Глубокие реки текут неслышно

— Ферментативный катализ… — громкий и приятный голос повышается, чтобы привлечь внимание расшумевшихся на задних партах учеников. — Он неразрывно связан с жизнедеятельностью организмов растительного и животного мира. Джисон слушает вполуха и слегка себя ругает за это. Ему нравится химия, нравится добродушный учитель и его подача учебного материала, но в этот день его отвлекает слишком много вещей. На задних рядах, например, его одноклассники гнусаво хихикают с ответа одной из девчонок на весьма глуповатый подкат. Подружки той девчонки перешептываются, то и дело приподнимая брови и подмигивая друг другу глазками. За окном конец апреля, а это значит, что весеннее солнце набирает свои обороты, прогревает воздух интенсивнее и подталкивает запущенный в начале марта процесс весеннего обострения подростков. Джисон всей душой ненавидит это время. — …полный аминокислотный состав и последовательность расположения их в цепи… — учитель упорно продолжает вливать в головы пубертатных подростков материал. И Джисон слушает. Так, как может в данный момент, улавливает почти каждое второе слово и со всей силы контролирует движения и дыхание. Ему тяжело. Так тяжело, что он, обнаглев, чуть откидывает голову, чтобы позволить проворному теплому языку тщательнее лизать его покрывшуюся мурашками шею. Пухлой щекой Джисон ощущает щекочущие пряди длинных мягких темных волос, воздух, выдыхаемый в его сторону, циркулирует по его ушной раковине, след от языка приятно холодит. Джисон расставляет ноги. Не сильно, чтобы теплая ладонь с прохладными на кончиках пальцами смогла пробраться между бедрами и легонько сжать. Он знает, что так делать нельзя, знает, что это нарушает их договоренность, но не останавливается. То ли не имеет желания, то ли сил. Джисон тоже не может отказать ему, проклиная снова и снова. Пластиковая ручка в его пальцах скрипит от той силы, с которой он ее сжимает. Приятный голос учителя смешивается с остервенелым стуком собственного сердца и тихим пыхтением слева. Джисону хочется приказать ему остановиться. Ему достаточно лишь слово сказать, как его личное проклятие озлобленно фыркнет, утаивая оскобленно-виноватый взгляд, в очередной раз что-нибудь сбросит на пол из чистой вредности и выйдет из класса через стену, чтобы вернуться через жалкие десять минут. В своей необузданной похоти Джисон винит чертово весеннее обострение и поселившийся в нем пубертат, который должен был покинуть его тощее тело пару лет назад. Но что-то пошло не так. У Джисона всегда что-то идет не так. В последнее время не так часто, но все же неприятности имеют место быть. Под тихий выдох своего мучителя Джисон опускает руку под парту, чтобы схватить чужую ладонь и остановить от расстегивания ширинки. Он так сильно хочет продолжить, но не в классе, где помимо него находятся еще двадцать три ученика и учитель. Его личное проклятие раздраженно цыкает, отрывается от ласк и запрыгивает на парту, усаживаясь ровно напротив глаз Джисона, перекрывая вид на учителя и доску, на которой тот оставил уравнение. Джисон челюсти сжимает крепко, играет желваками, закинув ногу на другую, чтобы не отсвечивать образовавшимся недоразумением. В угоду его он смотрит в смоляные глаза, поглощающие его все сильнее. — Активность фермента, как и любого другого катализатора… — Ты покраснел. Два голоса звучат одновременно, но Джисон абсолютно естественно цепляется лишь за мелодичный, сказочный, липкий и обволакивающий. Такой, каким не может обладать проклятие. Потому что Минхо — его личное проклятие. Он появился из его ненависти, родился из ужасных мыслей и чувств, копившихся и ворошившихся внутри, словно клубок самых ядовитых змей, стремящихся найти смерть в удушающих объятиях друг друга. Однажды Джисон так сильно обиделся на мир, так сильно возненавидел людей, что создал его, обворожительно красивого дьявола в шелковом ханбоке, что в последствии сменился на хаори и брюки простого кроя с широкими штанинами, которые