Осколки

Утро. Конец весны 1943.

      Весна выдалась странная. Уже больше недели валит тяжелый град. Кажется, будто зима и не думает уходить. Холод нападает ближе к ночи. Изредка на окнах появляются едва заметные, полупрозрачные, острые, как кинжалы, узоры. За окном топкая грязь, почки пробиваются сквозь стужу комков града с земляничную ягоду. Тойфель молча допивает свой кофе, заедая пластинкой табака. Они здесь уже очень долго. Многие из их отряда уже были переведены в бой, а некоторые по слухам уже успели погибнуть.       Стыдно признаться, но с каждым ушедшим в концлагерь поездом, Виланд завидовал мертвым сильнее. Страшно было от того, что даже некогда любимая Берта начала забываться. Смотря на старших, что холодно выполняли свой долг, баварец с отвращением видел в них себя, вопреки всей той помощи, которую продолжал оказывать пленным. И наконец-то пришло оно. Извещение. На выглаженной бумаге коротко сообщалось, что в ближайшее время их поведут в бой. Винзенз недовольство шмыгал носом. Какими бы помоями не поливал австриец жизнь, он все равно любил ее. Вояка ценил все приземленные радости жизни вроде еды и сна, не был так горяч на голову, как многим казалось со стороны Тойфель откинул письмо, внутри груди было щемяще пусто.       Лишь мысли о практике в больнице немного поднимали настроение. В больнице было спокойнее чем дома. Там не было ни Винзенза, старающегося напугать и насолить бедным жителям дома, ни взволнованных глаз хозяйки-еврейки, что наводили виноватую тоску, ни воспоминаний мления о Берте. В старых, потрескавшихся стенах, пропитавшихся запахом спирта, табачного дыма и железа было интересно.       Виланд упивался историями старых вояк, что делились порой чем-то неприличным, а от того и становились любимцами. В такие моменты вера в человечества снова, подобно спичке, зажигала его усталый взгляд, потому и плащ-ветровку серого цвета тот натягивал быстро, желая скрыться за порогом. Однако стоило лишь переступить деревянные ступени, сероглазый вновь замечал нечто странное и несуразное. Тогда он потирал очки и тревожно смотрел под ноги.       С тех пор как пошел град, каждый день на пороге появлялись необыкновенные гвоздики. Необыкновенность их состояла в том, что они были ледяными. Черенок из тонкого льда, а шапочка слеплена из градинок. Необыкновенные цветки появлялись на пороге по одному или по двое. Правда сегодня день был еще удивительнее, ведь под ногами лежала роза. Желая ее рассмотреть, юноша поднимает изделие, но то тут же ломается и начинает таять. Холод обжигает руки, а юного врача это ничуть не волнует. Баварец рассматривает каждый тонкий лепесток, пока блестящий белый снег слепит глаза. «Теперь четное» — Оставив у порога цветок, задумался юноша, скрываясь в переулках.        Дома остался Винзенз. Сегодня у мужчины выходной. Райнхард скучал, ведь терроризировать бары и лавки в такую холодную грязь не хотелось. Даже в своей теплой комнате немец по чуть-чуть замерзал. Тогда Винзенз полез на чердак, в надежде найти свечей или ещё чего, что помогло бы удержать тепло. Однако вместо свечей в столешнице нашлось что-то другое. Письма. Письма адресованные Виланду. Тойфель редко говорил о своей семье, а узнать хотелось побольше. Баварец вообще чаще слушал и молчал, чем порой раздражал приятеля. Почти все конверты лежали аккуратной стопкой, кроме одного. Затертая бумага грубыми катышками скатывалась с конверта, делая тот шершавым будто наждачка. Белесые следы — разводы соли на боках, так же говорили о многом.       Без какого-либо зазрения совести Райнхард извлёк бумагу, откинув оболочку в ящик. В глазах блестели искры интереса. От письма ещё веяло слабым ароматом родительского дома: хлебом и молоком. На бумаге красовался женский почерк кривой и неряшливый, как у первоклашки. Мягкие буквы сплетались в теплый плед. Округлые плавные повороты лишь к концу едва заострялись от волнения. Здравствуй, дорогой мой сыночек. Пишет тебе твоя мама.       