Осколки

      Этот случай оставил глубокий шрам на душе баварца, однако это не был его последний шрам. Мальчонка сильно изменился. Все больше в его сумке становилось табака, более того, одной коробочки перестало хватать. Изредка немец стал посещать бар. Однако алкоголь не был ему по вкусу, а потому заставить себя напиться до беспамятства юноша не мог. Горький вкус вызывал чувство тревоги и лишь заставлял вспомнить то, что хотелось забыть. Единственным утешением поломавшейся души стал блокнот, в нем мелким почерком, строчка к строчке красовались: «имя — номер, имя-номер»       После казни и долгих рыданий в подол платья польки, Тойфель нашел в себе силы уйти из патруля и под осуждающие взгляды начать разбираться с кипой бумаг. Теперь он становился врачом-практикантом, утром бегал в местный лазарет, посещал морг, операционную и всячески укрощал нежное восприятие мира. Синяки под его глазами становились все более глубокими и ясными. Кошмары начали заменять сны. Иногда, сидя в гостиной и читая очередную запретную литературу, он вдруг отчетливо слышал в голове: «Да ведь я себя застрелил, жаль, что неудачно… Будто пуля в голове колом стоит». Может быть, тот голос вел его по ночам теперь уже не к Берте, а к лагерю заключенных. Теперь уже там были все: поляки, евреи, русские, украинцы, цыгане и даже «не такие» немцы. Война не была объявлена, но уже тихо шла.       Юноша помогал заключенным как мог. То еда, то драгоценный табак, то отмычка, а порой удавалось даже вытащить кого-то, организовать побег. Уже не раз недоверчивые поляки из разведки приставляли к его голове пистолет, но теперь это вызывало лишь странную улыбку. Тойфель, откровенно говоря, находился в подвешенном состоянии. Добило его письмо из отчего дома. Не ясно уж, что же там было написано, но огонь поглотил письмо быстро, а Виланд лишь пусто смотрел на огонь. С каждым днём холодало, мальчонке казалось, что вместе с природой погибает он сам от этой тягостной атмосферы. Зимней формы все не приходило, а Мороз начинал становится серьезной угрозой. Уже давно выпал снег, до боли режущий глаза. Все мёрзли. Зима в этот год не щадила никого — ни своих, ни чужих.       Но ночью из кошмара баварца вырвал тот самый «звоночек». На автомате он встал, собрал немного еды в мятую авоську и просто пошел, будто на улице не было метели. Буд-то смерти действительно нет.       Тьма. Даже в городе она разливалась по улице, тянулась вдоль узких улочек, окутывая лавки и грязные кабаки. Звезды сияли не ярко, будто сам всевышний их прятал в наказание живым. Ветер выл страшно. Уши закладывало этим живым свистом, который был явно сильнее человека. Снежинки врезались в лицо и таяли, забирая последнее тепло. Тойфель чувствовал этот холод вполне отчетливо, но отступать не был намерен.

«Я близко»

      Уверял себя юноша несмотря на то, что сделал лишь пару шагов от крыльца. Путь был долог по времени, хоть и короток по расстоянию. Парнишка коченел от холода так же, как и заключенные и так же в последнее время недоедал. Часть еды он отдавал этим людям, часть Берте, часть детям еврейки, у которой жил, а что оставалось — себе.       Добраться до лагеря и передать еду он смог, скорее всего потому, что яркая цель затмевала боль обморожения, однако обратный путь. Тойфель не хотел возвращаться в место, которое по нужде стало его «домом», отчего снег ощущался еще холоднее, а путь длиннее. Еще и метель, как на зло, усиливалась. Ноги уже давно намокли и промерзли, будто бы ткань прилипала к коже, умертвляя ее каждую секунду. Становилось все хуже и хуже, мело так, что не видно ни улиц, ни домов. Тойфель уже не знал куда он идет, правильно ли идет.

«Ну что ж, здесь я и умру. Не так уж и плохо.»