Джисон в шутку называл шароварами, но боготворил Минхо за их выбор. Это был первый день старшей школы. С того момента прошло чуть больше двух лет, но Джисон может вспомнить тот день в невероятной точностью к деталям. Мартовский день был хмурым и темным, небо было затянуто свинцовыми тучами, что после обеда разлились промозглым ливнем. Джисон возвращался домой со школы, ожидая застать мать с очередным бокалом дешевого вина, а отца с неизменно недовольным лицом и бесконечными претензиями. Настроение было ни к черту. Его пальто казалось тяжелым из-за впитавшейся дождевой воды. Волосы, уложенные и зафиксированные гелем ранним утром, висели сбившимися мокрыми прядями на лице. Джисон знал о том, что отец хотел развестись с его матерью, как знал и том, что та стала зависима от алкоголя, но чего он знать не мог, так это того, что его одноклассники шли за ним от самой школы, преследуя не только его, но и гнусные цели. Школьный буллинг был для него делом привычным и совсем не тем, которое он хотел бы вынести на обсуждение с родителями или классным руководителем. Хотя бы потому, что первые были по голову окунуты в разрушившиеся отношения и развод, а второй удачливо закрывал глаза на откровенные задирание на его же глазах. Джисон абсолютно точно не ожидал ощутить сильный толчок в спину, когда занырнул между домов к бетонной лестнице. Ее ступени оставили большой синяк поперек его неширокой спины, пока трое одноклассников смеялись и пинали его ногами ровно до того момента, пока он не поднял глаза и не заметил эрекцию одного из них. Тогда Джисон посмеялся, чем удивил обидчиков, соскучившихся по издевательствам над ним за каникулы и решил поглумиться сильнее. Джисон указал на очевидную проблему, перевел внимание с себя на того, но наткнулся лишь на ублюдские взгляды, которыми трое обменивались. Они понимали друг друга без слов, молча приходили к единому решению, пока Джисон лежал на ступеньках и сыпал проклятиями в их сторону. Когда Джисон все же вернулся домой, по его бедрам, скрытым тканью штанов от школьной формы, стекала кровь и чужая сперма, он хромал и прикусывал губу сильно, чтобы не разрыдаться от жалости к себе и несправедливости мира, но больше не ощущал беспомощности, потому что за его спиной была сила, которой владел лишь он. Потому что в момент, когда он, сидящий верхом на мерзком ублюдке за мусорными баками, удерживаемый еще двумя парами рук, что уже успели воспользоваться им, ногтями цеплялся за чужой пиджак, молил остановиться и дрожал от неистовой боли, он ощутил выход чего-то страшного, темного и густого прямо изнутри. Такие же глаза вдруг посмотрели на него, жалкого, использованного и порванного, но не проявили жалости, а выразили ненависть к его обидчикам. Полупрозрачное темное тело постепенно набирало четкость, подбиралось ближе, все еще оставаясь незамеченным тремя нахалами. Смоляные глаза смотрели на искореженное болью лицо, заплаканные красные глаза и окровавленную задницу, кулаки видения, более не прозрачные, а самые настоящие, крепко сжимались. Беспомощно протянув вперед дрожащую руку, Джисон смотрел умоляюще, просил о помощи. И тогда опасное существо преклонило колено, пачкая небесно-голубой ханбок в грязной дождевой воде, взяло хрупкую маленькую ладонь и оставило обжигающе горячий поцелуй на тыльной стороне как знак своей бессмертной верности. И касание это огненной волной прошибло тело Джисона, изнутри оставляя клеймо под кожей по всей ее площади. Ему хватило лишь мысли о том, что он желает побыстрее избавиться от троих насильников, и явившееся на его зов существо поднялось, вытянуло руку и перевело взгляд в середину ладони, на которой медленно расцветал призрачный цветок ликориса, такого же красного, как и его кровь, текущая по бедрам. Пыхтения и стоны его насильника вдруг затихли, руки, удерживающие его верхом на ублюдке, исчезли. Джисон отцепился от спины того и отодвинулся. Сдвинувшийся внутри него член пронзил тело болью, и Джисон проскулил, чувствуя, как