ради тебя я живой

Рома закатывает глаза на очередное высказывание Рудбоя, ходящего рядом с кроватью, на которой он лежит. А Ваня всё ходит и ходит. Матерится и матерится. Бесит этим не только лежачего Рому, но и Женю, которая проводит на крови Худякова всякие опыты, как сказала она сама. Девушка, кинув папку с записями Ромы на стол, рычит на Евстигнеева и просит, цитата, «съебать нахуй отсюда и не мешать восстановлению парня!» Евстигнеев, конечно же, ещё понудив над ухом Худякова о том, какая Женечка же мамочка, уходит, подгоняемый кинутой Женей ручкой. А вообще, всё с Ромой было хорошо. Ну, подумаешь, не успел убить зомби на очередной вылазке с мужиками. Бывает же, ну! Эта ходячая хуйня даже не успела понять, что перед ней человек, как Худяков её пристрелил. Рома просто задумался. А что, если умереть таким образом? Уже почти полгода прошло, а он всё не мог отпустить Стёпу. Каждое утро он просыпался один, но минут 10 лежал с закрытыми глазами — ждет, пока придет Стёпа, ударит в плечо и заставит идти умываться. Но этого ни разу не произошло и в комнату заходил порядком злой Рудбой, кидался подушками и заставлял идти на пробежку, завтрак, а потом в гараже сидеть или помогать кому. Но Худяков вовремя вспомнил наказ Кармы, который был будто бы выжжен у него на щеке и в мозгах — быть живее живых. Быть живее всех нас. И Рома вспомнил — надо жить. Жить за двоих, жить ради Стёпы. Открыл глаза и выстрелил. И сейчас вон лежит уже две недели в меде. Женя проверяет всё — кровь, мочу, реакцию, зубы, язык, желание жрать мозги и убивать ради того, чтобы поесть. У Ромы ничего из этого нет. Он на все 101% человек. Живущий воспоминаниями, живущий в своих мыслях. Днями, которые могли быть у них со Стёпой. В придуманном мирке. Но человеком, и это главное. Ваня приносит им завтраки, обеды и ужины. Роме рассказывает, что мужики в гараже скучают за ним, желают быстрее свалить от Жени. Шутки какие-то шутит. А Муродшоева глаза вечно закатывает, в ответ бурчит, что эти трое следом слягут и будет она им уколы в жопу ставить — во-о-от такие. Худяков смеется и Женя уже почти согласна выгнать его жить в свой вагончик. Но потом решает — ещё неделька, на всякий случай. — Жень, иди спать, — кивает Рома, смотрящий в потолок. Время уже было давно за полночь — все в лагере разбрелись по своим вагончикам и спят. Около самого вагончика слышно сверчков. Середина лета, если верить календарю Жени и рассказам Вани. Рома в лагере уже полгода, а значит, полгода со смерти Стёпы… Худяков отбрасывает эти мысли. Не здесь думать, не при ком-то. Потому что сдержать эмоций Рома не сможет, а рассказывать кому-либо о том, что случилось пока что не хочется. — А к тебе придет Евстигнеев и вы пойдете курить, — кивает Женя, всем своим видом показывая, что хуй она куда уйдет из меда. — Знаю я вас, милые. Женя, хоть и с самого начала относилась к Роме, как к чужаку, да и сейчас любовью не блюёт, всегда была рядом. Могла несколько ночей не спать, чтобы следить за Ромой, его состоянием. А Роме нужно одиночество, хотя бы на одну ночь. Ему надо переплакать это. Переплакать понимание того, что он, вообще-то, был в метре от смерти. В метре от того, чтобы превратиться. В метре от отключения всех эмоций. А Мурошдоева уходить точно не хочет. Может, конечно, днем часок поспать, оставив рядом с Ромой Даню. Кажется, Даня узнал, что в тот день Худяков всё видел. Правда, парни больше рядом не находились, — поругались что ли? — но взгляды на обедах и ужинах друг на друга кидали многообещающие. Так же смотрел на Рому Карма, когда Худяков собирался на вылазки. С желанием, но пониманием того, что сейчас, вот прям именно сейчас, нельзя. Что будет время, и тогда можно. А сейчас — хочется, но колется. Возможно, Данил в тот день заметил его, когда он выходил из гаража минут через 10 после того, как они с Вовой закончили. А возможно, Данил его просто ненавидит. Всё еще считает чужаком, не частью семьи. Не обидно. Еще почти через неделю Евстигнеев врывается в мед, неся обед и какие-то бумаги. Кажется, это местная газета, которой занимался Юра Дудь. Сам