Ты стал ещё более сильным, правда? Уже и улица тебе по плечу, и не так тяжелы книги? Прости, что все сложилось так. Мы ведь не со зла. Твой отец — человек не такой строгий как кажется. Немного хворает головой, как и мы все, однако не только этим был решен твой отъезд. Ты знаешь, отче твой заигрался в партии. Более влиятельные люди не хотят нам жизни. Все чаще в доме досмотры и прочие невзгоды. Как хорошо, что ты сейчас далеко от этого. Правда война, наверное, не слаще?       Я догадывалась, что так может быть, но кто я такая, чтобы перечить мужу в его желаниях? Он был так счастлив, когда мог обеспечить нас, но сие сейчас неважно. Неважно уже ничего. Натравили на нас еврейскую полицию. Мы не можем доказать, что мы немцы в четвертом поколении. В моем роду всегда были невесть кто, и я этого не стесняюсь, ведь то — не мой выбор. Твою чудесную несколько раз прабабушку посчитали еврейкой, хотя она родилась и росла всегда в Германии… Разве уж можно что-то поделать? Я предлагала твоему отцу отказаться от меня, когда поняла, чем все закончится, но он был неуклонен в своем дурном решение остаться подле меня. Знал ли он это, когда отправлял тебя туда, как ты думал сгоряча? Знал, мой милый, проблемы начались еще тогда. Мы живём в удивительное, мрачное время.       Пишу это письмо частями. Это даётся мне сложно. Руки дрожат. Надеюсь, ты, мой умный мальчик, разберёшь почерк мамы. Домой теперь ходят люди уже в другой форме. Я совсем в этом не разбираюсь, но кажется, что это не к добру. Не знаю, встретимся ли мы ещё? Буду ли жива я или твой отец. Жизнь, как ты сам знаешь, вещь сложная.       Дорогой, по возможности, смени фамилию и никогда не упоминай нас. Мамочка не хочет тебе неприятностей, хорошо? Живи просто жизнью, как до того, когда твой отец решил стать кем-то для партии. Просто живи дальше. Живи, живи во чтобы то ни стало.       Райнхард угрюмо нахмурился. Грудь зажало тисками. Его изводила мысль о том, что близкий человек может пускай даже и далеко, но быть связан с низшей, презираемой им, расой. Руки сами разрывают бумагу в клочья. Быстро и просто. Нет никакого сочувствия, разве что к собственному я, а чувства друга, чувства женщины по ту сторону письма его не волновали. Пожалуй, Тойфель правда совсем не похож на идеал немца. Вместо блонда — русоватый, древесный пепел, вместо синих глаз — серые, вместо длинного ровного носа — мелкий и пухный. Конечно, Винзенз и сам не подходил под идеал, но его это никак не волновало. В порыве своих метаний ариец отбросил ошметки письма в сторону. В глазах темнело. Почему такие странные новости его вывели? Так сложно принять, что близкий человек не может вписаться в картину мира? — Посмотрим какие ещё секреты ты таил, дрянь. — Почти рычит, кидаясь в пустоту обидчивой злобой. Однако все другие письма принадлежали самому Виланду. Баварец писал о своих чувствах и переживаниях. Больше пятнадцати из них посвящались той, которую Райнхард растерзал, несколько родителям и сослуживцам и одно — Винзензу. К сожалению, когда солдат дошел до него, то был уже на взводе. В стихийном гневе мужчина даже не посмотрел на бумагу, разорвав ее так же, как и все остальные. Когда писем не осталось, гнев обрушился на чердак. Полетела в стену старая подстилка, повалился комод, стеклянная часть разбилась вдребезги. Все было перевернуто, но и этого оказалось мало для австрийца. Разрывая подушку, тот вдруг почувствовал, что внутри есть что-то твердое.       Невзрачный блокнот вывалился из подушки, открывая последнюю тайну своего хозяина. Сероглазый не мог таскать эту книжку с собой вечно, но класть нечто подобное в комод — опрометчиво. Именно его Райнхард нашел силы прочесть. Зря. Тут была вся информация, чтобы отправить Виланда в те места, из которых тот спасал остальных. Номера роб, имена, подробные планы лагерей изнутри, зарисованные карандашом, пути побега, расписание, уровень благонадёжности и лояльности охраны, по шкале, которую Тойфель придумал сам. Этот потрепанный, невзрачный блокнот в правильных руках — сильнейшее оружие, способное подорвать спокойствие города. Изредка в нем можно было найти простые записи вроде: «Сегодня передал такую-то еду таким вот заключенным», «Сопроводил человека без документов до дома. Его семья так мило улыбалась», «Предупредил квартального о поезде, надеюсь пострадает как можно меньше человек». Это была личная терапия баварца, та причина, по которой он пропадал ночью, то, что держало его на плаву. Вечерами юноша открывал этот блокнот и улыбался ему, вспоминал вечера в библиотеке.       