Ecce Homo

      В безумстве своём человек — великий художник. Танцевать и петь его заставляет религия, а созидать и разрушать — любовь к Богу; но любовь эта всегда эгоистична.       О Человек! Я воспеваю имя твоё, как Ты воспевал бы имя Создателя своего. Но Ты — о ужас! — не веришь в него и насмехаешься над той истиной, что заключается в вере.       Как же ограничен человек, говорю я, и, говоря это, я начинаю плакать; взгляни он на ангела, то сразу же ослепнет, а взгляни он на Бога — сойдёт с ума.       Всей своей ничтожной жизни человеку не хватит на то, чтобы познать всё, что его окружает; потому и ищет себя человек в чём-то одном, не посягая при этом на всё остальное.       Однако с самого своего рождения люди и жизни их сильно разнятся, а потому никогда они равны не были и никогда таковыми не будут.       Но, вопреки своей природе, когда-то родился человек, жаждущий чистого и непорочного познания. Человек, появившийся с душой, готовой вбирать в себя свет и раздавать его людям на серебряных блюдцах. И имя его было — Энки Анкариан.       И было уготовано ему место в королевстве абсурда — на самом краю мира, отделённом от мира всяких иных земель; в храме поклонения высшим силам, который вместе с ним разделял некоторый сброд, в числе которого были как высшие жрецы, так и скромные неофиты и паломники, пришедшие туда из далёких земель ради новых для себя знаний.       «Храм» — какое величественное слово, и как нелепо его некогда использовали! Этому можно, разве что, только подивиться. Но доля правды в нём, тем не менее, всё же имелась.       Этот же храм был поистине огромным, в нём уместили всё и вся. Было в нём несколько закрытых от солнечного света комнат, специально отведённых для ритуальных жертвоприношений; три библиотеки, одна из которых содержала в себе литературу не для всякого ума, а потому была закрыта от простого люда; единая комната-казарма для всех проживающих в храме.       Было ещё много, о, так много вещей, комнат, славных мест и разных глупостей, о которых, увы, поведать не выйдет. Но больше всего в мире я хочу, чтоб человека, чьё имя выкрикивают уже с небес, признали и там, откуда он родом.       Двух близнецов, стоило им только появиться на свет, окрестили неприкосновенными до той поры, пока им не исполнится шестнадцать лет. Брат и сестра жили вместе, однако только у одного из них была возможность в конце назначенного срока стать кем-то, и за это самое право они боролись с самого начала.       Росли они под опекой диаконов, потому как о матери их, равно как и об отце, не было известно в равной степени ничего.       Два подкидыша, как бы грубо это ни звучало, соперничали между собой, всеми силами стараясь заслужить похвалу воспитателей. И дня не проходило, чтобы кровные родственники не язвили бы один другому, выказывая всю ненависть, что имелась в их душах.       Лучше всего в жизни они научились презирать. Наполняя рты свои ядом, они плевались, мечтая очернить друг друга в глазах высших из высших, что, впрочем, иногда у них выходило.       Но ненависть и любовь — это, безусловно, части одного целого; особенно, если чувства эти искренни. Иначе как ненавистный человек въедался бы в память, словно возлюбленный?       Один вопит: «Ненавижу!», имея в виду при этом «Люблю и почитаю»; другой же говорит совершенно иное, подразумевая при этом нечто ещё более запутанное и заковыристое.       Однако нет и не было никогда между ними гармонии, потому как гармония имелась внутри каждой души отдельно и только так. —       И горела меж ними адским пламенем злоба.       В тот день мальчик, обычно первый рвущийся к новым открытиям, не мог заставить себя подняться с постели; мальчик поднялся только тогда, когда яркие лучи солнца достигли его жмурящихся глаз через отверстые оконные ставни.       В тот день девочка, гребнем уже расчёсывающая свои волосы рядом с ним, в который раз упрекнула мальчика в том, что тот не умеет правильно спать. А мальчик, привыкший уже духом к словам сестры, лишь потянулся и громко зевнул.       — Сегодня особый день, — стараясь не выдавать волнения в своём голосе сказала девочка.       — Сегодня особый день, — повторил за ней мальчик, не возымев, однако, особого духа. — Особый день. Новый день. Новое разочарование. В своей очередной неудаче не опозорь ты хотя бы нашу фамилию!       — Из нас двоих больше всего шансов опозориться как раз таки у тебя. Хрупкое тело твоё вмиг изорвётся, стоит тебе лишь пасть на колени.       — Не лги мне. Никогда не лги мне, — сказал мальчик и, окутавшись наконец в привычную для себя чёрную мантию с золотистым кантом, убежал по своим делам.       Как! Разве не́ был тот день особым? Разве не должно было тогда что-то случиться? Быть может так, что мальчику было всё безразлично, или что день тот был самым что ни на есть обычным?       Нет! Нет! Трижды нет! Причину на то объяснить мне нетрудно: в особом дне есть и особый час, и пока тот час не настал, брат с сестрой могли делать то, что им только заблагорассудится.       Убежал тот мальчонка, и пошёл он тогда через длинные коридоры, мимо забавных людей в своё место, в котором чувствовал себя хорошо. То было даже не комнатой, а лишь настолько тёмным, насколько мог он найти, уголком в храме. Мимо того угла никто никогда не ходил, а любой, даже самый тихий шорох, эхом доносился до туда и приносил эту весть осторожному мальчику.       Сползши по стене, мальчик достал из-за пазухи толстую книгу в кожаном переплёте, открыл её примерно на середине и принялся читать. Он, даже несмотря на отсутствие света, пытался вглядываться в каждую букву, вчитываться в каждое слово, едва ли при этом двигая ртом. Прочитав целое предложение, он повторял его хотя бы раз, чтобы запомнить наверняка. Ну а прочитав целую страницу, он поднимал глаза вверх, осматриваясь по сторонам.       Но никого никогда в этом месте не появлялось, а единственным источником звука служила улица за толстой стеной, откуда доносились звонкие удары колоколов и слова пастырей о том, что «сегодня никто не ест, и сегодня никто не спит».       И вот, перевернув ещё одну страницу, вновь он поднял свой взгляд и опять никого не увидел. За стеной же послышался треск кострища и чьи-то незнакомые крики. Кто-то бил в барабаны, а затем всё во мгновение стихло.       «Где же она сейчас?» — проплыла, должно быть, мысль у него в голове. Что-то невероятно простое, вероятно, заставило его задать себе такой вопрос. Вопрос и другой всплыл у него в голове: «Чем же она сейчас занята?»       Но разве было ему до этого дело? Нет! Разве не безразлично ему это было? Но говорят так, что ненависть берёт верх даже над безразличием.       Девочки той, что приходилась ему сестрой, не было в той мере, в которой были все остальные. Встань на её место кто-угодно, и ничего бы не изменилось. Они были одним целым, но даже по отдельности одним целым они оставались. И поэтому лучше всего они умели говорить «Я».       Внемли мне, о Человек, ибо состоишь Ты из плоти и крови! Посмотри на Себя и запомни, каков Ты есть, ибо настанет день, когда по воле гибельного рока всё станет ничем. Так говорю я к Тебе и, наблюдая за Тобой, плачу.       Но слово моё остаётся при мне, а уши Твои остаются в неведении. И ударил тогда, взявшийся из ниоткуда, гром, и возникла перед мальчиком его сестра.       — Откуда это у тебя? — с укором в речи вопросила она. — Здесь такое нельзя.       И тут же, по прошествии одного лишь мгновения, она переменилась в лице. Одарив брата язвительной ухмылкой, она хотела уж было помчаться вглубь коридора, как вдруг из тех же глубин послышался голос, повторявший имя мальчишки.       Мальчик же, подумав секунду, быстро поднялся с холодного пола и лёгким движением прило́вченных рук вручил свою книгу в руки сестры, устремившись затем в сторону зовущего голоса.       Тут из-за угла, из одного коридора появился адепт, облачённый в чёрную мантию; на руки его сразу бросился мальчик. Сам же адепт, почуяв неладное, бросил свой взгляд на пустующий угол и увидел от него недалёко стоящую в исступлении девочку, вместе с этим приметив в руках её некий предмет.       — Подойди, — приказал ей адепт, — и отдай это мне.       Но она воспротивилась, осознанно или же нет, — телом своим она отрешилась, своей волей обратив адепта в гневение. Но не успел тот и слова сказать, как она, словно ожив, сделала так, как было ей велено, скромно добавив, что вещь не её.       Однако ответ, данный девочкой, не устроил адепта, и он, оглядев сначала вручённую ему книгу, так ей сказал:       — Ужели решила расстроить ты нас, наставников и менторов ваших, в такой хороший, в такой особый день? Разве наказания жаждала ты сегодня? Ну что ж! пусть будет так.       И ухватил он мальчика за плечо, и пошёл с ним куда-то, напрочь забыв о девочке.       