      Бессознательно вырвалось с его уст, пока замерзающая голова продолжала попытки спасти тело, подгоняя себя адреналином и мыслями вроде: «Еще чуть-чуть, вот, да, вон туда! Я доберусь! Не хочешь идти? Тебя ведь ждут, кто им поможет если тебя не будет?». Впрочем, это не было так важно. Юноша уже упал в белую, так блестящую во тьме ночи пучину. Холод кутал его бледнеющее тело одеялом, пронзал сжавшиеся в кулачки пальцы, да и руки, кои не могли уж согнуться, тоже. Попытки подняться были, однако природа была сильнее. Кое-как повернувшись на бок, юноша смотрел куда-то в даль, пытаясь убедить себя встать. Снег уже падал на ресницы, делая их тяжелее. Поддаться соблазну и закрыть глаза хотелось все больше, когда откуда-то сверху послышался басовый, громкий голос, который журчал, разливаясь родниковой речкой. — Чего лежите? — Это была явно не немецкая речь, так звучали голоса пограничников, но было что-то слишком твердое в звучание, значит не польский… Неужели русский? Других вариантов не было. Удивляло лишь то, как хорошо Виланд понимал эту речь. — Не дело в такой мороз в снегу валяться, не пьяны ли вы? — Громадная рука одним сильным и грубым рывком подняла его из сугроба без усилий. Несмотря на рост, мальчишка весил не сказать, что мало, а от того становилось еще больше не по себе. Холод усилился, но с тем же непонятный прилив сил наполнил тело. — Никак нет, сер… — Бубнил в ответ юноша, с желанием посмотреть на незнакомца, но понял, что не может поднять голову. Все что он видел — свои ботинки и блеск снега. — И что же вы делаете в такое время на улице? — Некто все еще улыбался. Тяжелая рука незнакомца упала на плечо. Баварец отчетливо чувствовал будто медвежья лапа схватила его, спина заныла от этой весомой хватки. Сероглазый понимал, что не должен отвечать правдиво, да и не собирался. — Я помогал заключенным. — Внезапно вырвалась правда. Это смутило и даже напугало молодого врача. — Вот как, от куда же у немца столько альтруизма, как же ваша идея? — Недобро усмехнулся грозный голос, медленно убирая руку. Они двинулись вперед, парниша сам не знал, почему пошел следом, плохо контролировал себя. — Плевал я на нее идею. Непристойна та идея, от которой руки красятся кровью. Это все бесчеловечно. Лучше погибнуть, чем жить в мире, где приходится убивать по команде, а не то сам будешь на месте жертвы. Жить в мире, где тебе диктуют, как и что проживать. Где надо жить для государства и идеи. — Грудь тяжелела от каждого вздоха, холод промораживал горло. Громкий кашель и тяжелая отдышка сливались со свистом вьюги. — Смело и безрассудно. С такими идеями ты нигде мил не будешь, малыш… И с тем же, похоже ты и сам это уже понял. Неужели не боишься смерти? Не в бою, так здесь от холода, или с теми же заключенными? — Несмотря на то, что лицо собеседника было не видно, Тойфель улавливал лукавую улыбку в едва слышной конечной усмешке. Снег так же звонко, как и эти слова, хрустел под ногами, сияя бриллиантами. Холод сковывал легкие, дышать было все больнее. Метель лишь усиливалась. Снежинки бились в запотевшие очки. — Боюсь, но успокаиваю себя тем, что найду в ней покой. Коли есть Бог, значит буду страдать за кровь, коли нет, то и думать не смогу, а это успокаивает. — Не легче ль сбежать? — Некуда. — Тяжко промолвил юноша. — И что ж ты делаешь тогда? — Спасаю кого могу, с тем же угождаю и тем, кто с меня требует крови. Я устал от игры на два фронта. — Неужели смысл всего твоего существа оправдывать чужие