же Дудь был у него накануне вечером. Спрашивал, чё-как. Просил рассказать про то, как выглядят эти зомби. Что чувствовал Рома, когда смерть, в прямом смысле, была перед лицом. Задавал ещё какие-то вопросы из категории «ты тут полгода, расскажи, на кого уже успел подрочить?!». Рома на всё честно ответил, иногда шутя и даже не смотря на то, что это не просто спортивный интерес парня, который хочет на вылазку. Юра всё записывал, иногда тормозил Худякова, говоря, что он, на минуточку, пишет от руки, а это не так легко. В газете Рома ничего не узнал. Да, страха не чувствовал. Да, на смерть было, мягко говоря, похуй. Да, Ваня Евстигнеев кажется ему хорошим мужиком. И Андрей Замай, Игорь Александров и Дарио Виейра. Но на странице 4 или даже 5, после этакого интервью с Ромой, шло еще одно. Один вопрос — что вы думаете о Роме Худякове? — и столбцом ответы. Хороший парень, который поможет, если его попросить. Наглый, противный, злой. Красивый, умный. Рома тихо смеется, читая каждый ответ. Конечно, там было только разделение на мужчин и женщин, имен не было. А жаль. Интересней же узнать, что думает о нем Даня там, Ваня, Женя. А еще Маша и Марк. С девушкой Худяков сдружился — он иногда читает ей свои стихи, пока она помогает на кухне и моет посуду после еды. А еще они вместе ходят к ручью, который проходит в самом углу лагеря. А Марк ходит грозовой тучей — вот-вот взорвется и всем пизда. А про Евстигнеева действительно хотелось узнать. Евстигнеев был тут самым, ну, дружелюбным к Роме. Всё своё свободное время Рома проводил у него в кабинете. Они общаются, Ваня рассказывает про свою работу и в лагере, и раньше, в нормальной жизни. Оказывается, Ваня хороший фотограф. Он показывает пару фоток и Рома улыбается — он был подписан на аккаунт Вани в инстаграмме. Про свою же работу, про мудака-Яновича и коллегу Стёпу он не рассказывает. Говорит, что начальник был уебком, что коллеги были тоже такие себе, не называя фамилий. Ваня тоже смеется, а когда Женя заканчивает с обедом, подходит к девушке. — Слушай, там без него уже плохо, — Евстигнеев кивает в сторону дверей, на что Муродшоева глаза закатывает. Размешивает сахар в чае и трет свой лоб. — Я бы с радостью, Вано, но мне нужны кое-какие таблетки, — девушка откидывается на спинку стула, руки на груди складывает и внимательно смотрит на Рудбоя, который смотрит сначала на Рому, а потом переводит взгляд на Женю. — Напиши названия и место, где их можно достать, — Евстигнеев достает из кармана блокнот и протягивает его девушке. Женя записывает название нужных препаратов и вновь отправляет Ваню «нахуй отсюда, Евстигнеев!». Мужчина кивает, обещает Роме, что вытащит его ровно через неделю. Через силу, боль, кровь и слезы, но вытащит. Рома со смехом кивает, благодарит Ваню и вновь залипает в принесенную газету Дудя. Почерк Юры красивый, ровный даже на чистой бумаге, без всяких вспомогательных линий. Неделя, которую Ваня проводит в поисках лекарств, Рома проводит всё также скучно. Пару раз к нему приходит Юра. Он рассказывает новости лагеря, точно интернет в нормальной жизни. Говорит Дудь тоже красиво — не экает, не мычит и паузы такие, будто бы ты сам читаешь статью. Говорить Юра умеет, в его речи почти нет слов-паразитов. Слушать парня хочется хоть целые сутки, но каждый раз приходила Женя и просила писаку покинуть мед. Парень уходит, но, как Карлсон, обещает вернуться. Потом приходит Чудиновский. С ним не так интересно — оказывается, у них даже общих тем для разговоров нет. Денис сидит в меде, пока Женя спит и ходит в душ, а потом убегает сразу же, как только девушка входит с подносами обеда в вагончик. Еще на один день Мурошдоева просит посидеть с парнем Данила. Тот, сложив руки на груди, сидел на месте Жени и даже не пытался с Худяковым заговорить. Помог сходить в туалет, и опять сел на место, не сводя взгляда, пристального и злого, с парня. Рома даже потом облился — хуй знает, чего он так смотрит. — Ты ведь видел, — наконец говорит парень. Спокойно так, будто бы спрашивает про еду или то, когда Рома выйдет из меда и поедет за едой. Будто