выкатились новые капли слез. То, что он увидел перед собой, не напугало его настолько, чтобы отскочить. То, что он увидел, вселило восторг в него. Безжизненные глаза насильника смотрели прямо в его распухшее от рыданий лицо. Они не выражали ненависти, с которой тот бил по ребрам Джисона ногами, не выказывали стыда, что появился, когда Джисон посмеялся над его эрекцией, не транслировали больное возбуждение, когда он пихал свой маленький, но толстый член в порванную своими друзьями задницу Джисона. Там не было ничего. Равно так же, как и в глазах двоих парней позади. Слезть с ненавистного члена Джисону труда не составило. Его никто не удерживал, но было чертовски больно. И стоило ему минимально пискнуть, как в воздухе вспорхнул ханбок, и горячие ладони с холодными пальцами подхватили его, прижав к себе. В неприличной близости Джисон смог заметить темный ошейник, похожий на шелковую ленту с прошитыми золотом краями, что туго сжимал шею существа. — Что ты сделал? — хриплым голосом поинтересовался Джисон, глядя в черные омуты бурлящей ненависти. — Наказал, — ответил тот прежде, чем прижать к себе обмякающее тело Джисона, чье сознание отключилось. Лишь добравшись до дома в сопровождении молчаливого существа, Джисон, приведший себя в порядок, изъявил желание узнать о происхождении своего нового приятеля. Тогда, краем уха цепляясь за звенящий по жестяным подоконникам дождь, Джисон узнал, что своей искренней и концентрированной ненавистью создал проклятие, опасное существо, бешеного пса, на которого нацепил поводок и привязал к себе навсегда. Он дал ему имя, которое пришло в голову первым. Он назвал его Минхо, а после переспал с ним, когда его тело пришло в норму. И то, что он прочувствовал, сливаясь со своим личным проклятием, породило в нем нечто более темное и страшное, нежели было до того, как из его ненависти родился самый важный персонаж в его жизни. Минхо не видел никто, а еще он умел забирать чужие души. Он оставлял пустые тела, что медленно умирали, иссыхали и более не могли походить на людей, по первому же приказу Джисона, ни разу не испытав ни жалости, ни стыда. Минхо был отражением Джисона, но тем, которое могло постоять за себя, наказать обидчиков. Минхо был любовью всей жизни Джисона, лучшим его творением и бесконечным поводом для гордости. Родители Джисона развелись через два месяца после случая в подворотне. Отец собрал вещи и покинул дом, более не предпринимая попыток выходить на связь с сыном, а мать топила горе в алкоголе. Однажды, перебрав с вином, она призналась, что чувствует страх перед своим сыном, ощущает нечто тяжелое рядом с ним и старается держаться подальше. Тогда, после утешительных объятий и успокаивающего минета, Минхо с Джисоном пришли к выводу, что некоторые люди могу чувствовать присутствие проклятия, но все еще не могут его увидеть. С того момента Джисон, ведомый вредностью, детской обидой и родительской недолюбленностью, намеренно старался оказаться рядом с матерью, ненавидел себя за это и упивался ее неподдельным страхом в глазах, когда Минхо издевательски кружил вокруг нее или исцеловывал его шею прямо за совместным ужином. Минхо никогда не сдерживался от возникшей потребности насытиться Джисоном, но всегда останавливался, стоило тому приказать. Как послушный пес, которого дергают за поводок, он отрывался от поцелуев и принимал непринужденный вид. А еще Минхо расправлялся со всеми, на кого указывал Джисон. Они оставили позади себя огромное количество пустых тел, пополнили коллекцию вечность страдающих душ. Душ, над которыми Джисон мог издеваться так, как только хотел. Не сам, через Минхо. Но Минхо безусловно любил Джисона, поэтому на каждое «заставь его рыдать» или «покажи этой сучке ад» загорался счастьем и спешил исполнить сказанное. И однажды Джисону надоело, что Минхо подчинялся каждому его слову. Он устал от этого, поэтому безрассудно снял ошейник с тонкой шеи, глядя прямо в смоляные глаза. В ту ночь Минхо брал его грубо и не слышал его просьб