Конечно, низкорослик понимал, что сам загнал себя в замкнутый круг. Помогая другим, тот брал на себя ответственность, чувствуя ответственность, не мог приставить к виску табельное и шел помогать дальше. Тойфель считал этот круг спасательным. — Этот очкастый… — В голову ударили воспоминания о том, как Тойфель вечерами пропадал под предлогом «проветриться и покурить», а через день или два местные сторожа получали выговор или в базе лагеря случалась какая-то ошибка. Внутри у синеглазого все щемило. Паника, ужас и такой растерянный, тупиковый гнев. Ноющая, грустная боль съедала изнутри. — Евреешка. Кто ещё будет помогать таким ничтожествам. Удавлю. — Винзенз отбросил блокнот в стену с глухим стуком. — Собственными руками удавлю. — В тот миг Райнхард думал, что терять, кроме жизни ему уже нечего. Его друг оказался врагом вот так просто. Его милый, терпеливый друг. — Я не хочу его сдавать. — Тихо шепчет себе под нос, наконец-то заметив в углу чердака свечи. — Зачем я это нашел… Я должен его убить…? — Забирая свечи, он возвращается к себе. Зжигает спичками свечи, закутываясь в одеяло, сидя на краю кровати. — Обязан. — Сухие губы подрагивают, огонь успокаивает разум. — Почему ты не умер от этой сраной простуды, Виланда, а? Так было бы гораздо легче. — Закрыв лицо руками, судорожно сглатывает ком, застрявший в горле, но легче не становится. — Но лучше уж я, чем лагеря. Лучше один простой и точный выстрел, чем голод. В нем есть же немецкая часть, а значит, что лагерь не место для него. — С каждой секундой густой туман все сильнее обволакивал его мысли, а сердце замедляло ритм. Райнхард спустился на кухню, выпил воды, посмотрел на часы. Уже совсем скоро Тойфель освободиться. Время начинало давить. Стук часовых стрелок эхом отдавался внутри, раздражая. И вот в руках уже табельное, а на плечах верхняя одежда. На улице темнеет. Винзенз знает, каким маршрутом его друг добирается до дома и настигает его у переулка недалеко от лагеря.       Тусклая лампа едва освещает закоулок. Тишь побрякивает редкими листьями, ветром бьется по трубам. На небе начинают появляться звезды, что пока почти не светят. Город замирает не то уставший, не то завороженно-радостный приближающейся ночью. Тойфель шмыгает носом, простуда никак не отпускает баварца. Руки в карманах, чуть сгорбленный, будто провинившийся кот, а ноги шаркают. Глаз цепляет соседская фигура по ту сторону переулка. Австриец редко встречает баварца, поэтому в голове тут же появляется мысль: «Ему что-то нужно, наверное, ужин сегодня делаю я». Без страха он подходит ближе, когда волоски на шее сами собой встают дыбом. Мозг не понимает от чего, но тело напрягается. — Давай без прелюдий, чего хотел? — Широко зевает, не прикрыв рот. Внезапно глаз цепляется за затуманенный взгляд и неестественно изогнутые губы. Холодное и пустое лицо, будто перед ним вовсе и не Винзенз, а какой-то душевнобольной, нацепивший чужой скальп. Без каких-либо объяснений Райнхард грубо толкает товарища в грудь, следом направляя на него табельное. — Ай, чего пихаешься? — Не удерживаясь на ногах, тот валится в грязь, не разлепляя глаза, недовольно шипит. Сердце стучит быстрее. — Теперь еще стирать, тебе спасиб-, — и он открывает наконец свои очи, — ооо… — В горле встает ком, солдат машинально отползает назад. — Ты чего…? — Серые глаза смотрят с непониманием и явным страхом.       