бы, блять, не его видели с другим мужиком. — Да, — соглашается Рома, хотя это был даже не ответ. Данил знает, что Рома видел. Данил знает. И Вова, скорее всего, тоже знает. — Об этом никто не должен узнать, — кивает Мейлихов в тот же момент, когда в вагончик заходит Женя. — О чем? — с улыбкой спрашивает она. — Да там., — неоднозначно кивает Данил, вставая со стула и выходя из комнаты, кивая Роме. Худяков кивает в ответ и улыбается Жене. Последний день проходит в каком-то напряжении. Девушка много думает, почти не обращает внимание на Рому и его слова, а потом пишет-пишет-пишет. Но на вопросы Худякова не отвечает. И Рома сам начинает нервничать. Что-то случилось? Что-то с Ваней? Что-то в лагере? Почему Женя, блять, молчит? После обеда дверь в вагончик открывается и в комнату заходит Евстигнеев — заебанный, с синяками под глазами, но такой счастливый. Сумку с лекарствами отдает Жене, а сам лезет к Роме обниматься. Худяков садится на притащенной из пустого вагончика кровати, обнимает Ваню и улыбается. — Пиздец, ты такой мужик — четыре года выживать по соседству с такими уебками, — улыбается Рудбой, когда Женя отпускает Рому, накормив перед этим таблетками. Худяков улыбается, смущаясь похвале, а потом заходит в гараж, где его сразу обнимает Игорь и Дарио, а только потом Замай, который занят починкой машины. — Вот это нам Евгеша задание дала, — качает головой Андрей, отдав перчатки Александрову и отправляя его под капот. — Эти таблетки хуй где найдешь. Ты знал? — не ругается, а скорее жалуется мужчина, падая на диванчик. — Он даже не знал, какие таблетки, — улыбается Рудбой, ворует пару сосательных конфет и уходит из гаража, говоря Роме, что он, если вдруг что, у себя. Худяков спокойно себе сидит на диване рядом с Замаем, наблюдая за тем, как Игорь и Дарио работают, матерясь и рыча друг на друга из-за чего-то. В машинах Рома не понимает вообще ничего. Если, например, Олегу и Роме он мог сказать, что не так в звучании гитар, а Денису и Саше помочь с рифмой, то тут — полный ноль. Машина — четыре колеса, четыре двери, руль и сидения. Есть еще мотор и очень дорогой бензин (судя по словам некогда живого Пашки). В гараж входит Юра, неся термос с чаем и чашки. Поит мужчин, а потом, вручив грязную посуду проходящей рядом с дверями гаража Маше, хватает Худякова и вытаскивает его на улицу, причитая, что ему нужно солнышко, слишком уж он долго сидел в четырех стенах. Рома почти не сопротивляется, идет спокойно до поля, где было пару метров для отдыха — там стоят небольшие скамейки, на земле лежат полотенца, графины с водой на столиках. Дудь оставляет Рому в компании отдыхающих после работы Юли и Оли, а сам уходит в сторону вагончика Худякова, чтобы чуть прибраться там до возвращения хозяина. Худяков правда пытается отдохнуть. Ложится на выданное полотенце, футболку снимает и лицо ею закрывает. Загорает, благо погода позволяет. А девушки тихо что-то обсуждают, стараясь не тревожить гостя. — Завтра год со смерти Мамая, — шепчет одна девушка подруге. К ним кто-то подходит и Рома открывает глаза — Слава Машнов, который занимается работами в поле или огороде. Мешки там таскает, копает. Делает всё, что девушкам тут запрещено. — А еще Мирона и Вани, — зло поправляет он, как оказалось, Олю. Та, по словам Вани и вообще всех, до сих пор питает какие-то чувства к умершему год назад Илье Мамаю. — Я это и хотела сказать, пока ты не перебил, — Серябкина худые и загорелые руки на груди складывает и головой мотает. Рома задумывается. Мирон. Ну, много же может быть этих Миронов по всему Питеру, так ли? Потом прогоняет всех своих знакомых, и, оказывается, Миронов мало. Из всех людей, которых Худяков знал, всего один Мирон. Федоров Мирон. Так что он поднимает взгляд и садится на полотенце. Машнов окидывает его взглядом, мол, хули встал, баран, а потом уходит. — Мирон, который Федоров? — спрашивает он у девушек и те, вроде бы, даже оживают. — Федоров Мирон Янович? — Ты знаешь Миро? — улыбается Юля, строя глазки парню. — Мы.., — Рома кивает, подбирая слова. — Я работал на него. Пока всей этой хуйни не случилось.