Найти потерянное

Ночи всегда короче, когда рядом Дотти. Может, это от того, что время бежит незаметно. Пегги растворяется в ней. В глубоких глазах, пленяющих губах, шёлковых волосах, бархатных руках. Ей хочется утонуть, погрязнуть, погрузится до конца и без остатка. Иногда их ночи усталые. Пегги, ведомая сладким голосом, не может ничего, кроме как уткнуться в мягкие подушки и провалиться в сон. Иногда их ночи полны страсти. И неважно, кто принимает в этот раз. Это всё абсолютно неважно, это всего лишь мелочи. Иногда их ночи такие, как сейчас. Дотти не любит говорить о себе. Она, признаться, устала от этого. Каждую новую миссию, что остались далеко в прошлом, ей приходилось быть разной. Она была Аннетт, Жанной, Элис, Амели, Амандой, Розой… Дотти была кем попало, с какой бы то ни было историей в угоду Левиафану, Красной Комнате, десяткам и сотням ненужных, мерзких и жалких людей. Таких, как она сама. Сейчас же всё изменилось. Дотти отбилась. Надолго ли? Она не знает. Но уверенна лишь в одном — её будут искать, стремится найти больные места чтобы надломить, раздавить, уничтожить. Единственная её слабость — Пегги Картер. Пегги Картер, которую, кажется, невозможно победить, сломать, сбить с пути. Которая с улыбкой говорила, что плохие парни больше не угроза. Та Пегги Картер, говорившая, что даже если кто-угодно посмеет явиться за Дотти — она спрячет, спасет и сбежит с ней — хоть один, хоть тысячу раз. И даже если не Красная Комната, а сам СНР поднимется на ее поиски — она защитит. Потому что они заслуживают спокойной жизни. Заслуживают быть и существовать друг для друга, а не в угоду тем, кому до них, на самом деле, не было никакого дела. Впрочем, иногда Дотти позволяет себе снять броню. Яд не течет по её губам и глаза не наполнены немой яростью и разочарованием. У неё даже нет пистолета. Более того — нет ни ножа, ни лезвия. Есть только общая спальня вдалеке от Вашингтона, Нью-Йорка и прочих огромных, но таких ненужных (Пегги, может быть, самую малость) городов. У них одна большая кровать со старыми, но чертовски привлекательными для Дотти простынями. Многие цели думали, что ей до безумия хотелось быть оттраханной на кроваво-красном постельном. Они даже не догадывались, насколько ошибались. Дотти ненавидела красный. Эти же простыни были светло-голубые, как вода на солнце, как светлое небо в ясный день. Они ярким пятном выбивались из атмосферы остальной комнаты. Конечно, ведь кровать была из темного дерева. В тусклом свете желтой лампы её острые углы виделись почти черными. И всё же свет от камина Дотти любила больше. И этот камин, что, подстать комнате, был темным, вызывал теплые чувства. И как бы старательно Пегги не пыталась очистить его от золы — ничего не выходило, и раз за разом она проигрывала. Что же, это была одна из немногих битв, в которой она потерпела безоговорочное поражение. Причём так безнадежно… Ещё тут был книжный шкаф. Дешевые, старые книги на французском и итальянском перемешивались на полках с новыми, но на английском. Сюда впору было вместить туалетный столик, однако им не захотелось. Ни Пегги, ни Дотти не любили заставленных комнат. Для них любая поверхность — опасность, любая вещь — оружие. Они как никто другой знают об этом. Когда-то в прошлом, буквально недавно, доводилось сражаться, кажется, всем. Они кидались стульями, табуретками. Резали друг друга осколками разбитых зеркал. Топтали каблуками, когда по близости не было ни пистолетов, ни чего-либо другого. Душили и впивались (особенно, Дотти) в чужие шеи ногтями. Шкаф с их вещами был на кухне-гостиной. Она была самой большой комнатой в их доме. В их доме. Дотти готова повторять это каждый день, смакуя на языке, чувствуя безумную всепоглощающую эйфорию. Да, да, да! Она сбежала. А Пегги солгала. Дотти сбежала, оставшись не найденной для всех, а Пегги наконец может выдохнуть. Нет ничего, что могло бы заставить вновь стремится в СНР, распутывая и спасая. Больше нет ни единой души, что искала бы компромат, копала под нее, мечтала бы убить. Была лишь Дотти, до неприличия красивая, и их постель. Чаще всего именно постель. За окном тихо. Свет потушен в спальне, кухне-гостиной, коридоре. Есть только Дотти в её руках, что смотрит куда-то в сторону. Пегги нравилась такая Дотти — живая, своя, настоящая. Пегги любила её хриплый голос. Но куда больше она любила не глупые речи, коими та выбивала себе доверие, а настоящие, осмысленные и до одури интересные разговоры. Или, иногда, монологи. Тело Дотти под толстым одеялом ощущается таким родным, таким теплым. Пегги любит всё — ноги, талию, грудь, плечи, ключицы. Любит шрамы, родинки, бледные веснушки. Любит выступающие тазобедренные косточки. Впалый живот заставляет чувствовать желание откармливать, ухаживать и, чёрт возьми, баловать-баловать-баловать. Даже если Пегги знает, что Дотти всегда была такой худой. Даже если это природное. Впрочем, сейчас Дотти не выглядит так, будто она находится