В едва появляющихся отблесках луны кажется, что серые глаза светятся. Рука Райнхарда дрожит. Спуск курка, в последний миг оружие дает осечку. Вместо головы пуля попадает в ногу, примерно под колено и застревает там. Дикий крик боли переполнил улицу. Здраво мыслить было сложно. С губ падает лишь мат. Глаза скакали от раны к лицу Винзенза, что становился лишь ближе. Через сверлящую боль Тойфель пятился назад. Новые очки слетели. Поднимать их было уже некогда. Боль, словно яд, била по телу раскаленным прутом. Каждое движение ногой — настоящий ад. Райнхард наступает на руку баварцу, пинает в бок. Тойфель тихо взгвизнул, с непониманием и страхом смотря на то, как мужчина снова наставляет на него пистолет. — Что ты блять творишь? — Голос тих, тело трясет. — Ты предатель. Евреешка, который подошёл слишком близко. Вот откуда все твое странное поведение. Вот! Жалко их потому, что сам такой же?! Жалкая падаль. — Новый пинок отдается хрустом в спине. Тойфель через несколько толчков в бок начинает соображать что происходит. — Райнхард, ты кретин. — Виланд с усилием поднимается, стараясь хоть что-то сделать с пулей в ноге. Он уже сдал экзамен по теме помощи при пулевых ранениях. Видимо, настало время практики. — Я не еврей, моя мать и отец всегда были немцами. Кто тебе дал право меня обвинять?! — Тойфель дрогнул, смотря как дрожит чужая рука. — То, что я выбираю быть человеком так убивает твое эго? Тогда стреляй в голову. Не промахнись на этот раз. — Боль злила Тойфеля, животный страх смерти боролся с желанием освободиться от несправедливости. — Ты помогал им! Ты не отрицаешь! — Помогал. — Этот смелый ответ обескуражил. Райнхард не в первый раз стрелял в человека и даже не в первый раз в напарника, но сейчас все казалось другим. — Я… — Он замялся. Какая-то странная радость появилась внутри. Он не еврей, всего-то помогал им. За углом послышались шаги ночного патруля. — Не мо— не хочу. Не хочу тебя убивать. — Черт, вот это ты вовремя передумал! — Почти стонет юноша. — Хочешь чтобы я промучился подольше, да? — Патруль появился. Райнхард быстро убрал оружие и крикнул: — Врача! Повстанцы стреляют солдат! — Виланд поморщился, когда к нему подоспели два молодых человека. Один ринулся по указке Райнхарда искать «повстанцев», а второй взвалил Тойфеля на плечо. Новый душераздирающий крик. Заволновавшись, Винзенз и сам подоспел, крутясь вокруг другого солдата. Тойфель бледнел, еле держал глаза открытыми и с неприязнью смотрел на обидчика. На скорые вопросы дозорного врал. Мол да, повстанцы. Шел и в ногу выстрелели. Упал. Подоспел сосед. Повстанцы убежали.

***

      Экстренная операция на колено. Случай был тяжёлый, никто не тешил надеждами на то, что юноша сможет когда-либо ходить без костылей. Однако Тойфель на удивление оказался не то силен, не то везуч, хотя последнее более вероятно. Конечно, нормально ходить без опоры, а уж тем более бегать сероглазый больше не сможет. К удивлению Винзенза, баварец не стал его сдавать, а поддержал услышанную легенду, описывая нечто среднее между внешностями тех, кому помог пару месяцев назад, ведь был уверен, что их здесь нет, а значит и искать некого.       Через несколько недель стационара Виланд вернулся в дом. Старая еврейка смотрела на него испуганными, полными печали глазами, уставшими плакать пока дети не видят. Сердце билось комом в горле при виде бедной женщины. На секунду юноша подумал, что мог бы увидеть в ней и свою мать. Сара научила его — бытового инвалида готовить и убираться. Он считал, что не имеет права не улыбнуться, даже если сейчас хотелось закурить всю пачку сигарет сразу от тоски.       Райнхард в больницу не приходил. Разве что сегодня, чтобы забрать товарища. Атмосфера между ними была тяжёлой, как свинцовая пуля. Тойфель молчал, не желая говорить ни о чем. Почти не смотрел на человека рядом с ним. Для австрийца это было ещё большей пыткой. Гораздо проще и светлее на душе, роднее что ли, когда на тебя орут во весь голос, покрывают да так, что уши сворачиваются, чем гудящее молчание. То был один из тех редких случаев, когда Винзенз ловил себя на мысли, что ему не нравятся последствия своих действий, что он хотел бы все вернуть. Винзенз не знал, способен ли он чувствовать вину, ведь считал ее самым глупым, ненужным чувством.

«Для чего нужна вина? Чтобы мне было плохо от того, что я сделал плохо другому, но зачем мне жалеть об этом? Разве моя вина сделает другому легче? А в других ситуациях она и подавно смешна.»

