчонка возвратилась на кухню. В холодильнике из еды оставалась только кастрюля со щами — Катя их с детства терпеть не может, каждая ложка отравой кажется, вызывая тошноту. Но отчим любит, а потому мать готовит именно эти долбанные щи, наплевав на вкусы дочери. «Чай не графиня, бери, что дают, а коль не голодна — шуруй из-за стола» — таким был ответ Клавдии Васильевны для единственного ребёнка. Нелюбимого и нежеланного… Нет, она ей об этом никогда не говорила, но Катя чувствовала. Подсознательно улавливала ещё с первых дней, потому что младенцем, вместе с её молоком, впитала в себя крики и упрёки. Как итог, когда ей было семь, её родители развелись. С того самого дня мать пуще прежнего невзлюбила Катю, оставшуюся напоминанием о загубленной молодости на типичного «козла». Мать причитала, что она не для того на заводе горбатится, чтобы её дочка вздумала филонить на занятиях в школе, потому что Катя ведь не может получать ни троек, ни двоек, ни четвёрок, как другие обычные дети — у неё нет этого права на ошибку! В противном случае, хрен ей, а не поступление в ВУЗ и получение стипендии. Катя до сих пор помнит, как у матери глаза на лоб полезли после разговора с соседкой, чей сын в прошлом году поступил в Московский политех и по итогу сданной сессии вышел на стипендию — целых пятьдесят рублей!

— Мать моя женщина, это ж какие деньжища! — Клавдия в откровенном шоке смотрела на соседку, сидящую напротив. Собеседница расплывалась в улыбке, попивала чай с заранее прикупленными конфетами в магазине в двух кварталах от их дома — мать послала Катьку за ними ни свет, ни заря, в ливень. — Пятьдесят! Нет, ну надо же… Небось, и тебе помогает финансово! — Помогает. Я, конечно, не прошу, но он говорит «мама, я у тебя двадцать лет на шее сидел, теперь моя очередь добром отплатить», представляешь, — Катя тоже видит эту улыбку, соседка их, тёть Зина, душевная женщина, но одного взгляда на мать оказывается достаточно, чтобы представить, какие вырванные годы ей устроят после этих посиделок. И, собственно, она оказывается права, потому что как только соседка уходит, распрощавшись с ними, довольная и сытая, мать на кухню возвращается, причитая сходу: — Вот видишь? Я тебе говорила, учись! А ты вместо учебников какие-то шмотки себе рассматриваешь! — Катя смотрела на неё, молчала. Знала, что не время вступать в диалог, иначе отхватит ещё больше. Мать тем временем уже развернулась к раковине, посуду мыть. — Нет, ну это ж надо! Её Андрюха — лоботряс лоботрясом, а в институт поступил! Богачи они теперь, как же, счастливые… — Клавдию жаба душит, и Катька знает об этом наверняка. Как и о том, что мать на самом деле терпеть не может тёть Зину, но ради разведки пригласила в гости. — А я горбачусь на этом заводе чёртовом, света белого не вижу, всё в дом, всё в семью, а ты, соплячка неблагодарная, даже нормально учиться не хочешь! Помяни моё слово, Катерина, ещё одна четвёрка, и я за себя не ручаюсь! — Поступлю я, — тихо произносит в ответ девушка. Голос повышать опасается. И в глубине души жалеет, что к ним заглянула соседка, хотя во время её пребывания в квартире у Кати создавалась хоть какая-то атмосфера спокойной жизни, — и будут эти пятьдесят рублей… — Ты вообще слушала, о чём говорили, или нет?! — Вспыхивает Клавдия, даже не думая затихать. — Пятьдесят — за отлично сданные экзамены, а если ещё и участие в общественной жизни ВУЗа — то все сто тридцать будут! Или ты думаешь, что мы с отцом будем и дальше горбатиться, обеспечивая тебя, кобылу? Не будет этого! Катя с места поднимается. У неё нет больше сил слушать материнские проповеди, внутри всё до того обидой заливает. Единственный раз в жизни она принесла домой отметку ниже пятёрки, и вот, к чему это всё привело. Впрочем, ей уже давно следовало бы смириться, что матери всегда и всё было важнее неё самой. Сначала отчим, теперь вот, деньги. — Куда намылилась? — Громовой тон останавливает её в самых дверях. Катя не оборачивается, пытаясь сглотнуть ком, повисший в горле. Спокойно. Нельзя плакать, нельзя! Слёзы — это ещё один повод получить оплеуху. — Заниматься, — она знала, что лишь учёба будет оправданием того факта, что она сейчас уходит. Обычно это всегда срабатывало. Но сегодня у матери настроение хуже некуда, поэтому удача ей не улыбается от слова «совсем». — Про учебники она вспомнила, поглядите-ка! А хозяйством я одна заниматься должна? — Клавдия не спустит дочери с рук её вольность, сидеть на шее за даром не позволит. — Марш одеваться, дома хлеба нет, отец с работы придёт через час, я ему что скажу? Извиняй, но дочь твоя — лентяйка эгоистичная, так что ли?! — Хорошо… мама.

