Sniper cat is not okay

Анекдот-эпиграф: Огата: Мне очень жаль, Юсаку-доно, но вы должны убить этого человека Юсаку: Дэээээмн… братан ты вообще в порядке?

~~~

Ханазава Юсаку (далее по тексту, отбрасывая излишние расшаркивания, просто Юсик или Юська) был самым уебанским младшим братом на свете (по версии Огаты Хякуноске). Если бы в японской армии на каждого составляли бы карточку с характеристикой, то у Юськи можно было бы смело написать: «Очень, очень хороший мальчик. Вежлив, правдив, скромен, добр, слушает папу-генерала и каждое утро бегает на передовую со знаменем. Характер очень мягкий и няшный». Тогда как карточка Огаты выглядела бы как-то так: «Самый страшный психопат, но удачно притворяется милым котиком. Характер скрытный, женат на винтовке». Уже можно представить масштаб проблемы, правда? С Юсиком все носились как с писаной торбой. Он был любимцем взвода, в котором служил Огата. На него положил глаз ещё не растерявший часть мозгов лейтенант Цуруми, за которым Огата ходил хвостиком, потому что Цуруми был единственным, кому Хякуноске всрался. И, что угнетало больше всего, Юську любил его папа-генерал, который, вообще-то, был ещё и папой Огаты, только вот никак не мог купить сраные сигареты, чтобы вспомнить, что у него есть ещё и старшенький сына. Но неееет, если вы думаете, что Огата грохнул Юську только потому, что «папа не любил меня», то вы всё ещё видите лишь часть проблемы. Довольно значительной частью проблемы был сам Юсик. Если бы он такой распрекрасный и практически святой просто где-то существовал, может быть, он остался бы жив. Но Юсику не терпелось с братцем общаться. И Юсик нахуй не знал, что такое личное пространство. Плевать, что в его случае личным пространством Огаты было расстояние от Хоккайдо до Сахалина и, желательно, никакого «душеспасительного» трёпа. Находясь рядом, Юсик ещё больше выворачивал Хякуноске каждой маленькой деталью своего существования. Он служил в их части, но он был знаменосцем и даже не носил с собой оружия — нахуй он вообще тогда на войну припёрся? Его никто не призывал, он имел все шансы остаться дома и обзавестись красавицей-женой. Ах да, какая жена. Женщин Юсик, похоже, боялся больше, чем вражеских пуль и был законченным девственником, даже принудительный поход в бордель не смог его сломить. А ещё Юсик был до омерзения жалостливым. И вот этого Огата не переносил вообще на дух. Он решил его расколоть однажды и повёл ночью на поле боя, закиданное ранеными и трупами после дневного сражения. — Если ты не грохнешь вот этого русского, — сказал Огата, показывая на едва дышащее тело, — я блять клянусь, я тебя сам грохну. Юсик глядел на него абсолютно охуевшими глазами. — Что, нет, зачем? Я не хочу, мне его жалко! — Жалко у пчёлки, Юсь. Хватит притворяться пай-мальчиком. Никому тут никого не жалко. Тут людей ебут- то есть убивают каждый день и никто не ноет, кроме тебя. Ты заебал быть чистеньким там, где все остальные уже по уши в своём и чужом говне. Если тебе нужен воодушевляющий пример, этого я грохну сам, а потом мы поищем для тебя следующего. — Нет, нет, нет, что за ужас? Что ты говоришь, разве тебя самого это не пугает? — Юсь, мне похуй, я так чувствую. Почему тебе не похуй, я не знаю. С тобой явно что-то не так, потому что обычно людям кристально похуй друг на друга. Хоть кого спроси. — Хоть кого — это вот этого Усами, который спрятался под трупами и смотрит на нас, как какой-то маньяк? — Да хоть бы и у него, да. Юська, хлюпнув носом, вдруг обнял Огату. — Братик, ну ты чего, а? — дрожащим голосом сказал он. — Понимаю, это всё, наверное, от стресса. Ты ведь не думаешь так на самом деле, правда? Мой братик не настолько бесчувственный… правда? Таких людей ведь просто… не бывает. Что ж. Узнать о том, что в картине мира другого человека таких, как ты, «не бывает», конечно, очень приятно. В итоге, Ханазава Юсаку умер потому, что в картине мира Огаты, лишённого всяких намёков на эмпатию, для него не нашлось ни места, ни объяснения. А объяснение, которое можно было бы найти, означало открытое признание того, что Огата ёбнулся, причём давно, крепко и скорее всего неизлечимо. Уж лучше жить в мире, где ёбнулись все остальные, чем в том, где ёбнулся ты сам.