ожидания и угождать другим? — Тойфеля будто пронзило кинжалом. Задели по больному. — Я не знаю что мне делать. Лечить тех, кто убивает или стоять на посту и видеть, как людей отправляют туда, откуда они не вернуться. Я пытаюсь… Пытаюсь хоть чуть-чуть скрасить их жизнь своими мелкими подачками. Но мне не быть ни хорошим сыном, ни теперь уже человеком, а уж тем более солдатом. —Внезапно голова закружилась, по телу волновым ударом разошлось тепло. — Вы… Собираетесь меня убить? — Спокойно спросил юноша. Руки его тянулись расстегнуть куртку, ведь тепло теперь стало болезненным, будто из мороза кинуло в жар. Последний, предсмертный жар, однако вновь «медвежья лапа» схватила его, но теперь уже за ворот куртки. На черной перчатке красовались дорогие перстни. Незнакомец сначала посмеялся, а потом грозно затих. — Вы ведь русский? Вы из разведки? Готовите наступление на нас? — Взволнованно хватаясь за руку незнакомца, он пытался остановить его, стянуть с себя теплую вещь чтобы облегчить наступающее страдание. — Как много вопросов — Устало зевнул русский. Лишь сильнее удерживая юношу от того, чтобы он не стащил с себя верха. — Ты ещё нужен моим людям, так что поживи, добрая душа. Учись прилежно.       Резвый трезвон колокольчика окончательно разбудил Винзенза от недавнего недоброго сна. Раздраженный мужчина, схватившись за нож, двинулся к двери. Удивлению австрийца не было предела, когда он увидел чуть ли не полу обмороженный замерзший труп друга на пороге. На миг он задумался не спит ли еще, но быстро понял, что времени терять нельзя. Хорошо, что долговязый знал как правильно помогать при обморожении, ведь случай был критичный. На утро обнаружился еще один сюрприз — очки Виланда бесследно пропали. Еще недели 2-3 считай слепого баварца сильно лихорадило, пришлось даже вызывать врача, который был учителем самого юноши. Мужчина не давал больших надежд и сам был сильно удивлен, когда Тойфель стал поправляться. Винзенз не спрашивал друга куда же ему понадобилось идти в такое время, так как думал, что знал, а от того только сильнее злился и на него, и уж тем более на бедную польку. Врачу он передал, что товарищ его ночью курит, чтобы лучше спать, так мол и захворал. Райнхард на самом деле сильно нервничал, хотя старался этого, конечно, не показывать. Мужчина уступил свою кровать другу, а сам похрапывал рядом, на непонятной конструкции из одеял. Долго австрийцу пришлось привыкать и к прищуренному выражению лица товарища. Каждый раз это было похоже на нечто между снисхождением и презрением, а от того невольно вызывало агрессию. Именно поэтому, дабы не видеть столь недовольное лицо, Райнхард взял заботу об очках на свои плечи, приподнося это, конечно же, как бескорыстный подвиг.       Приходилось синеглазому слушать и бредни переохлажденного о больших и тяжелых лапах-руках в перчатках и перстнях с короной, что-то про сотрясающий землю голос, с нотками отцовского тепла, про легкий и одновременно тяжелый скрипящий шаг. Тойфель же в своем постоянном полусне видел и слышал последние моменты разговора с незнакомцем. Сейчас все казалось страннее. С одной стороны, нельзя было не согласиться с собеседником в том, что на многие вещи, как бы не хотелось ему скрывать это от себя, идет он чтобы оставаться «хорошим», в том смысле, которому его научили родители и книги. С другой стороны, баварец себя безбожно оправдывал, особенно когда думал о службе. Мол он человек маленький, мир не перевернет. Уже пытался.