Очнувшись от воспоминания, Катя расставляет на столе тарелки с горячими щами, хлеб вынимает и нарезает, даже кусок сала обнаруживает на полке дверцы, неведомо сколько там пролежавший. Еду выбрасывать у них не принято, и мать, и отчим её кощунством попрекать начнут, потому что куплено всё не на её деньги, чтобы она тут хоть чем-то распоряжалась. Даже если это её собственная жизнь. — Катька, ты каши совсем не ела в детстве? Возишься, как и мать твоя, жрать подавай! — Готово. — Катя не хочет сидеть на кухне, когда мать с отчимом заходят туда. Ей нужно в комнату, чтобы вдоволь прореветься и, может, успокоиться к завтрашнему утру, когда придётся появляться на людях. — Я спать. — Стоять, — отчим за стол садится, пододвигая к себе тарелку со щами. Мать напротив него устраивается, бросая на дочь взгляд и кивая на стул, мол, в ногах правды нет. Но Катя не садится, глядя на отчима и ожидая, что он ещё соизволит ей сказать на ночь глядя, — завтра вместе со мной на рынок метнёшься с утра. Хватит тебе просиживать дома. Пора бы и деньги в семью приносить. У Романа Савкина на рынке была своя точка. Катя там бывала от силы несколько раз в жизни, когда мать умудрялась ей подбирать одежду. Потёртые, пропахшие насквозь табаком, тряпки висели где попало. Там однажды они-то с матерью и познакомились. Не хотела Катька себе ту блузку за рубль, от которой за километр фонило, но мать настояла. Тем более, что отчим тогда, желая понравиться «мадемуазель» с клетчатой сумкой и макияжем в три слоя косметики, сделал скидку, обнажив свои желтоватые зубы, среди которых заметно блеснул один золотой. Катьке в тот момент от его улыбке стало дурно, а мать купилась. До той степени, что уже через неделю Роман Аркадьевич пожаловал к ним домой со всем своим непонятно каким трудом нажитым имуществом. Может, честным, может, нет — Катя голову не ломала над этим, но для неё отчим всегда оставался отчимом, и ни разу за все восемь лет не стал отцом. — У меня экзамен в понедельник. — И что мне с того? Твоя забота, не моя. Сказал — рынок, значит, рынок, — отчим хлеб с салом жуёт, запихивая целым куском в рот. И оттого слова его немного преображаются в произношении. Катя взгляд на мать переводит. Если ей память не изменяет, то Клавдия дочери своей категорически запретила какие-либо длительные отлучки из дома. Но мать даже ухом не ведёт. — У вас же там и так рабочая есть, зачем я? — Предпринимает ещё одну попытку, осознав, что помощи ждать не придётся. Не заступятся за неё. Сдадут в эксплуатацию с концами, а если она подготовится плохо и провалит — сама же виноватой и останется. Катя буквально слышала в голове голос отчима, пропитанный желчью «Раньше надо было учиться, а теперь, всё, если за десять лет в голову твою не вбили ничего, то и выходной этот результата не даст». — Я тебе что, рабочих своих обсуждать сказал? — Роман заводился. — Или ты пререкаться вздумала с тем, кто тебя кормит и поит?! — Ромуль, ну всё, — мать вмешивается, наконец, глядя его по руке. Но заступаться за дочь у неё и в помыслах нет, только взглядом холодным награждает: — а ты, будь добра, рот закрой и отца слушай. Она придёт, — последние слова уже отчиму адресует, вмиг меняя интонацию. У Кати внутри всё снова от обиды едва ли не скручивает в узел, но до этого, как и всегда, никому нет дела.

***

На следующее утро она понимает, что ей всё же некуда деваться, поэтому ни свет, ни заря тащится вместе с отчимом на рынок. Его машина стоит внизу у подъезда, когда она выходит на улицу — отчим бубнит что-то о том, что они уже опаздывают из-за неё и скоро нужно быть на точке, открываться. В воскресенье на рынке полно народу, и чем раньше они приедут, тем больше смогут ухватить куша за продажами. Однако, в какой-то момент Катя останавливается, замечая неподалёку чей-то силуэт. Буквально в десяти метрах, около соседнего подъезда, кто-то стоит и курит, глядя на них. Ничего необычного, но от этого цепкого взгляда Кате становиться не по себе, словно это не случайный прохожий, а тот, кто специально наблюдает за ними. — Долго ещё прохлаждаться там будешь? — Голос отчима выводит её из неожиданных мыслей и Катя послушно садится в машину на заднее сидение. Ехать рядом с ним у неё нет никакого желания. Слева от неё какая-то клетчатая, большая сумка, явно доверху набитая тряпьём. Едут на рынок молча. Отчим поначалу пытается включить музыку на магнитоле, но та отказывается работать, и это заставляет его недовольно ругаться сквозь зубы. Кате всё равно — ей просто хочется, чтобы этот день закончился как можно скорее. В глубине души она лелеет перспективу, что закончит пораньше и всё-таки улизнёт домой, чтобы отдохнуть и хотя бы выспаться перед предстоящим экзаменом, потому что сегодня ей полночи мешали выспаться они с матерью. Их стоны и ахи были слышны, похоже, не только во всей квартире, но даже в подъезде. А Кате было противно до тошноты. На рынке, как и предполагалось, уже снуют люди. Ходят между рядами, присматриваясь