      От того было ещё тягостнее ощущать этот каменный груз внутри, когда Виланд пил вечерний чай с ним в крохотной гостинной. — И все же. Почему не рассказал? — Начал Райнхард. — А зачем? Ты исполнял свой долг, правда? — Его голос был тихим и спокойным, ещё более безжизненным, чем раньше. Все это собеседник списывал на шоковое состояние. — А разве тебя это должно волновать, я ведь навредил тебе? — Меня больше волнует то, что ты не довел дело до конца. — Впервые после инцидента пепельный посмотрел в глаза австрийцу. Тот поежился. Такими пустыми серые очи ещё не были. Серость разрушенных войной городов, серость дыма от взрывов. Сама смерть смотрела на мужчину этими глазами. В комнате повисло молчание. Спустя три полные изнуряющей тишины минуты, Тойфель наконец едва слышно захихикал. Так светло и бесхитростно. — Видимо, я все же поколебал твои идеалы, хотя понятия не имею, что ты во мне нашел. — Не говори так, будто завтра не проснешься. Мне это не нравится. — Серьезно, но тихо, глотая слова лепетал виновник. — У меня ещё никогда не было таких странных знакомств. Пожалуй, ты поражаешь своим принятием других. Таких мерзких других. — Заглатывая чай Райнхард тупит взгляд в окно, а там жизнь цветет. Лето. — И все же, кажется, ты тоже принял часть меня. — Не неси чуши. Ты предатель. Предатель всего на свете. Возможное отродье и змей. — Так почему ты не сдал меня? У тебя было столько времени. Почему не застрелил? Почему уже после не показал мой блокнот? Человеку с твоими заслугами поверили бы больше, чем мёртвому еврею, которым, я все же не являюсь. — Потому что… Потому… — Хотелось закричать: «Не смог! Ты ведь никогда меня не сдавал, так почему я должен был смочь лишиться тебя? Ты ведь должен меня понять! Да, я зол, зол до скрежета зубов и красных пальцев, но не смог! Не смог, потому что ты слишком привычен, потому что ещё не с кем… Я так не говорил.» — Потому что не верю им. Ты предать и ничтожество, но не потому, что ты зол, а потому, что глуп. Тебе нужен контроль и дисциплина. С пробитым коленом не сможешь больше бегать по ночам к заключённым в объятия. А контроль я сам обеспечу. — Если только это… — Тойфель разводит руками, ставя чашку на стол с громким глухим стуком. — То стреляй хоть сейчас. Я не отступлюсь от своих убеждений. — Я отказываюсь. — Твердо сказал Винзенз. — Чаепитие закончилось. — Райнхард с лёгкостью поднял пухлое тело из кресла, взвалив на плечо. — Что ты делаешь, поставь сейчас же? Ааа! Моя нога, прекрати, прекрати! — Ударяя кулаком по спине сослуживца, баварец тяжело пыхтел от боли, ведь ногу снова потревожили. — Нет. — Отпустил мужчина друга лишь уже у самой постели. Рядом, специально для него стояла более мелкая и простая кровать. — Теперь мы будем в одной комнате. На чердак путь закрыт. — Ладно, хорошо, только позволь мне забрать одно письмо… — Вздохнул баварец, но дверь перед его носом захлопнули громко и твердо. — Нет. Писем нет. Я приказал евреям там убраться. Они выбросили всю бесполезную бумагу. — Ты их разорвал? — Спокойно отозвался Виланд. Винзенз замялся. — Да. — Ясно… — Тойфель присел на кровать, руки чуть затряслись от нервов. Юноша искал табак в карманах. Ничего. Он устало удалился и закрыл глаза руками. Тошно. — И зачем мне тогда здесь быть? — Что за абсурд, конечно, чтобы радоваться жизни. — Сейчас эта фраза казалась смешнее самого черного анекдота. — Как я могу радоваться, когда другому плохо? — Другому всегда будет плохо. Не важно будут ли это евреи или расстроенный ребенок, животное. Так что, теперь никогда не улыбаться? — Может и никогда. — Вздыхает Тойфель. — Впрочем и ладно… Не со мной же одним это произошло? — Тихо утешал себя юноша. Хотя той же ночью снова пытался уйти, но разбудил сослуживца, что вернул обратно, в следующие дни все лишь повторялось с переменным успехом.