«Хороший ли я человек, если делаю многое просто чтобы оставаться «хорошим»?»

«Быть хорошим — не делать ничего плохого?»

«Быть хорошим — оправдывать чужие ожидания? Общественные, идейные, человеческие…»

«А это все то, чего я хочу? Я искренен с собой?»

«Вдруг я сам не понимаю, что просто стремлюсь оправдать чужие ожидания»

«И того же Винзенза осуждаю лишь от того, что в отличии от меня, он намного более искренен и свободен в своем «зле»?»

«Вдруг я на самом деле «плохой»?»

«Нет, я не могу быть плохим я ведь помогаю другим…»

«Почему мои рассуждения сводятся к этому, почему?! Они ведь должны быть не о том»

«Не могу понять, почему для меня это так важно…»

«Неужели во всей этой обертке я начинаю терять себя?»

«А был ли я у себя хоть когда-то… Вот что важнее.»

      Ближе к выздоровлению его мысли стали более приземленными. Все чаще больной вспоминал о Берте, чувствовал вину, что не смог прийти к ней до болезни, ибо руки были пусты. С тем же немногие солдаты тогда, да и сейчас вообще не выходили на улицу. Аномальный мороз наступил рано. Никто не был к нему готов и уж тем более не ждал, без зимней одежды выход в люди был равноценен смерти. Одежду привезли уже ближе к тому времени, как Тойфель стал поправляться.       Когда температура уже давно покинула его тела, и грудь перестала болеть, парнишка закутался в новую одежду и стрелой полетел в библиотеку. С собой он тащил часть пайка для нее. На удивление девушка была весела, кажется ее не смущал факт такого долгого отсутствия баварца. Это посеяло семечко обиды в глубине почвенной и чувственной души. И все вроде как обычно. Милый шепот, книги, ее пухлые пальцы, скользящие по его плечам. Смех. Однако было что-то странное в ее глазах. Искра непонятной задумчивости, какое-то лёгкое дыхание, и даже грусть. Берта внезапно попросила проводить ее до дома сегодня, хотя ранее была категорически против подобного.       Виланд на миг застыл, а затем закивал ей, почти сразу спрашивая есть ли у нее теплая одежда. Девушка лишь как-то безразлично кивнула. День проходил тихо. Парнишка читал ей в слух, а она перебирала книги. Редко кто заглядывал к ним, посмеивался и уходил. За все это время она ни разу не спросила о том, где же пропадал юноша, а Виланд с тщетной надеждой ждал этого.       Наступил вечер. Потемнело. Солдат радостный шел с ней рядом, как чихуахуа рядом с бульдогом или ребенок с мамой. Плелся почти хвостиком и все пытался быть рядом, радостно вертелся. Рассказывал о том, что все же смог сменить место работы и теперь, в случае чего она могла бы обратиться к нему… Пускай его знания и не обширны, но Тойфель будет самым усердным дабы решить её проблемы.       Она лишь горестно улыбнулась. По обыкновению они чуть прогулялись, а затем направились в один из крайне сомнительных кварталов. Сердце юноши встало, когда на двери дома, к которому они подходили он увидел расписание. Неужели? Нет, нет как такое может быть… ЕГО Берта, продает свое тело? Он с ужасом посмотрел на лист, в котором было три записи за последние две недели. Печальный взгляд пал на женщину. В тех серых глазах не было и следа осуждения, лишь непонятная смертельная тоска и грусть за нее, стыд, и только бледный непонятный огонек ревности медленно заставил его сердце тлеть. Лицо баварца стало похоже на каменную маску. Почему он идёт сюда?       Дверь открывается. Маленький домик. Судя по планировке две комнаты внизу и две наверху. Внизу ванная и кухня. На стенах счастливые фото детей и какого-то мужчины рядом с Бертой. Тревога, отчаяние и осколки уже построенного им в мыслях водевиля больно воткнулась в грудь, разрывая ее круче любого мороза.       Она замужем. У нее есть дети. Никогда она о них не упоминала, никогда не говорила ему о муже. А где дети? Неужели здесь? Они видят и слышат его? Нет, тогда точно нужно уходить. Как бы он не любил, нельзя рушить чужую семью. Хотя от хорошей ли жизни на двери ее расписание? Много ли мужей вернётся с войны? А дети… Дети уже есть, своих можно, конечно, но если что уже есть. На миг мысль о том, каким бы Виви был отцом поселилась в его голове, пока девушка не налив чаю, жестом практически приказала ему сесть. Чай был собран вручную. В нем были местные травы, Тойфель это понял благодаря урокам медика, у которого учился. С дрожью, в гробовой тишине они пили чай, пока Виланд не решил прервать это. — Это… Твоя семья? — Чуть сухо, поджимая нижнюю губу обронил немец. — Да, муж в партизанах, детей эвакуировали… — Ты никогда не говорила об этом. — Неловко отводит взгляд. — А зачем, мы вроде и так неплохо общались, это что-то меняет? — В тот момент юноша жаждал закричать ей в лицо, что это меняет все, да не смог. — Наверное… Ты права — Тяжко вздыхает, отпивая чай. — Ты скучаешь по ним, а по мужу, он хороший человек? — Ещё бы, но, наверное, они сейчас в более безопасном месте, а муж… Муж хороший, когда не пьет, выпьет — забуянит, может и получу. — Бить тебя, да как он смеет… — Ошарашенно хлопал глазами. В мыслях было «А я бы никогда, я не пью…» — Ну что же-то мы пьем чай, пойдем покажу библиотеку домашнюю. — Уводила та разговор, явно не желая продолжать. Полка с книгами располагалась в спальне, около кровати. По началу Тойфель и вправду переключился, беседуя с ней о книгах, пока девушка сама не положила руку ему на колено. Она сама подводила ко всему, Тойфель чувствовал себя некомфортно, но сдвинуться не мог. Берта была богиней в его глазах, но то, что происходило сейчас было неправильно, однако почему же он, такой правильный мальчик сидит здесь? — Я понимаю к чему ты клонишь… Это неправильно… Не богоугодно что ли… — Юноша, покрываясь румянцев чуть отползает, убирая руку девушки со своей ноги. — Думаешь я не вижу, как ты на меня смотришь? Не стесняйся, не отказывай своим желаниям. — И вроде голос ее был сладок и пленителен, но даже здесь Тойфель улавливал тоску, которая щемила ему грудь. — Нет… — Тихо и невнятно пролепетал парень, однако девушка либо не слышала его, либо слышать и не желала.