к одежде, технике и прочим благам за баснословные деньги. Отчим припарковал свою машину у входа, и теперь идёт между рядов, доставая на ходу ключи от палатки, пока Катя плетётся следом, таща клетчатую сумку, от тяжести которой с первых секунд начинают болеть пальцы. Он, что, туда кирпичей напихал? Ей хочется об этом спросить, но она всё же выбирает молчать, не желая вступать с ним хотя бы в малейший диалог. Палатка Романа Савкина расположена в самом конце ряда, у Т-образного перекрёстка. Пока отчим открывает её, Катя ставит сумку на пол, оглядываясь по сторонам. Около них практически все палатки закрыты, кроме цветочной напротив — тёть Зина приветливо кивает ей, и Катя кивает в ответ, пытаясь выдавить улыбку, не до конца понимая, почему соседка не пользуется возможностью поспать подольше. Кому в такую рань могут понадобиться цветы? — Давай, раскладывай всё, и шевелись побыстрее, скоро покупатели грянут, — отчим, впрочем, судя по всему, даже не настроен работать, потому как свою миссию считает завершённой сразу после открытия палатки. Катя собственноручно сумку затаскивает, принимаясь за дело. Вначале развешивает что-то на так называемые «железные вешалки», потом оставшееся раскладывает на деревянном прилавке. В углу позади неё, под набитыми доверху джинсами, стоит зеркало, и глядя на своё отражение Кате кажется, что если она завтра заявится на экзамен с таким же лицом, то все вокруг решат, будто кто-то помер. Отчим, замечая это, уже подкурив сигарету, приговаривает: — И мину попроще сделай, а то всех распугаешь. Что мне, учить тебя продавать что ли? «Да было бы неплохо, чтоб ты сам здесь всё продавал, я к тебе не нанималась» — вертится на языке, но Катя снова решает смолчать. Ни к чему ей лишние проблемы. А взгляд тёть Зины напротив, наполненный каким-то глухим сожалением, даже подбадривает, но девушка одёргивает себя. Её уже давно никто не жалел, и незачем нырять в этот омут с головой. Поначалу работа идёт, как по маслу. Катя даже сама удивляется, но, стоит толпе покупателей появиться на рынке, как люди подходят и к ней, интересуясь товаром. В результате за три часа ей удаётся даже продать несколько пар блузок и одни заграничные джинсы. Отчим затерялся практически сразу же, ретировался по каким-то срочным делам, строго наказав не сбавлять цены и не идти никому на уступки. А Кате порой было жалко людей — вот как девочку, которая сейчас ушла от неё вместе со своей мамой, потому что той не хватило полтора рубля. Катя бы отдала и со скидкой, но ведь отчим с неё же спросит, когда посчитает товар и должную выручку, а потом голову открутит. За любую лишнюю копейку удавится. А потом в какой-то момент всё порушилось. Сначала Катя заметила его — юношу, проходившего несколько раз мимо палатки туда и назад. И если в первые мгновения у неё это не вызвало никаких сомнений — ну, мало ли, заплутал на рынке, или ищет что-то, кого-то? — то потом она заметила, что каждый раз, когда парень проходил мимо, он бросал на неё взгляд. Казалось, будто он ждал, что здесь будет не Катя. Или, не только Катя. Но покупатели, приходившие и уходившие от неё с покупками, отвлекали, поэтому она позабыла обо всём достаточно быстро, до тех пор, пока рядом не появились ещё двое. Они-то мимо ходить не стали, а сразу подошли прямо к ней. — Ну привет, хозяйка. По чём товар? — Один из них, с копной светлых волос и в очках, с кепкой набекрень, кивнул в сторону джинсов, разложенных на деревянном прилавке. Модные, заграничные. Отчим цену на них с самого утра озвучил, поэтому Катя без запинки ответила: — Семьдесят. — Ты погляди, какая, — второй примерил кепку, висящую на манекене. Приятель кивнул, показав большой палец. — А это по чём, красавица? — Двадцать пять. — И как, покупает кто? — Улыбка на лице была ничем не приметной, но от поставленного вопроса Катя поначалу растерялась. Видать, чуяла её интуиция подвох. — На каждый товар свой покупатель. — Что верно, то верно. Ну, а с выручкой как дела обстоят? — Блондин в кепке и солнцезащитных очках, похоже, не собирался так просто уходить. — Простите, а вам какое дело? — Катя не понимала, почему она должна разглашаться о том, какая выручка. Чего они от неё хотят? — Вы, если покупать не будете, идите своей дорогой. — Да мы, собственно, ею уже пришли, — второй демонстративно кепку, стиснутую пару секунд назад с манекена, себе в пакет кладёт. — Назад верни, — Катя рукой тянется, но её за эту самую руку первый перехватывает, заставляя взгляд на него перевести. — Не кипятись, красавица. Это в счёт аванса, — и гаденькая ухмылка, расползающаяся на его лице, заставляет внутренности сжаться. — Какого ещё аванса? — Катя руку из хватки дёргает, но её не отпускают. И что-то ей подсказывает, что пора бы забить тревогу, заорать во всю голосину с просьбой о помощи, но это явно не даст ничего хорошего. А где-то позади этих двоих тёть Зина, продавшая букетик хризантем, уже с беспокойством косится в сторону палатки отчима. — А это ты