***

      Прошло с месяца два. Винзенз и Виланд перебрались на танки, разумеется с ускоренным обучением. Кадров на фронте начинало не хватать. Рейх уже разрушался, но никто пока об этом не знал.       Тойфель все так же хромал и ходил опираясь на трость, тяжко забирался внутрь большой машины и не был часто весел. С тем же, складывалось ощущения, что все стало почти как раньше, еще до прибытия в Радом. Виланд вновь хорошо говорил с Райнхардом, посмеивался с шуток других, вообщем «продолжал просто жить дальше». Лишь по ночам тоскливо смотрел в небо.       Такая ночь тогда и была. Стоянка, все спят у танка. Посереди ночи Тойфеля тормошит Райнхард, выдергивая товарища из сладкого, до почесывающейся пятки, сна. — Чего тебе? — Недовольно тер глаза очкарик. — У меня дурное предчувствие. Мне это не нравится. Что будем делать? — Растерянно и быстро тараторил австриец. — Какое ещё предчувствие? Давай на боковую, не морочь мне голову. — Поворачиваясь на другой бок, зевал парнишка. — Да подожди ты… Давай хоть покуришь, а я посижу рядом, успокоюсь. Отдам тебе свой табак даже. — Рукой поворачивает товарища к себе. — Другое дело. — Приподнимаясь, юноша опёрся на трость и они отошли по одаль. Тойфель закурил сигарету, жевательного табака уже не хватало. Прислонившись к сосне он выдувал пары едкого дыма в даль. Райнхард запыхтел от этого противного запаха рядом, сидя у дерева, поджимая к себе колени. — Мне кажется, что случится что-то плохое… Не знаю. Виланд, а что если мы не вернёмся? — Вдруг так наивно обранил солдат, лишавший других жизней не раз. — Значит не вернёмся. Ты знаешь, к сожалению, мне с этим легче. У тебя хоть семья есть. Какая-то ответственность. А я хоть и боюсь смерти, но убивать мне ещё страшнее.— Тишина повисла между на пару секунд, а затем Райнхард замялся и посмотрел на звёзды, вслед за Виландом. — Знаешь, а ведь это я убил своих родителей. — Вздыхает Райнхард. Тойфель на миг застывает, а потом вертит головой. — Нет, ты не виноват, тебя не оказалось рядом вовремя вот и все… — Ты не понял. Я их убил. Сам. Своими руками. — Четко и холодно вдруг отрезал мужчина. К таким разговорам жизнь Тойфеля не готовила. — Ч-что? — Все с тем же недоумением отозвался сероглазый. — Это было после того, как я вернулся из Франции. Оказалось, что все дети отправились в интернаты, а деньги, которые я отсылал, они тратили «как считали нужным», но хуже всего было то, что они убили Герду. Черт, ей было сколько… Год-три или еще меньше? Своим бездействием, своим… Арх. Как вспомню! — Крепко сжимает кулаки. Стучит правым по колену. Взгляд леденеет. — А на столе лежали задолжности по интернатам. Но я… Я убил их не поэтому. Нет… Знаешь, в один момент, мне показалось, что мать заносит руку надо мной, чтобы ударить. — Райнхард запрокинул голову к небу, прищурился, стараясь вспомнить те события. — У нас на кухне стоял топорик. Такой небольшой… Для мяса кажется, хотя дома мясом никогда и не пахло… Почему мне показалось, что он оказался у нее в руке. Не знаю. Не вспомню уже как схватился за нож и одним ударом, сквозь ребра, вонзил его глубже. Все что я помню — тяжёлое дыхание и стук сердца. Адреналин. Потом мне показалось, что у нее была граната, и что если я не добью ее, то умру сам. Крыша потекла конкретно. На это подоспел отец и… Все было почти так же. Я пришел в сознание лишь когда он, смотря мне прямо в глаза, умирал. Знаешь, это так странно убить того, кого боялся все детство.— Нервный смех сквозь стиснутые зубы. — В один момент ты понимаешь, каким ничтожным и жалким он был всю свою жизнь, смотришь, а он уже не дышит. Он уже не страшен и не велик, так как когда тебе было пять. Теперь он слаб и жалок не только внутри, но и снаружи. В моменте думаешь: «И почему я тебя вообще боялся?» —Закусывает губу. — Было много крови. На полу. На мне. Я расчленил их тела и запрятал ночью под выгребную яму. Там им и место. Воняет так, что и собака не найдет. — Пусто переводит взгляд на Виланда. — И что ты теперь думаешь обо мне? — Нижняя губа подворачивается, будто ждет приговор от судьи. — Все так же. Тебе нужна помощь, но я здесь поделать ничего не могу. Честно, мне немного страшно. Особенно от того, что ты решил рассказать это сейчас. Неужели и вправду такое сильно предчувствие… Значит дело дрянь. — Глубже втягивает дым, привычно переводя тему, но после вновь возвращаясь к ней. — Тебе было жаль их? — Аккуратно спрашивает, не смотря на собеседника. — Нет. Пожалуй, нет. — Пожал плечами. — Мне хочется скинуть все на синдром безумца, но пугает то, что мне это понравилось. Пугает мысль: «А вдруг я мог остановиться?» — Ты все же жалеешь о содеянном? — Нет, ни сколько. Моя семья теперь в безопасности. Вредители устранены. Может у тебя тоже есть страшный секрет, Тойфель? — Я был слишком беспечным. Жалею об этом. Я правда думал, что смогу все изменить. Долго думал, что я особенный. Некто вроде лирического героя, но нет. Я погряз во всем этом. Меня арестовали, а многих ведь из того шествия просто убили. Около меня был человек, которого убили. Мог ли он быть миру более полезным чем я? — Виланд… Ты, полезный. Хотя и не нам. — Грустно шепчет Райнхард. — Твоя нога… — Болит. Табак успокаивает нервы ненадолго. Но я уже не держу на тебя зла. То есть, да мне больно, грустно, что я никогда не смогу жить как раньше, но… Я почему-то тебя прощаю.