в наилучшем расположении духа. Она не зла, Пегги знает наверняка. Это нечто другое. То, что вызывает тревогу. Она знает, что Дотти может справиться совсем. Но это не мешает ей желать защищать ее, отнюдь. Дотти знает тоже самое, и точно так же хочет защитить. — Ангел, — приглушенно зовёт Пегги. Она знает, что Дотти почти что смешно с этого обращения. Она — последний человек, которого можно так назвать. Но всё равно, даже после стольких шуточных споров, не может перестать. — ты в порядке? Дотти медленно поворачивает голову в сторону Пегги и смотрит в её глаза. Уголки губ непривычно опущены, оттого она кажется чересчур серьезной. Будто траур нагрянул в их маленькую квартиру. Пегги не ждёт честного ответа, а лишь слабо выдыхает и соприкасается с Дотти лбами. Ей нравится слышать биение чужого сердца, ощущать теплую кожу под своей. Просто быть вот так — и целого мира не надо. — Иногда я думаю, что было, если бы не Красная Комната, — после недолгого молчания отвечает она. Сердце Пегги вздрагивает. Она ненавидит. Ненавидит Красную Комнату. Ненавидит Советский Союз. Ненавидит всю эту грязь. Ненавидит Левиафан. — они дали мне многое, но…— она сама не знает, зачем эти слова. То, чему ее учили? Слепая покорность. — Но отобрали у тебя ещё больше. — мгновенно прерывает Пегги. Взгляд её серьезнее и острее, чем секунду назад. — не говори мне о том, что они тебе дали. Это не идёт ни в какое сравнение, Дот. Ты знаешь, что я говорю правду. Дотти знает. О, Боже, она знает это намного лучше Пегги. Потому что, в отличии от ее возлюбленной, ей известны подробности. В некоторые она не посвящала даже самую близкую. Есть вещи, знать которые просто не нужно. И ей так неудержимо, безумно хочется кричать. Кричать, срывая голос, надрывая связки. Кричать от того, что с ней сделали. Но Дотти смирилась с тем, кто она. Поэтому лишь смиренно молчит. Она дьявол, животное, падальщик, убийца, наемница. Не человек. Она соткана из грехов — погрязла в них настолько, что никакой подвиг её не очистит. Дотти знает, что имеет в виду. И она одновременно хочет и не хочет говорить об этом Пегги. Но та, вероятно, знает. Знает, но всё равно остается рядом. Дотти искренне мечтает заслужить ее. С первого взгляда можно подумать, что она уже давно заслужила Пегги. Они провели бесчисленные ночи вместе, прошли бок о бок через, кажется, абсолютно всё. Научились понимать и ощущать друг друга. Но нет. Дотти знает, что нет. Заслужить Пегги Картер невозможно. Пегги слишком сильная, добрая, смелая, справедливая для этого мира. Дотти никогда не скажет, но она знает, что Стив Роджерс и рядом не стоит с её Пегги. И в глубине души даже рада, что ни один идиот не догадался об этом, оставив наивысшую драгоценность ей. Дотти долгие секунды молчит. Она просто смотрит в чужие глаза, наполненные искренним беспокойством, любовью и какой-то отдаленной, глубокой яростью. Ей бы забыться в этих омутах навечно, не вспоминая ни о чем на свете. Думать лишь о Пегги. — Они забрали не больше. Они забрали всё. — медленно говорит она. Дотти, все ещё лежащая головой на руке Пегги, переворачивается с бока на спину. — Пегги… — почти что бесшумно зовёт она. И знает — этого хватит, чтобы обратить на себя никуда не пропадающее внимание своей любви. — Я не знаю. — признается она. Это слишком спонтанно, слишком грязно— Пегги, у меня нет ничего, ты понимаешь? У меня нет ни имени, ни страны, ни дома, ни прошлого. Моего прошлого. Я буквально не существую… Но всё равно чувствую вину. Пегги… Ты единственное, что на самом деле есть у меня. Ее дыхание сбилось. Она таила в себе это слишком долго, догадываясь, что Пегги знает. Теперь лишь это не висит в воздухе тяжелым не оседающим грузом. Теперь эта правда, что слишком долго хранилась, вышла. — Я…Я взаправду. У меня не было ничего. А теперь… Общий дом, ты, наша история. — Дотти словно оправдывается. Никто и никогда не заставлял чувствовать её себя столь виноватой. Теперь, когда маски сняты уже достаточно давно, Пегги знает — Дотти не хочет ранить её. Больше нет. Пегги прерывает монолог сама. Уже во второй раз. — И все равно, этого не достаточно, Дот. И знаешь что? — Агент тяжело вздыхает. Следующие слова Пегги, может быть, ценнее всех тех, что были сказаны до этого. — я хочу дать тебе всё это. Я хочу видеть тебя такой, какой ты хочешь видеть себя. Позволь мне… Найти всё это с тобой. — наконец выдает она. Пегги не лучший оратор — хуже чем Дотти в сотни раз. Но она искренняя. Искренняя до боли. Потому что она любит Дотти точно так же — до боли. И пока она говорила любви о том, что будет рядом с ней, пока она будет искать — сколько времени это бы не заняло — Пегги будет держать обещание. Ей неважно, куда это их заведет. Даже если придется сразить полк, убить генералов, пробираться сквозь огонь или воду, подбирать сложнейшие пароли. Это так неважно, по сравнению с тем, что Дотти обретёт всё то, что она заслужила. И всё то, что у неё отобрали.