у своего хозяина спросишь. Передашь при случае, что с него проценты взымаются за прошлый месяц, так что пускай поторопится, — и тем не менее, хватку её отпускают. Парни разворачиваются, чтобы уйти, но Кате, перепуганной до жути, адреналин бьёт в голову. Кто это вообще был? Какие ещё, к чёрту, проценты? Отчим её четвертует на месте, он её об этом не предупреждал! А если её просто развели, как лохушку? Не шибко большое дело, вдвоём против одной девчонки! — Кепку отдайте! — Катя нагоняет их в долю секунды, цепляясь обеими руками в пакет. И в тот самый момент понимая, что она, конечно же, влипла по-крупному. Но оно и так, и так, один фиг. Влипла. — Ты чё, девка, совсем страх потеряла?! — Клешни свои прибрала, а то отхватишь! — Помогите! — Слышь, я ща милицию позову! Воровку видали?! — Что ж вы, ироды, делаете? Сами девчонку обокрасть хотели! — тёть Зина рядом оказывается, ещё больше шуму создавая и внимание народу привлекая. — Потеряйся, тёть! — Катя не успевает среагировать, как один из них, тот, в чей пакет она вцепилась, с силой толкает её прямо на тёть Зину. Она успевает только вскрикнуть, пока женщина подхватывает её, спасая от падения, а двоих «покупателей» уже и след простыл. Что ей оставалось делать? Оставив тёть Зину с просьбой присмотреть за палаткой, Катя побежала к выходу из рынка, в надежде, что отчим должен был находиться где-то там, в машине. Летела со всех ног, чувствуя, как бешено колотится сердце, пытаясь не сбить никого встречного на своём пути и время от времени извиняясь за какие-то столкновения, проносясь вихрем. Вот, уже показалась парковка, вот, Катя машину отчима видит, но приблизиться не успевает. Трое парней крепкой наружности, окружив Романа Савкина, наносили удары в спину и в живот. Отчим скрючился, валяясь на земле, и хрипя. Катя почувствовала себя двояко, однако, не раздумывая, собралась уже броситься в самую гущу событий: — Что вы делаете?! Помогите, избивают! — Заорала так, что люди вокруг оборачиваться стали, но никто не хотел вступаться, все неслись прочь, желая уберечь себя. До машины отчима оставалось метров десять, когда чья-то крепкая рука внезапно ухватила её и затащила за угол одной из крайних палаток. Катя почувствовала сначала страх, затем отвращение, а после, когда столкнулась взглядом с «нападающим», едва не обомлела на этом самом месте. — Ты? — Этот вопрос прозвучал как-то глухо. Сердце предательски остановило свой ритм на секунду, Катя забыла, как дышать. Перед ней стоял человек из прошлого, которого она надеялась забыть. Человек, которому она доверяла, несмотря на то, что окружающие едва ли не кричали ей о том, какой он есть на самом деле. Человек, который однажды её предал. — Я.

— Катя, он — далеко не тот, за кого себя выдаёт в общении с тобой.

— Он — мой друг.

— Да не бывает никакой дружбы между такими девочками, как ты, и шалопаями, как он! Помяни моё слово: добром это не кончится. Жалеть будешь, что этого змея на груди своей пригрела…

Слова отдалённо звучали в подсознании, вырываясь из недр памяти. И, когда первый ступор прошёл, Макарова не стала стоять изваянием: — Пусти меня! — Стой спокойно, блять! — Кащей прижал её к стенке, не давая и дёрнуться с места, как бы Катя ни пыталась избавиться от его железной хватки. — Там человека бьют, а ты предлагаешь мне спокойно стоять и ждать, пока его грохнут окончательно?! — Не грохнут. — Кащей знал, что подобные трюки всегда носят предупредительный характер. Не в интересах таких людей лишать своих должников жизни. — Зато по твоей головке прилетит неслабо, это тебе не детские игры! — Пусти, говорю! Катя не желала находиться рядом с ним ни секунды, но Кащей, появившийся в её жизни внезапно и нежеланно, отпускать её был не намерен. Его хватка усилилась, и он, посмотрев в глаза, властным голосом ответил: — Последний раз, по-хорошему: угомонись. Катя дёрнулась из его хватки, не желая прикасаться к нему, и Кащей её отпустил, но, тем не менее, остался стоять совсем рядом. Его болотные глаза притягивали, и Макарова изо всех сил отводила взгляд в сторону, не желая выстраивать прямого зрительного контакта. Его это отчасти удовлетворило — смотреть в глаза не смотрела, но больше не рыпалась. Вместо этого Катя задала один, прямой вопрос: — Какого хрена ты тут творишь? — Не твоё дело, — ну, конечно, что она ещё ожидала услышать? Они друг другу больше никто, и звать её для него — никак. Для неё, впрочем, тоже. Она его имя со своего языка соскребла, отгородилась, вычеркнула, выжгла до последней буквы, чтобы не повторять и не звать. Рана не просто болела — она кровоточила ещё год, а потом Катя как-то смирилась решила жить дальше. Двигаться навстречу будущему, в которому не было места её старому другу детства, с которым соединяло так много, что, наверное, ни одно событие из памяти не вытеснит. Память о нём жила где-то под рёбрами слева, нарастала новыми днями и месяцами, в которых его не было, задыхалась. И Кате уже всерьёз казалось — зачахла. Ан