быть помягче или двигаться помедленнее. Минхо всем своим существом показывал, что Джисон лишился той власти, что была в его руках. Только вот его показушность закончилась уже утром. Рожденный из ненависти Джисона, он следовал за ним так же, как и раньше, но теперь вершил суд над обидчиками по своему желанию и останавливаться не спешил. Как и не спешил оставить Джисона в покое на уроке химии. Его скверный характер, самый ужасный, какой только может быть у проклятия, не позволял ему отступить. Джисон знал это. Но он все еще мог приказать. Не хотел. Так сильно не хотел, что приходится контролировать отчаянные стоны в грязной кабинке туалета, отдаваясь Минхо, что держит его левую ногу высоко, пока проникает внутрь с пошлыми хлюпами. К этому моменту Джисон научился не переживать за свое положение. Невозможность увидеть Минхо делала из него грязного извращенца-онаниста в глазах тех, кто, в теории, мог бы обнаружить их в уязвимом состоянии, но чем были те слова, если он мог лишить возможности говорить каждого, кто посмел бы открыть рот. К восемнадцати годам и выпускному классу Джисон смирился с тем, что он особенный, принял это и даже научился наслаждаться. Более мелкие проклятия его не трогали, пугались ауры Минхо, а те, что были покрупнее и посильнее, наблюдали издалека своими ужасно-плотоядными взглядами, будто готовились наброситься и откусить голову, но так же тряслись в ужасе. Подставляясь под движения Минхо, Джисон смотрит прямо в глаза одному из таких, что любопытно заглядывает в кабинку, цепляясь когтистыми лапами за дверцу. За этот день Джисон не впервые ловит себя на мысли, что мелких проклятий вокруг стало будто бы больше, а разумные существа стягиваются ближе. Они все еще боятся Минхо едва ли не до смерти, Джисон чувствует это, но вопреки этому они тянутся ближе, будто магнитятся. Решив, что разберется с этим позже, Джисон отводит взгляд от безобразной морды существа, запрокидывает голову на голую грудь Минхо и расслабляется, позволяя своему проклятию довести себя до оргазма. Невидимый другим глазам, Минхо ощущается самым настоящим. Он двигается в обычном темпе, ни разу не осуществляя какую-нибудь сверхъестественную штучку. И не то чтобы он не умеет. Умеет, еще как умеет, и Джисон это видел, но в моменты интимной близости он прячет все свои опасные умения и становится всем для Джисона. Всем, в чем можно раствориться без остатка. Извращенная любовь, родившаяся из ненависти, спасшая жизнь Джисона. — Люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя, — вторит Джисон, как заевшая пленку кассета, ощущая поцелуи на шее. Хаори скользит по его бедрам каждый раз, как Минхо мощно подается вперед, по самое основание зарываясь глубоко в его задницу. И это ощущается будто не свершившийся разряд тока, будто не прогремевший гром, но все оно теряет свою значимость, когда волна оргазма из Джисона вырывается буквально. Она проходится ветром по помещению, сбивает легкие предметы с поверхностей, тревожит пыль или, как прямо сейчас, на мгновение открывает дверь кабинки. Секс с Минхо всегда заканчивался маленьким ураганом, после которого Джисон, охренительно живой, расставлял все по местам, а Минхо занимался пересчетом собранных душ и восхвалением своего человека. Минхо был тем, кто поднял самооценку Джисона со дна и воздвиг на пьедестал. Он заставил Джисона полюбить сначала его, потом себя. И сделал это так ненавязчиво, так незаметно, что в один прекрасный момент Джисон понял, что жизнь прекрасна, когда его горячее проклятие в хаори сидит на столе, сложив по-турецки ноги, и ждет его пробуждения, чтобы еще раз предложить сложить мир к его ногам. Минхо застегивает пуговицу на его школьных штанах, пока Джисон смотрит на дрожащие пальцы, полные странной энергии, и слушает льющиеся медом в уши слова о бесконечной любви. Эта любовь проклятая. Оба знают об этом. Но что есть сильнее проклятия в этом мире? Джисон знает, что ничего. Под размеренный шум воды из-под крана Джисон через зеркало