***

      Он шел домой слегка пошатываясь. Пустой. Казалось бы, не произошло ничего страшного. Кто в те годы не лишался девственности с женщиной утешения? Ему она еще и люба была, так от чего же хмурить лик?       Юноша был холоден, как фарфор. Стеклянные глаза заперли туман мыслей внутри, мучая его. Он не хотел этого, но остался. Его никто не держал силой, не связывал, не тащил силком, но было больно. Больно и от того, что его божество скрывало от него все, считай обмануло. Грудь сдавливало от мысли, что он мог быть, а скорее всего и был лишь одним из клиентов. Почти все свои деньги с недавней получки он оставил ей на столе. Не то в надежде на то, что она не будет больше никого «утешать», не то от обидного чувства. Было паршивее некуда. Будто вся жизнь пошла под откос после того бунта. Кровь на его руках. Эта милейшая женщина и разбитая мечта. Вопреки смутным мыслям, сероглазый удержался от табака, но только в тот вечер. За следующие пару дней рядовой окончательно пропах табаком, да так, что теперь этот запах вряд ли когда-нибудь отстирается от вещей, отстанет от него.       Ночь была темна и бессонна. Днем учеба не шла. Виланд смотрел на свой шероховатый, косоватый почерк. В глазах все плыло. Он не пошел к ней. Совесть грызла его жадной амбарной мышью. Стало стыдно даже помышлять о том, чтобы посмотреть ей в глаза. Ничем он более не лучше других. Такой же убийца, пришедший к ней за низменностью, только ещё дуралей, придумавший себе уже целую семью с ней, чужой женой. А ей оно не надо. У нее уже есть.       Винзенз потихоньку привыкал к депрессивным тенденциям в поведении юноши, но настолько резкие изменения вновь он пропустить не мог. Будто баварец специально пытается загнать себя в могилу. Нехитрые рассуждения дали ему понять в чем дело. Вечером вместо чая на столе было вино. Неизвестно как в таком месте мужчина смог его раздобыть, но то было неважно. Райнхард любил говорить с людьми ближе к ночи, он уже давно заметил, что в это время они честнее. Разговор шел туго. Тойфель со скрипом согласился поделиться своими переживаниями, однако имени и всего того, что могло бы указать на личность девушки, не называл, хотя это было не важно. Винзенз уже все знал. — Я… Я не могу. Как так? Почему… Почему для нее я не был настолько важен, чтобы знать это. Почему я всё ещё оставался одним из всех для нее…       Нечто знакомое отозвалось в душе Винзенза. В голове пронеслась первая серьезная любовь, где пришлось играть роль любовника женатого мужчины. Залпом выпивает стакан, гоня мысли прочь и переключается на проблему друга. Нос морщится от раздражения, мысль о том, что его знакомый переспал с проституткой была слишком грязной и противной. — Это прошло и это главное, просто подумай об этом и станет легче. Я всегда так говорю себе, когда вспоминаю что-то неприятное. — Проблема в том, что это не прошло. — Но пройдет же? Пройдет, а значит катись оно колесом!       Следующие дни Райнхард видел, как Тойфель тревожно расхаживал по дому ругами, думая стоит ли ему идти к ней, или он ее оскорбит, противен ли, и нравился ли когда-то вообще. Винзенз подметил и то, что в эти дни сероглазый вернулся домой не то что вовремя, а даже раньше обычного. Видимо из-за отсутствия женщины и табака нашлось больше времени на дом.       Винзенз считал Берту их яблоком раздора. Не было бы ее — не было бы этих нервных мыслей и действий, проблем. Следовательно, подвела под грех она, а значит должна быть наказана. В тот вечер ночью Райнхард не появлялся, заявив, что пойдет с другими играть в карты. В этом он был хорош, ловко мухлевал.