Что ей тогда оставалось? Быть может, только заплакать, как подобает ребёнку? Во всяком случае, нелепый её силуэт исчез с глаз мальчика, когда тот, едва поспевая за наставником, шёл к ему неизвестному месту.       Мальчику очень хотелось спросить: «Куда мы идём?», но вопрос этот не имел бы смысла, ведь он и так на него знал ответ. На самом же деле хотел он спросить: «Зачем мы идём туда?», но — какая несуразица! на этот вопрос он тоже знал ответ.       «Идём мы туда и идём мы туда затем, чтобы мог наконец ты унять дрожь в сердце своём и в руках своих», — так ответил бы ему ментор, если вопрос прозвучал бы вслух. Умерить пыл тела его хотели жрецы, дабы холоден он был всегда и телом, и разумом. И дал мальчик на это добро.       Пока шли они по холодному коридору, слёзы (мои, очевидно) рушились с неба, отбиваясь от стен великого храма. И ударил тогда гром, уже во второй раз.       Придя, наконец, к двери в комнату, прежде незнакомую мальчику, ментор потянул её за ручку и под скрип сухой древесины пригласил его войти.       Он же, не колеблясь ни секунды, проследовал внутрь и с нескрываемым на лице ужасом обнаружил в маленькой коморке связанного, а оттого и блеющего ягнёнка. Не смог бы он услышать его вне коморки, даже если бы сильно захотел, ибо блеяние испуганного животного заглушал шум дождя, раздающегося за стенами.       Посмотрел тогда мальчик на ментора, который уже протягивал ему жертвенный кинжал с такими словами:       — Соизволь ты, в день такой дивный, совершить первое принесение крови в жертву своё — во славу богам. Я же, пока ты не начал ещё, зажгу в этой комнате свет.       И, достав огниво из кармана мантии, приступил он зажигать тонкие настенные лучины, а когда закончил, то вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.       Но недолгим было его отсутствие — возвратился он, принеся с собой кувшин, доверху наполненный душистым оливковым маслом; но оставил он его на самый конец ритуала, положив на каменный пол. Стал наблюдать он затем, что же случится с невинным ягнёнком; что же предпримет мальчишка.       Мальчик же, проведя ритуальным кинжалом по брюху (сев перед тем на колени), смело вонзил его, укротив в себе чувства тревоги и страха.       Истошный вопль извергнул тогда из себя невинный ягнёнок, брыкаясь и дёргаясь; рассёк тогда своим кинжалом мальчишка брюхо животного, и брызнула во все стороны тёмная кровь.       Но случилось что-то ещё. Мне стало вдруг интересно, и задать мне вопросы хотелось больше всего: что в этом красивого? что в этом хорошего? что в этом особого?       Я крикнул тогда, обратившись к Безднам глубинным, и получил свой ответ, доставленный эхом. И понял тогда я, что вопрос мой был глуп.       А мальчик, к моменту тому закончив работу, склонился над телом, весь испачканный кровью. Закрыв глаза, он приготовился слушать.       — Ты сделал всё правильно, ты молодец, — начал тут ментор. — Только вдоволь настрадавшись, нечто живое может наконец умереть, да умереть по-настоящему. Таково наше учение, и ты это знаешь.       И только договорив, поднял он с пола кувшин и совершил возлияние — во славу богов. И капли душистого масла попали на волосы мальчика и на мантию его.       Показалось тогда, может быть, мальчику, или было всё это наяву, — но вся эта тьма, что была только в комнате, стала густеть, и капли масляные становились нечистыми, жизнетворящими. И почувствовал он, как с тёмного-тёмного потолка на него кто-то глядел, да глядел испытующе, жаждая узнать от него слово.       Но мальчик молчал, вздымив лишь слегка свою голову, и держал веки свои сомкнутыми до той поры, пока капли и поток их не прекратился.       И слово его осталось при нём.       Какое дерзновение, говорю я, и какая при этом учтивость! предусмотрительность! благочестивость! Вновь поражаешь меня Ты, самый гордый из животных, выпятивший грудь свою и задравший высоко подбородок.       О, насладился я Тобой бы ещё, но бессмертный Твой дух я увидел, и теперь я доволен. Но излиться слово ещё должно, ибо самоей сути о Тебе я ещё не поведал.       И будет так, как сказал я.       Ментор же, чтущий традиции, отворив дверь, повёл мальчика, надеясь привести его к умывальням, но ударил тогда гром, уже в третий раз.       Возникла тогда на самом пороге сестра, учуявшая странный запах у двери. Пару раз поморгав слезливыми глазками, оглядела она своего брата по крови, который, лишь слегка ухмыльнувшись, ответил взаимностью. —       И горела меж ними адским пламенем злоба.