ради тебя я живой

Ваня с Ромой сидят перед костром с едой на коленях. В кругу, рядом с поющими парнями, танцуют мелкие, подпевают уже почти выученным песням. Худяков ругает себя за то, что чувствует. Он отчего-то уверен, что ему нельзя больше ни в кого влюбляться, что это полное неуважение к Стёпе. Рома смотрит на Рудбоя и пытается себя убедить, что это всё хуйня — ну не может он влюбиться. Ваня слишком хороший для него. Но после каждой такой мысли Худяков понимал, что влюбляется лишь больше. А это нахуй не надо. Да и Ване, кажется, нахуй эти отношения не нужны — он полностью погружен в то, чтобы выжить вместе со всем лагерем. — Я думаю о том, чтобы перевезти всех в другой лагерь, — говорит Ваня, съедая готовую гречку из ложки. Рома хочет ответить, о чем думает он, но не решается. Всё же, об этом надо молчать. Любовь это слабость, все дела, вся хуйня. И самому Роме надо успокаиваться с этим. — Ром? Ты вообще тут? — Евстигнеев машет рукой перед его лицом и тихо смеется. — А, да, — с улыбкой кивает Худяков, вырывая из мыслей. — Это круто, Вань. И дальше тишина. Все танцуют, все радуются жизни и тому, что они вообще выжили. И Рому уже не считают чужаком — точно свой, точно друг-брат. Юра с Андреем сидят рядом и о чем-то шепчутся, улыбаясь. Замай иногда целует его в косточки на руках или коленки, которые он сложил на ноги Андрея. Дудь о чем-то рассуждает, воодушевленно показывает руками что-то, смотрит перед собой широкими, блестящими глазами. Рома бы хотел так же, как они. Хотел бы вот так обжиматься с Ваней под луной, смеяться, строить планы на будущее. Вова с Данилом смотрят друг на друга и улыбаются, но близко не подходят. До сих пор скрываются, хотя всем тут всё равно, с кем ты спишь, кого любишь. Они, возможно, последние люди на Земле, а этих двоих смущает мнение большинства. Худяков задает сам себе вопрос — а что смущает тебя? почему ты еще не признался Ване? А потом головой качает — потому что. — Если ты думаешь о том, где можно поселить лагерь — спасибо, — смеется Евстигнеев, толкая Худякова в бок. Рома хмурится. Кажется, в своих мыслях опять проебал нить разговора. — Приди в себя, дорогуша, — Рудбой треплет отросшие волосы Ромы, вставая со скамейки и унося тарелку к девушкам, которые занимаются готовкой и мойкой посуды. Худяков встает и бежит за ним до самого вагончика парня. Там садится на стул и смотрит на Рудбоя. — Ты хочешь что-то сказать, — кивает Евстигнеев. Даже не спрашивает, засранец. Знает всё. — Да, — Рома губы начинает грызть, подбирая слова. Тут нормально ничего и не скажешь — ну, нравишься, окей. Не сложно? Только в уме! Худяков с мыслями собирается, осматривает вагон, будто бы впервые оказался тут. На Ваню старается не смотреть — почему-то чувства кажутся ему ужасными, будто бы их и не должно быть. Будто бы после смерти Стёпы Рома про девушек и парней забыть должен и не влюбляться больше ни в кого. — Не уверен, что это правильно, — Худяков смотрит на Евстигнеева, пока тот улыбается, приободряя парня. Мол, не ссы, я с тобой, и тоже кое-что сейчас расскажу. — Но… Бля, Вань, я, кажется, влюбился. В тебя, — Рома смотрит, не переводя взгляда. Надо только переждать это, он же прекрасно знает. Самый ужасный момент — первая минута после признания. А Евстигнеев всё улыбается, из-за стола выходит и подходит к сидящему на стуле Роме. Он молчит. И Рома молчит. Тишина больно на уши давит, но нарушать ее никто не спешит. Рудбой на корточки рядом со стулом садится, руки на чужие колени укладывает. Смотрит так изучающе, а Худяков в ответ. — Я, кажется, в тебя тоже, — улыбается он. Худяков губы кусает, но кивает с улыбкой, руки на руки Рудбоя положив. — И знаешь, Ром, я думаю, это нормально. Уверен, что он был бы рад, что ты живешь дальше. Ваня имени не называет, но они оба безошибочно поняли, о ком это. Худяков благодарен, что мужчина имени не называет — сейчас сюда точно не хотелось Стёпу приплетать. Рома кивает коротко, неловко улыбается. Отчего-то в компании самого