***

      Тревога не покидала баварца. Единственное что в его голове осталось, так это четкая мысль о том, что сегодня он обязан придти к Берте и сказать что чувствует, извинится за содеянное. Он шел к этому долго и мучительно, почти не ел, плохо спал, но сегодня наконец-то решился взять все в свои руки. Однако девушки утром он найти нигде не смог. Библиотека была закрыта. В ее доме не было света. Никто не отвечал и только список на двери игрался с его сердцем как с мячиком. В конце списка аккуратным почерком было написано его имя, как посетителя.       Юноша помрачнел. Он ещё походил по тем улочкам, которыми ходил с ней в магазин, но никто ничего не знал. Так, он вернулся к библиотеке, в надежде что она вернётся. Сел в холодный снег ждать ее. Однако время шло и шло…       Ближе к обеду ему пришлось идти к человеку, что обучал их самым основам. Врачебное дело оказалось не таким красочным, как воображал себе рядовой. В последний раз его заставили мыть полы и стены, а в предыдущий они учились делать быстрые перевязки. Тетрадь ученика быстро становилась толще и небрежнее, пестрела от закладок. Сегодня сообщили, что лекция пройдет в местном морге. Они разберут как исследовать тело, что из него можно взять полезного и как оформить документы. Все по началу шло хорошо. Лишь неприятное природное ощущение отвращения и опасности отдавалось лёгким шумом в теле Виланда, когда группа студентов ходила вокруг мертвых тел. Особенно его вымораживали тела замёрзших детей, скорее всего осиротевших, ведь обычно такие тела родные забирают, как трудно бы не было. Но за ними никто не приходил.       Тошно и страшно было видеть пьяниц, продавших теплое обмундирование за гроши и, очевидно, поплатившихся за это жизнью. Студентов вроде Виви было немного. Многие из них были волонтёрами, ещё больше — сестры милосердия. Поразительно с каким холодом, а кто-то даже интересом, разглядывали они лицо смерти. И вот, в одном из залов он увидел ее. Милая, изуродованная Берта. Тело погибшей было в многочисленных не глубоких царапинах. Ноги раздвинуты. Половые органы вырезаны и засунуты в разрезанную поперек глотку. Глаза трупа открыты. Лицо было не тронутым, мол «смотрите, любуйтесь». В голову ударил шум, сердце забегало. Темнота. Юноша упал в обморок. Проснувшись в койке через минут тридцать, сероглазый не мог объяснить ничего. Сильнейшая немая истерика накрыла Виланда. Он не мог ничего сказать. Лишь рыдал пока ему не вкололи успокоительное.       Мужчина, кой преподавал баварцу блекло вздохнул. Все проститутки были на учёте. Берта не была исключением. Доктор закурил и отрицательно помотал головой, горько и ценично усмехнулся, подумав:

«Видимо, она была хороша.»