нет, получите и распишитесь, никому ненужная встреча — дай Бог, в единственном экземпляре! — Ты сама тут как? — В ответ спрашивает, руки потирая. И наблюдает из-за угла, как в стороне знакомые люди Катькиного отчима прессуют. — Не твоё дело. Кащей хмыкает только. Ну, не хочет отвечать — пускай. Он и без того всё сам прекрасно понял, что отчим Катькин её на рынок загнал тряпками его торговать. Совсем уж, чёрт, охамел. Надо бы с ним «воспитательную» беседу провести, если, конечно, от него останется нечто вразумительное и могущее к вниманию после сегодняшней встряски. Ну, куда ей на рынок переться? Она ж мелкая, хрупкая, какой-то мужик двинет — и поминай, как звали. К тому же, что он уже имел честь сегодня наблюдать, как двое её обобрали, свистнули кепку на ровном месте. — В торгашки метишь? — И всё равно не уколоть её не может. Осталась, видать, в нём обида за то, как тогда всё обошлось четыре года тому назад. Он же, сука, до последнего надеялся, что её назад перемкнёт, а хрен там. Катенька врубила всю свою гордость и на него, Кащея, начхала. Упрямый взгляд карих глаз сердито прожигает его в ответ. — Уж лучше быть торгашкой, чем ворьём. Лихо. У Кащея на лице — холод, ни единой эмоции, а внутри — кольнуло. Знала, куда бить, во что ткнуть его. Будто обвинение в лицо бросила, что это он виноват во всём. А он ли один вообще? Это же она первая от него отвернулась. Сжать хочется кулаки до побелевших костяшек, прижать её к этой стенке так, чтоб дёрнуться не смогла и объяснений потребовать. Вот только Кащей с места не двигается, потому что поздно уже, блять, поезд ушёл. Четыре года назад это было бы ещё уместно, а сейчас приходилось холодным и колючим молчанием давиться, потому что он ничего не забыл. А Катя всегда уходила первой — что тогда, что сейчас. «Ну и хрен с ней» — решает внутренний голос, и Кащей соглашается, выходя в люди и на свет Божий, приближаясь к компании, которая уже закончила свою «развлекательную пятиминутку». Савкин сидит на земле около машины, сплёвывая кровь на асфальт, а нос его — сплошное кровавое месиво. Шепчет ругательства беззвучно сквозь зубы, едва губы разжимая. Кто-то платок со стороны бросает, дескать, вытри свой «макияж». Кащей только наблюдает за этой картиной, нисколько не заботясь о моральной стороне вопроса, пока Савкин глаза свои не поднимает на него и сквозь заплывшие кровью глаза не видит прорисовывающееся лицо. Узнает или нет? Даже интересно отчасти. Кащей губу изнутри закусывает, чтоб вслух не рассмеяться, когда на лице у Савкина испуг проскакивает. — Ну, вот мы и встретились.

***

С рынка она возвращалась поздно вечером. Отчим так и не явился к палатке, и Катя не знала, как будет объясняться с матерью о его отсутствии. Палатки уже закрывались, люди постепенно уходили с рынка. Тёть Зина предлагала Кате пойти вместе — женщина уже закрыла свою палатку и тоже собиралась домой, но Макаровой ещё предстояло сложить весь товар, а задерживать соседку не хотелось, хватит и того, что она присматривала за всем, пока Катя выясняла происходящее, поэтому она вежливо отказалась. — Ты не расстраивайся так, Кать, слышишь? — Тёть Зина подошла к ней, приободрить попыталась, по плечу похлопав. — Ну, в конце-концов, это рынок, здесь всякое бывает, а ты, вон, девчонка совсем, куда тебе, хрупкому цветку против этих бугаев? В словах женщины была доля правды, но Катя не верила, что её это спасёт в оправдании. — Держись, хорошо? — Спасибо, тёть Зин. — И если что, обращайся. Я тебе помогу, чем смогу. Но Катя знала, что не обратится, потому что ей и так неудобно. Однако, сказать об этом вслух не осмелилась. Тёть Зина ушла, оставив её наедине со своими мыслями. Катя закрыла палатку, прихватила свой рюкзак с выручкой и направилась прямиком к центральному выходу сквозь пустые ряды закрытых точек. Сказать, что её настроение было паршивым, это не сказать ничего. Катя специально выбрала длительный маршрут через парк, чтобы подольше побыть наедине со своими мыслями, и поменьше провести времени в нотациях дома. Встреча с Ним выбила её из колеи, заставила погрузиться в прошлое, в те моменты, которые она хотела забыть больше всего. Лучшие — тогда, и худшие — в настоящем, потому что они стали частью её невозвратимого прошлого, а это слишком больно: помнить о чём-то, желать вернуться и знать, что ничего похожего даже близко никогда уже не повторится. Он изменился. Стал настоящим авторитетом, как и хотел, наверное. Во всяком случае, колония явно поспособствовала завоеванию уважения среди так называемых уличных группировок, которыми дышала Казань. А она… она тоже изменилась, уже не та мелкая девчонка, которую он учил играть в футбол или на гитаре; к которой лазил в окно, чтобы поболтать о жизни; и от отца которой получал хорошеньких люлей, потому что слыл хулиганом на всю округу уже тогда, а какому родителю понравится, что его единственная примерная дочурка связалась не пойми с кем? Вот только, Катя всё равно не слушала чужих