***

12 июля 1943.

      Поселок Поныри. Именно сюда отправили танковую дивизию под командованием Вальтера Моделя. Сейчас нужны были все, поэтому даже Тойфель, с его больной ногой оказался на борту танка в роли помощника и медика. Винзенз вместе с ним. Конечно, они прошли сильно ускоренное обучение, однако руководили всем те ребята, которые знали эти большие, но тесные машины лучше.       Сердце уже не так стучало при грохоте, лишь уши заложит и все. Застывшая в жилах кровь уже кажется нормой. Курская дуга. Виланд ещё никогда не видел таких кровавых зрелищ. Безумно хотелось курить, но нечего да и нельзя. Что уж Райнхард порой вздрагивал от того, что попадалось на глаза. Этот бесчувственный человек, считающий что все остальные расы хуже, вздрагивал при виде того, что стало с врагом. Внутри мы все одинаковы, и потому, когда на колесах танка прокручиваются и застревают чьи-то кишки, лёгкие и плоть, то уже не важно свой это был человек или чужой. Только ноющая тоска, вызванная сковавшим страхом смерти, дышит в их сплочённый спины.       Русские защищают родные земли. У них есть стимул сражаться. Они знают зачем здесь, знают за что умирают. Экипаж же 47 дивизии не знал, за что воюет уже давно. Никто толком уже не знал. Горячие головы или умирали, или резко становились холоднее, видя ужас войны. Все поле усыпано противотанковыми минами. Запах крови. Вяжущая сухость во рту. Они движутся вперёд, когда кто-то вдруг кричит: — Они используют собаку, собаку! — Танк пытается повернуть. Все члены экипажа в ужасе. Советы смогли обучить животное умирать за родину. Всех трясет, взгляды ползут по товарищам. — Она бежит ровно к нам… — Все уже поняли, что собака несла с собой подарок в виде мины. — Шмальни по ней! — Ударяя по стене кулаком орет стоящий рядом. — Она уже слишком близко, не успеем. — Мрачно выдает Винзенз, когда в глазах Виланда что-то будто заблестело. Эта мысль давно въедалась ему в голову и тут такой случай… — Я попробую. Времени нет, открывайте! — Прежде чем все сообразили, что происходит, люк открылся. Тойфель вылез и сначала даже целился в животное, что под градом пуль и взрывов бежало к ним под гусеницу. Сейчас задача была проста — застрелить животное, чтобы мина нанесла как можно меньше вреда остальным. Целится было неудобно, Тойфель почти нырнул вниз с танк, быстро получая какое-то ранение металлическим осколком от взрыва неподалеку.       Баварец шипит от ноющей, горячей боли, целится в животное, что все ближе и ближе. Рука дрожит, а тело слабеет. Выстрел — мимо. Ещё — снова мимо. Юноша не понимает, что с ним происходит, пока не чувствует странное тепло в районе бока. Сильное кровотечение, которого раньше не успел заметить. Тело начинает жечь. Он изгибается в дрожи, переваливаясь за бортик, никак иначе он не прицелится. Юноша осознает, что назад скорее всего уже не вернется. Последний выстрел попадает в животное. С ударной волной тело сползает еще ниже. Тогда в себя уже приходит Райнхард. Австриец не думая кидается за товарищем, стараясь помочь, вытянуть за руку или заногу. Ведь ещё чуть-чуть и юноша угодит под гусеницу танка. В небе свист и грохот. Шум. — Держись, я вытащу тебя! — Уходи! — Орет сквозь кашель, понимая, что Райнхард слишком отклоняется от люка и может улететь за ним. — Меня ранило, я слабею, уходи! — И вот Винзенз даже смог развернуть друга лицом к себе на живот, подтягивает все ближе, но тот вечно выскальзывал из рук. Наконец он хватает руку баварца, а та уже холодеет. Новые осколки от снарядом успели попасть в живот и спину. — Не глупи. — Рука разжалась и Райнхард, успевший тоже получить пару осколков в спину и плечо, но видимо не таких серьезных, чувствует, как Тойфель разжимает руку. Видит как бледнеет его лицо с едва заметной, но тяжелой улыбкой на губах, как сползает тело под гусеницу. Хруст костей. Не успевая придти в себя, он смотрит на свои руки так, будто Виланд всё ещё в них, будто он вот вот его вытянет обратно. Кто-то уже тянет за ногу обратно в танк, но австриец еще не здесь. Совсем не здесь. Вдруг рядом разрывается Мина. Винзенз кубарем вылетает из машины, удачно попадая в родной окоп, огибая проклятые гусеницы танка. Сознание покидает его, когда голову и спишу обдает жаром.