родного человека в этом лагере стало так стрёмно и стыдно. Так что Худяков губы грызет, но взгляд не отводит. Он тут не мальчишка, чтобы играться и прятаться. Он взрослый человек, который прямо вот сейчас тянется к чужим губам и накрывает их своими. Рудбой не тупит — сразу отвечает, не углубляя поцелуй, прекрасно понимая: для Ромы всё происходящее сейчас — полнейший пиздец и стресс. Прекрасно понимает: если Рома захочет — он сам сделает это. Но он этого не делает. Лишь по-детски слюнявит чужие губы, перекладывая Ванины руки на свою шею. Они бы и дальше просто так целовались, так что Ваня уже решается отстраниться, как Рома кладет руку на его затылок, утягивая в более глубокий поцелуй. Будто осмелев. Рудбой улыбается, руки удобно на чужих бедрах устраивая, потому что уже неудобно так сидеть. Медленно поглаживает Худякова по ногам, придумывая идеальную жизнь для них двоих. Как Ванька бы Рому забрал из его вагончика и поселил в свой, который имел кровать, в разы удобнее, чем все вагоны этого лагеря. И в котором можно курить, не выходя на лестницу. В плохую погоду — отличное здание. А еще тут душ есть. Свой. Только для жителя этого вагона. Ну, и, если тот захочет, его друзей и подруг. Так, не о том он думает. Тут Худяков, и еще не факт, что тот согласится переехать. По-любому будет думать, что все думают, что он — обычная подстилка главы, который, за хороший отсос, получит любое золото мира. А это ведь не так. Рома любое золото может за просто так получить. Ваня руки перекладывает с ног на чужую талию и встает на ноги, заставляя подняться за собой и Рому, который, вообще-то, и не сопротивляется. — Блять, Вань, — улыбается мужчина, наконец, разорвав поцелуй. Он глубоко дышит (как и Ваня) и думает, что пора бросать курить — даже на поцелуй не хватает (так же, как и Ваню). — Оу, дорогуша, это далеко на «блять», — тихо смеется Рудбой, обнимая Худякова и целуя его в висок. Рома головой качает, тоже начиная смеяться. Шепчет, что Ванька — дурак. И смеется. Евстигнеев готов слушать такие детские обзывательства хоть целый день, лишь бы видеть улыбку Ромы. Чтобы тот перестал загоняться. — Перестань, — он прижимает голову к шее, когда Евстигнеев начинает щекотать его губами. — Ну Ва-ань! — хохочет он, вырываясь из чужих рук и отходя. Когда Рудбой, с улыбкой на лице, начинает идти за ним, Рома с негромким визгом убегает, забегая в комнату Вани, прикрывая за собой дверь и прыгая на кровать, успевая только разуться перед нею. — Раз, два, три, четыре, пять, — считает мужчина, заходя в комнату. Он, думая, что Рома спрятался, хотел продолжить эту детскую песенку, как она и есть, но, увидев того в кровати, быстро придумывает другое продолжение: — Я иду тебя ебать. Худяков вновь смеется, путаясь в одеяле, все больше и больше его на себя натягивая, и носом зарывается в него, продолжая улыбаться. — Придурок, — выдыхает он, когда Рудбой его за лодыжки хватает и несильно сжимает. — Иди сюда, — Рома хлопает по кровати рядом с собой и Ваня, почти не думая, залезает и ложится рядом, улыбаясь. Они смотрят друг другу в глаза. Улыбаются. Евстигнеев пальцы в чужие волосы вплетает и чуть массирует, двигаясь ближе. — Я тебя хочу, — наконец говорит Рома, а Ваня лишь кивает, как китайский болванчик — часто-часто, много-много. Будто бы Худяков предложил дунуть: с таким кайфом. Худяков, откинув одеяло, седлает Рудбоя и они вновь начинают целоваться, раздеваясь. Ваня медленно расстёгивает ремень и ширинку на чужих джинсах, в то время как Рома тянет Ванину футболку вверх, снимая её с мужчины. Он оглядывает его тату, пальцами водит по цепочке наручников на ключицах, улыбаясь. Евстигнеев его не торопит — даёт насмотреться, натрогаться. И молча ждет. Рому хватает на две минуты. Он поднимает какой-то восторженный взгляд на Ваню, продолжая на ощупь водить по рисункам пальцами. — Больно было? — Худяков, сидящий на чужих бедрах уже в одних боксерах, кивает на тату, и Евстигнеев отрицательно качает головой. — Бывало и больней. Ваня