проповедей и погрязла в дружбе, которая по итогу уничтожила её веру в хорошее в людях. Не до конца, но потопталась слишком сильно, и Катя больше не верила в то, что что-то хорошее есть в нём. Нет, Костя умел быть добрым, умел быть хорошим, а Кащей мастерски умеет пускать пыль в глаза и смеяться над болью других. Видела Катя, как он получал удовольствие от того, что её отчима избивали, и да — она сама не святая, поделом, терпеть его не может, да, но чтобы вот так, средь бела дня… Это переходит всяческие границы. «А что ты хотела? У него там, в тюрьме, границы-то подпортились и ориентиры сменились.» Вспоминала, думала и анализировала. Всё больше Катя приходила к выводу, что чертовски устала. Устала от постоянных поучений, устала от того, что её воспринимают безвольной игрушкой, которой помыкают, как хотят, устала просто просыпаться каждый день и слышать одно и то же. Упрёки, упрёки, упрёки. Нескончаемые и обидные. Злые и досадные. Жизнь под одной крышей с матерью и отчимом казалась сущим кошмаром, в особенности, теперь — что её ждёт? Если отчим узнал Кащея, то явно ничего хорошего. Решит ещё, что это она его подговорила, она всё это устроила, но ведь это неправда — Катя хотела помочь, Катя бросилась бы в самую гущу, если бы не старый знакомый, ворвавшийся в её жизнь, как гром среди ясного неба. Хотя, оно для неё ясным не было… Подходя уже к дому, Макарова поймала себя на странном ощущении. Ей казалось, будто она кожей чувствует чей-то взгляд на себе — хищный и зоркий. Оглянувшись, Катя не заметила никого в темноте улицы, но легче не стало. Это неприятное и скользкое ощущение не желало покидать ровно до того момента, пока она не оказалась в стенах квартиры, но уже там, переступив порог, столкнулась с ещё худшим. Мать встречала её с валерьянкой, причитала, что никак не может дозвониться до отчима, а сама, казалось, даже не замечала того, в каком состоянии была её дочь. Катя сидела в кресле, глядя в одну точку и изредка наблюдая за метаниями Клавдии, а сама в этот момент думала — неужели это действительно так? Неужели её мать совсем ничего не видит? Или не хочет видеть? Для Кати почему-то не было секретом, что отчим — обыкновенный торгаш, причём, как оказалось, не брезгующий связями с бандитами. Но, если она получила прямое подтверждение последнего только сегодня, то мать явно знала куда больше и, получается, её это устраивало? Все эти годы, что они жили с ним и, по мнению Клавдии, «не знали нужды», для Кати обернулись худшими в её жизни. Отчим заявился на порог за полночь — помятый и уставший. Увидев Катю, он, без каких-либо лишних слов, подошёл и, замахнувшись, отвесил такую пощёчину, что её голова сразу же дёрнулась в сторону. Мать охнула, не ожидая подобного. — Рома… что случилось? — Ты у меня спрашиваешь? Ты у своей дочери спроси, что случилось! — Отчим был взбешен. Его и без того маленькие глаза сузились окончательно, но в зрачках продолжала полыхать ярость. — Ты, тупая курица, о чём думала вообще, когда рот свой раскрывала?! Ты знаешь, что мне из-за тебя высказали? Нет? Так порадуйся! Теперь ещё больше платить придётся, в два раза! — Кому платить? — Всё так же в шоке, с заплаканными глазами, спросила мать в мёртвой тишине. А Катя и не заметила, что она здесь уже потоп развела. Из-за него. — О чём ты? И в Катиной голове на мгновение зародилась мысль — видимо, не знала… — Бандитам платить. — Тихим, но твёрдым тоном ответила Макарова. — Рома, что всё это значит? — А ты не поняла? У него куча долгов и сегодня приходили разбираться… — Твоя дочь, вместо того, чтобы мозгами пораскинуть, начала права качать, и теперь мне в два раза больше отстёгивать придётся. — Клавдия бросила на Катю взгляд, полный не то какой-то горечи, не то разочарования. Катя смотрела на мать в ответ, ожидая её каких-то слов, но та молчала, а вот отчим продолжал: — Слушай сюда: я не знаю, как ты это сделаешь, но, судя по тому, что ты опять спуталась с этим уродцем, которого из тюрьмы выпустили… — Ни с кем я не спуталась и не нужно сваливать на меня свою вину. Ты мне не отец, чтобы я за тебя расплачивалась. — Катя, умерь свой тон и извинись. — Тут уж Клавдия смолчать не смогла, а Катя ушам своим не поверила. Извиниться? Ей? Перед ним? — Немедленно. В горле появился большой ком, а в глазах стало щипать. Катя смотрела на мать, которая требовала от неё невозможного. И в этот самый момент Макарова отчётливо поняла, что если она извинится, то никогда не сможет больше себя уважать. Никогда не сможет больше и слова поперёк сказать, и вся её жизнь будет тогда сплошным адом, до самого последнего дня. — Нет. И в оглушительной тишине слишком громко прозвучали следующие слова: — Выметайся вон из этого дома, — прорычал мужчина. — Ромуль, ну, куда ж она пойдёт-то? — Мать окончательно пришла в ужас. Она попыталась встать между дочкой и мужем, попыталась задобрить его, включив свой самый елейный голосочек. — Ну, прости ты её, дуру, она сама не знала, что всё так. Правда, Катя? А