смотрит на сидящее на подоконнике существо размером кошку, на прыгающее у двери в кабинку существо побольше и на разумное проклятие под потолком. — Они тебя не боятся? — задает он терзающий вопрос Минхо, который, оперевшись спиной о стену и сложив руки на груди, любуется человеком. — Ты не чувствуешь? — улыбаясь, интересуется Минхо. — Я чувствую его животный страх, — Джисон указывает на разумное проклятие, — но он все еще продолжает оставаться здесь. Будто… — Будто есть что-то, что пугает его сильнее? — подхватывает Минхо. Его способность читать Джисона восхищает, но сам Джисон в этот момент лишь ощущает всполох накопившейся энергии внутри, словно озарение спустилось на него. Они не притягиваются к ним магнитом, они отталкиваются от чего-то такого же страшного и опасного. И либо они ищут защиту, сунувшись к сильнейшему проклятию, либо выбирают меньшее из двух зол. — Я бы знал, если бы в школе появился кто-то новый. Та мелкая хрень, что возникла из раздражения Минджэ, не считается, — встряхивает головой Джисон, мокрой пятерней зачесывая волосы назад. — Да, я тоже, — кивает Минхо, опустив руки. Его грудь, неприкрытая ничем, соблазняет Джисона. — Они тоже спокойны, — вытягивает он ладонь, чтобы раскрыть призрачный ликорис. Хмыкнув, Джисон подавляет бушующую тревожным штормом энергию внутри и движется к выходу. Минхо шмыгает за ним, едва ли не забравшись на плечи. Под тихий писк петель двери, ведущей из туалета, Джисон поворачивается, чтобы стрельнуть кокетливым взглядом, но тут же врезается во что-то мерзкое, мягкое и большое. Огромное проклятие, что едва ли помещается в коридоре, будто предпринимает попытки протиснуться в дверь, чтобы оказаться поближе, и Джисон замирает, дрожит, когда ощущает его страх. Этот здоровяк едва ли не до смерти боится Минхо, но щемится в узкий проход, чтобы быть поближе. Опешив, Джисон вытягивает руки, чтобы оттолкнуть желеобразную плотную массу от себя, он ощущает, как распускается призрачная паучья лилия за спиной Минхо, будто чертовы крылья, несущие смерть. — Страшно, — через сжавшееся горло сипит Джисон. — Ему так сильно страшно. — Им, — поправляет Минхо, шагнувший вперед, чтобы закрыть собой человека. — Им всем страшно. Джисон выглядывает из-за плеча, пытаясь рассмотреть сквозь призрачную красную дымку происходящее. Все — большие, мелкие, разумные и нет, собрались рядом с ними. Они так сильно чего-то боятся, что этот страх парализовывает Джисона, лишает возможности дышать, что не остается незамеченным Минхо. Он грозит здоровяку тонкой красной дымкой, обернувшейся вокруг висящей волнами шеи, и тот моментально принимается реветь. Этот звук почти лишает слуха Джисона, окна коридора дрожат, стекла звенят и взрываются. Острые осколки вонзаются в воняющую плоть проклятия. Те, что пролетают слишком близко, застывают в красной дымке лепестков ликориса. От этого существо ревет еще сильнее, а после резко всхлипывает, хрипит и взрывается густым черным туманом, оседающим на плиточный пол отвратительной лужей, похожей на нефть. Что-то со свистом пролетает над головой Джисона, врезается в плотное тело существа на подоконнике, пронзает его насквозь и точно так же поражает всех присутствующих существ. А после застревает в красной дымке. Лишь тогда Джисон может рассмотреть маленькую пулю, за которой тянется голубоватый след, похожий на тот, что создает Минхо. — Держись ближе, — шипит Минхо, обнимая руками Джисона позади себя так крепко, что тому становится больно, но не настолько, если сравнивать с предсмертной агонией мертвых проклятий. Эта невыносимая боль бьет по костям Джисона, рвет мышцы на волокна, распускает кожу на нитки. И даже той энергии, что образовалась в нем в момент соития с Минхо, не хватает, чтобы заглушить всеобщее помешательство существ. Джисон вдруг чувствует, как закрываются веки, как закатываются глаза, а ноги слабеют. Последнее, что он слышит перед тем, как рухнуть в объятия своего проклятия, низкий восторженный голос. — Охуеть! Это шикигами!