улыбается, но Рома сразу понимает, про кого он. Про Ваню Светло. Про Мирона Федорова. Про Илью Мамая. Про всех тех, кто умер, находясь на этой базе под защитой Вани. Это и вправду больней, чем игла с краской под кожей. Худяков кивает и Рудбой меняет их разом местами. Рома с доверием смотрит в чужие глаза, а Евстигнеев, не теряя времени, тянется к тумбе и достает оттуда смазку. — Прости, — неловко улыбается он, пожимая плечами. — Гандоны все просроченные… — Маркул — самый просроченный гандон, — бурчит себе под нос Рома, но после чуть приподнимает бедра, чтобы Ваня снял с него боксеры, которые тот сразу же кидает на пол около кровати (на которой, на минуту, пружины в жопу не колят!). Ваня растягивает Рому хорошо (тот почти даже кайф ловит), но он все же стонет от боли, когда, если верить словам Рудбоя, мужчина вставил третий палец. Все же, это тебе не Стёпу растягивать, который, вообще-то, всегда сам справлялся и, когда Рома приходил с вылазок домой, все было просто зашибись. Рома только успевает подумать, мол, какого хуя нижний именно я, как Рудбой, поцеловав его в щиколотку, медленно вводит член. — Блять, — скулит Худяков, зажмуривая глаза. Член Рудбоя точно шире и длиннее двух пальцев, которые Карма вставлял в Рому, когда делал минет. — Эй? — зовет Евстигнеев, переставая, кажется, даже дышать. — Ром, милый, ты как? — Ваня таращится во все глаза на младшего, боясь сделать ему больно или, хуже всего, порвать. Худяков не отвечает ничего. Лишь дышит пару секунд, а после сам насаживается, сжимая одеяло в руках. Ваня смотрит на него, а когда Рома кивает, начинает медленно двигаться, продолжая целовать его в щиколотки, держа их в руках. Обоих, от довольно долгого воздержания, надолго не хватает. Минут 5, не больше. Первым кончает Рома — заливает спермой живот, даже не притрагиваясь к себе, а после падает головой на подушки, начиная глубоко дышать, все еще ловя небольшой кайф от трения внутри. Ваня же еще с минуту двигается в Роме, а после, достав член, додрачивает, кончая на чужой живот и немного в свою ладонь. Он нависает над Худяковым около минуты, несильно покусывая косточку на щиколотке, от чего Рома улыбается. После, конечно, заставляет себя слезть с кровати и принести два мокрых полотенца, одно из которых вручает младшему. — А второе зачем? — Рома чуть хмурится, начиная убирать семя с живота, а после, когда пытается сесть, понимает — между ног пиздец мокро. Как у девушки, ей-богу. Ваня улыбается, и, поставив Худякова раком, вытирает смазку с и между ягодиц. Закончив, Евстигнеев уносит полотенца обратно в ванную и, поцеловав Рому в висок, он ложится на кровать, довольно улыбаясь, точно кот, только что съевший банку сметаны. Худяков, сходив в туалет и натянув спортивки Рудбоя (которые были большие ему только по длине, что странно — Ваня выглядит, ну, чуть больше в бедрах, чем Рома), берет из небольшой библиотеки Вани книгу и, включив небольшой светильник около кровати, чтобы не мешать Евстигнееву, начинает читать, погружаясь целиком и полностью в выдуманный мир. — Ро-ом, — зовет Ваня через час, когда вдоволь налюбовался Худяковым. Тот весело хмурится, когда чего-то не понимает, еще веселее вскрикивает, когда его уже нелюбимый персонаж проебывается. Да и вообще, когда Рома чем-то очень сильно занят — он становится в разы красивее. — Ась? — отвлекаться от книги очень не хотелось, но Рома всё же переводит взгляд с бумаги на Евстигнеева, который довольно жмурясь, лежит на подушке, крепко обнимая младшего. — Я тебя люблю, — шепчет Рудбой, целуя Худякова в ребра. — Я люблю тебя, — с улыбкой повторяет Рома, откладывая наконец книгу и выключая свет. Худяков с каждой секундой все меньше винит себя за то, что он нашел любимого человека. Еще и сон, в котором они пили чай с Кармой. Тот точно не выглядел злым или расстроенным. Напротив — улыбался, радовался, благодарил Рому за что-то. А в самом конце, перед самым подъемом, он крепко Худякова обнял: — Будьте живее живых. Будьте живее всех нас.