Катя поймала себя на мысли, что впервые мать обратилась к ней без нотки презрения. Впервые. За. Семнадцать. Лет. — Мне плевать, куда. Я её больше не хочу видеть в своём доме! А если она не уберётся, тогда я соберу свои манатки и хрен вы меня тут больше увидите! — Но это ведь и её дом тоже… — А что в этом доме на её деньги куплено, а? Покажи мне, что! Ты хоть знаешь, какая там сумма теперь висит?! Мы и за год не рассчитаемся! И ради чего? Ради того, чтобы угодить отчиму? Мать ведь не защищала её. Она по-прежнему защищала и видела только его, своего «Ромулика». И даже сейчас, когда он пытался выгнать Катю из её дома, в котором она прожила всю свою жизнь и в который он когда-то переехал, казалось бы, на птичьих правах, даже сейчас она ждала, что Катя извинится. — Скажи что-нибудь наконец! — Клавдия обернулась к дочери, и во взгляде её Катя уловила страх. Но, опять же, страх этот был далеко не за неё, родную и единственную дочь. Это был страх, в котором плескалось нежелание потерять его — того, кто только что ударил её дочь. Того, кто «обеспечивал» её, и того, с кем она, конечно же, трахалась. Грубо? Возможно. Но как только Катя об этом подумала, все её собственные сомнения и страхи стёрлись, словно их и не бывало. — Она всё осознала, Ромуль. Правда, — мать зарождающуюся перепалку спешит оборвать, утихомирить пыл мужа, что разбушевался не на шутку. — И она искупит свою вину. Поступит в университет и как миленькая будет выплачивать с каждой своей стипендии! — Клавдия взгляд на неё бросает, оборачиваясь через плечо. И в глазах девушка отчётливо видит настойчивость. Уверенную и неопровержимую. Мать уверена, что дочка её не ослушается. А вот Катя сама не уверена ни в чём. Только в одном: она больше не хочет такой жизни. Она слышит их голоса, доносящиеся из зала, когда лежит уже на кровати в собственной комнате. Приглушённый свет настенной лампы освещает комнату. Катя лежит, глядя в потолок и сложив руки в замок на животе, пока в уголках глаз противно жжёт. Но слёз не было. Абсолютно. Казалось, при всём её желании, они уже давно все высохли. Была лишь зияющая пустота и чувство обречённости. Её никто и никогда не понимал, не любил и не ценил в этом доме. А раз так, то зачем ей здесь оставаться? Чтобы и дальше терпеть? Чтобы мириться с унижениями, с плевками в душу, с тем, что её здесь воспринимают как мебель? Принеси, подай, убери, не отсвечивай — всё! С неё хватит. Она больше никогда и никому не позволит вытирать об себя ноги. Никогда. И никому! Катя спешно бросала вещи в сумку. Одежда, документы, и копилка, которую она прятала от матери и отчима последние несколько лет, складывая каждую сэкономленную копейку. Воспоминания о прожитых годах в этой квартире ни разу не были для неё счастливыми, и сейчас, сбегая из этой квартиры на ночь глядя, Катя не знала, куда ей податься. Завтра утром у неё должен быть последний экзамен, после которого она получит школьный аттестат. Как всем известно, окончание школы — это что-то вроде прощания с детством, но у неё этого самого детства не было. Если детство — это про радость и любовь родных, то у Кати его не было. Только крики — упрёки и недовольства, обвинения и указания. Единственные приятные воспоминания из прошлого были связаны не с Москвой, а с Казанью, куда она приезжала изредка на каникулы, чтобы погостить у отца. Но Клавдия не переваривала бывшего мужа и ей категорически не нравилось их общение, поэтому, за последние два года она ни разу не позволила дочери уехать. После полуночи отчим и мать, наконец, засыпают. Катя на цыпочках выходит из комнаты, стараясь не издать ни звука. В одной руке — дорожная сумка, в которую уместились все её вещи, в другой — комплект ключей, который она оставит в почтовом ящике. Потому что сама она больше сюда не вернётся. Это решение Макарова принимает для себя настолько спокойно, что внутренне даже поражается такому. Ни Клавдия, ни Роман так и не просыпаются, когда раздаётся щелчок в замочной скважине…

***

Выскользнув из подъезда, девушка удаляется, куда глаза глядят. По сути, ей некуда было идти. Здравый смысл в глубине души подсказывал, что стоило дождаться окончания школы, но Катя больше не могла находиться в этом доме. Ей был противен отчим, была противна собственная мать. Ещё чуть-чуть, и Катя сама себе бы опротивела, потеряла бы всяческое уважение к себе за то, что всё ещё терпит подобное обращение, позволяя так с собой обходиться. Была бы жива бабушка, Катя обязательно подалась бы к ней. Мать Клавдии души не чаяла в единственной внучке, баловала её в меру, но всегда при этом защищала от матери, когда та перегибала палку в воспитании. Катя могла приходить к ней со школы, делать уроки, пить чай с пирожками и чувствовать себя, как дома. Не бояться сделать что-то не так и получить незамедлительную оплеуху при этом. Надежда Викторовна внучку всегда понимала, и, может, была бы рада, если бы её Катюша осталась с ней жить, но Клавдия всегда была против.