***

      Винзенз постепенно приходит в себя. Так тяжко и паршиво ему ещё не было. Тело ноет, голова раскалывается, а когда он открывает глаза, то с ужасом понимает, что не видит половину обычной картины. Солдат нервно ощупывает руками свое лицо, мотает головой, а нормальное зрение не возвращается, пятая часть картины мира просто пропала. Райнхард старается приподняться, паника и злость от страха мечется под кожей. Учащается дыхание.       Со слабостью приподнимается на локтях на койке и осматривает себя. Грудь, как и спина, перевязаны бинтами, сверху накинута оборванная и прожженная форма. На голове, судя по ощущениям, тоже бинт. Во рту сухо. В помещении прохладно. Вокруг много ноющих солдат, запах спирта и железа. Лазарет. Наконец-то в дверях появляется медсестра. Мужчина старается привлечь внимание девушки. — Женщина, что со мной? — Грубо спрашивает, садясь с трудом на край койки. Кожу будто стискивает, кажется что она мала и вот-вот порвется, а зрение резко расфокусировалось. Виделось, что медсестра совсем далеко, а она тут, рядом. Шага три-четыре, не больше. — В ваш глаз попал осколок, сэр. К сожалению, мы не уверены, что смогли сохранить ваше зрение. Тело обожгло разрывом снаряда, пара мелких ранений и царапин… — Ее голос убаюкивал, такой кроткий и тихий. — Я… Вообще ничего не вижу правым глазом… Нет, не темнота, просто не вижу. — С непониманием смотрит на девушку в полной растерянности. — Тише, успокойтесь, сэр… С таким тоже живут. Вам очень повезло, что содержимое глаза вообще не вытекло, вас нашли лежа на животе в окопе, осколок снаряда больше чем на половину застрял внутри вашего глаза. — Такие ужасные вещи она говорила прямо, видя как трясет грубого пациента лишь вздыхала. — У вас есть зеркало? Я хочу посмотреть как выгляжу… — Девушка достала свое зеркальце для макияжа и неуверенно протянула солдату. Чувствовалось какое-то принебрежение в ее действиях.       Райнхард с волнением посмотрел на себя. Живой глаз болел, ему было сложно взять на себя большую нагрузку. Какое-то время понадобилось, чтобы сфокусироваться на изображение. То, что было в зеркале совсем не порадовало вояку. Он помрачнел, сгорбился и судорожно провел пальцами по мелкому, но толстому шраму на побелевшем глазу. Зрачок едва отдавал прежней синевой, став почти белым. Глаз так же двигался, вслед за вторым, но вызывал у хозяина бурное отторжение. Отдав зеркало, австриец глубоко вздохнул и взъерошил челку, в надежде, что та скроет его уродство. Винзензу не хотелось ни бегать, ни кричать, внезапно пришло осознание, что это все теперь уже тщетно. Волосы едва скрывали уродство, которого тот будет стыдиться до конца своих дней и даже дольше. Вдруг, когда медсестра стала уходить, тот ухватил ее за подол платья, сердце забилось быстрее. — Подождите! Вы… Вы не знаете, пациент Виланд Тойфель не поступал к вам? Такой мелкий и пухлый, ворчливый… Где все из моего танка? — Девушка замялась. Их войска под Курском едва держали оборону, вероятнее все были уже давно в могиле, а этому бедолаге просто повезло. И хоть Винзенз отчетливо помнил, как колеса танка зажевали тело его близкого, синеглазый таил наивную надежду на то, что все это было дурным сном. — Не могу сказать… — Она легким рывком вырвала подол платься и ушла к другим. Винзенз полез по карманам своей ободранной униформы в поисках чего-либо и нашел интересную вещицу. Опознавательный жетон Тойфеля. Вернее его кусочек. Всего лишь обгоревшую четверть металлической пластины, на которой красовалось число «777». Все еще говорили, что юноша вытянул счастливый номер, а значит пройдет бой до конца, но жизнь распорядилась иначе.       Через пару недель пришел приказ от начальства. Винзенза повысили до коменданта концлагеря, что был ближе к Польше, поскольку предыдущий застрелился. Скоро его должны были посвятить в СС, да еще и сразу в звание оберштурмбаннфюрера, как он всегда и мечтал, однако теперь это почему-то так не радовало. Мечта о сытой жизни казалась серой, но кто знает, что еще ждет его впереди?