— А кто мне будет по хозяйству помогать, а? Кто будет убирать, в магазин ходить? Я, что ли, одна дом на себе тащить обязана? Нет уж, мы с Ромой её обеспечиваем, так что пускай отплачивает!

О том, что и старенькой женщине было тяжело заниматься в одиночку хозяйством, мать не думала. Поэтому Катя, как могла, разрывалась меж двух зол, стараясь помогать и бабушке, чтобы ей легче было. А когда три года назад Надежды не стало, то жизнь Кати совсем почернела. Мать с отчимом ей ни дня продохнуть не давали, пилили и пилили. Катя понимала, что не может им ничего сказать, потому что зависит от них по всем фронтам, но сегодня они добили её окончательно. Последняя капля переполнила чашу терпения, и Катя не хотела больше их видеть. Катя была против, чтобы бабушкину квартиру продавали, но Роман настоял. У него были планы на расширение, он напел матери песню в уши о несметных богатствах и перспективах, и она, не раздумывая, подписала документы, тем самым лишив дочь наследства. А ведь Надежда хотела, чтобы её жилище досталось именно внучке. Имели они право так распоряжаться? Нет! Но Кате было четырнадцать, и никто её не слушал. Сухое «до совершеннолетия всем распоряжается законный опекун или родитель» решило все проблемы матери и отчима. Закон оказался на их стороне, и в тот момент девчонке показалось, что никто и никогда её не поймёт и не поддержит. В опечаленных мыслях она пресекала двор за двором, пока, наконец, не забрела в один из тихих и неприметных дворов, села на скамейку у какого-то подъезда, бросила сумку рядом и, опираясь запястьями о лавочку, не заплакала. Хотя, это были скорее не слёзы, а завывания — Катя пыталась сдерживаться, чтобы её никто не услышал, но, в итоге, нервы не выдержали и поток слёз хлынул с такой силой, что сдержаться, казалось, было невозможно. Щека до сих пор предательски болела от удара, и от этой физической боли, от осознания, что мать спокойно проглотила подобное, внутри невыносимо жгло. Казалось, что её сердце и лёгкие сейчас расплавятся, сгорят в этой боли заживо, и никто не сможет ей помочь. Она одна. Совсем одна. В этом городе, который уже возненавидела всей душой. Хотелось в прошлое — прижаться к надёжным и тёплым бабушкиным рукам, почувствовать руку отца на своей макушке, как он трепал ей волосы и ласково называл «звёздочкой», а самой превратиться в маленькую девочку, чтобы не знать ни горя, ни проблем. Катя выросла по паспорту, вот-вот уже станет совершеннолетней, но в душе так и осталась ребёнком, таящим в себе тоску по прошедшему времени. Свет фар, блеснувший по глазам, нарушил её уединение, и Катя захотела отвернуться. Она зажмурилась, ожидая, когда водитель уже заглушит мотор и перестанет над ней измываться, хотя, вовсе об этом и не догадывался, пожалуй, но вместо этого послышался звук открывшейся двери и голос: — Ты чё тут делаешь? Катя повернула голову и увидела Костю Кащея. Он стоял, облокотившись о крышу, и смотрел на неё не то удивлённо, не то выжидающе. Господи, обязательно, чтоб это был именно он? Именно сейчас и именно здесь?! — хотелось ей закричать, но вместо этого Катя только ответила: — Тебя это не касается, езжай куда подальше. Но, собственно, разве она могла рассчитывать, что он так быстро повинуется и послушается её? Ага, как же! Держите её семеро — Кащей никогда и ни к кому не прислушивался, он всегда делал только то, что хотел, и когда-то именно эта черта его характера разрушила всё, что было между ними. Подойдя к ней, Кащей протянул руку, чтобы коснуться опухшей щеки, но Катя его оттолкнула. — Это откуда? Он же увёл её, её не могли тронуть там! Он позаботился о том, чтобы эта дурочка никуда не влезла, тогда откуда у неё эта ссадина на щеке? И тут Кащея осенило. Волна негодования поднялась внутри, поэтому он задал всего один единственный вопрос: — Отчим постарался? Катя не хотела отвечать на вопрос, что уж там, она вообще не хотела ни видеть его, ни разговаривать с ним! Но когда Кащей взял её за руку, заставляя убрать ладонь от лица, Макарова едва слышно изрекла: — Не твоё дело. — Тварь. — Слушай, заткнись и проваливай, понял? — Она подняла на него взгляд. — Исчезни! Возможно, с её стороны это было грубо. Просто эмоции переполняли, били через край. Просто Катя устала. А Кащей просто не умел слушать других, поэтому, не дождавшись вразумительного диалога, он подтолкнул её к машине. И как бы Катя не сопротивлялась, ему таки удалось усадить её на переднее сидение, а следом, подхватив сумку, забросить её в багажник. Катя наблюдала за его действиями и продолжала плакать, только теперь слёзы уже были беззвучными. Как только Кащей сел на водительское сидение и вцепился одной ладонью в руль, поворачивая ключ зажигания, Макарова уставшим голосом спросила: — Куда ты меня везёшь? — А тебе не всё ли равно? — В ответ парирует. — Всяко лучше, чем на лавочке, как бомжи, ночевать… И она почему-то сдалась. Ей действительно было плевать.