Ecce Homo

      «Безумие укрепляет разум», — говорит, безусловно, тот, кто разумом обладает. Говоришь так и Ты. Говорю так и я, потому как не могу говорить я иначе.       Взгляните на Него! Он вновь сотворяет жизнь! Его время снова пришло, а вместе с тем пришёл и конец всей той несправедливости, что Его окружала.       И вот теперь случилось так, что сидит Он передо мной, согбенный, огрубевший и истощённый, и готовится слушать.       О Человек! Сядь, успокойся и передохни, пока не настал День покаяния; он, разумеется, ещё не скоро, но на пути к нему лежит ещё много несчастий.       О Человек! Склонись, поцелуй свою землю родную и поблагодари отца своего за то, что Ты есть; сделай так, ибо любовь Твоя поистине чиста и безупречна.       Я вижу, понимаю и верю; верю в человеческое и в вечный закон человеческий. Дано мне увидеть всё и поведать об этом.       И так я скажу.       Мальчик, уже повзрослевший, был в тот день в особенной комнате. Он, тощий, костлявый, бледный и обросший, сидел на полу некоей запертой комнаты. Ни света там не было, ни единой, помимо его, души.       Третий уж день он там находился, не имея при этом еды и питья. Сидя в рваном рубище, он тихо молился, сгорбившись на полу и обняв себя же за плечи.       Думалось ему, наверное, о чём то до невероятия обычном, что не выражается обычно вслух; что, как это обычно бывает, витает где-то в подсознании и не даёт себя прочесть.       Пока был он занят думами, с пола на его руку заполз маленький паук, взявшийся в комнате невесть откуда. Но это мальца не смутило; поднеся его к своему лицу, он тихо промолвил: «Вот твоя доля» и сразу загрыз его, вмиг ощутив на языке своём горечь.       Так было нужно; он это знал и этому верил; этому как же можно не верить?!       Затем же он вновь склонил свою голову и ухватился за плечи. Так он застыл, дожидаясь того времени, когда о нём вспомнят.       Такое молчание нависло над храмом, над тем необычным местом, какое не нависает и в самые мрачные ночи; никакое слово не вырвалось тогда бы из уст человека, и никакое слово не прочли бы на письме.       И могучее перо с нанизанными на него чернилами застыло тогда в предвкушении, ожидая величайшего откровения, дабы запечатлеть его на бумажном холсте.       Тогда ж и достигло меня то прекрасное эхо, гласившее: «Мы сберегли!»       О дивное эхо, правда ли это? Правда ли то, что тот плод амброзийный, зародившийся когда-то в людском чреве, теперь воссияет? Если уж так, то прошу! будьте же горды!       Радость теперь пробирает меня изнутри, и дрожь охватывает целиком моё тело. Тяжесть обременяющая, но столь же при том лёгкая, что вздымает мне уголки рта, образуя улыбку, садится на плечи мои, будто небесная птица, и говорит мне на ухо: «Твори! Разве не прекрасное сейчас время для этого?»       Так пусть и будет, и прекратится затянувшееся молчание.       И во мгновение оно прекратилось: в комнату ту, что служила жилищем мальца, наконец постучали, развеяв застоявшуюся тишину. И прозвучал тогда голос за дверью:       — Мой друг! Встань теперь, отряхнись и духом своим приготовься воззреть на того, с кем обоюдно ты враг. Ты много размышлял, и я с радостью возвещаю тебе о том, что размышления твои не были бесплодны; сегодня мысль твоя воплотится в жизнь!       — Хорошо, — ответствовал голосу парень. — Пусть будет всё так, как ты мне велишь.       И тогда так случилось: отворилась дверь, и свет дневной залил собой комнату; показался на той стороне человек золотых лет в мантии и с лучезарной на лице улыбкой (был его образ столь светел и прекрасен, что лица того человека подробнее разглядеть было не можно) протянул свою руку, чтоб за неё ухватился юнец. Ухватился тогда он за неё, и пошли они вместе по улице.       Однако стоило только им выйти, как сразу солнечным светом ослепило юношу, пребывавшего долгое время во тьме; увидев то, человек прижал его к себе ближе и заслонил собой солнце.       Хорошо он поступил; как мог бы он поступить иначе? Как! О, этот глупый вопрос, который задаётся, однако, тогда лишь, когда вопрос «зачем?» имел бы много меньше смысла, чем «как?»       Благой человек явно знал это, а потому немедля исполнил то, о чём помышлял.       Но пришли наконец оба человека туда, куда было нужно, и пришло тогда время их расставания. Обратившись к другу, так молвил старший молодому:       — Я более не должен сопровождать тебя, а потому лишь напутствие передать такое отважусь: «Посмотри, путь свой уже ты избрал; ты преуспеешь, но подумай над тем, куда он тебя приведёт». Запомни слова эти и возьми в руки свои сей кинжал.       Так он сказал; и, закончив, достал из-за пазухи ритуальный кинжал и передал его парню. Поблагодарил тот в ответ его словом и, сделав один лишь только шаг, провалился целиком в яму, глубокую и широкую.       Мой Друг! Что с Тобой сталось? Погряз Ты в сомнениях? Я сожалею, ежели так оно, — когда бы не сожалел я! — но неправедного, лживого пути для Тебя не бывает.       О Человек! Как устать бы я мог от созерцания величия и от воспевания имени Твоего? Спустился бы я на колени перед Тобой, коли мог бы — в этом, я уверен, нет ничего постыдного.       Но что же теперь? Ты просишь о помощи? У кого? Ты здесь один.       О Человек! Как хотел бы я зажечь свет в очах Твоих, ныне блеклых. Но это сделать не можно, увы.       Так ползи же тогда по земле, вздымив свою голову кверху; почувствуй град капель дождевых на лице своём и поднимись с новыми силами.       И так он и сделал.       Как! Наступила другая погода, а на небе в то время не было ни облака. Чьи это слёзы тогда? Но разве важно это? Разве не безразлично мне это?       Юноша же тем временем поднялся с земли и, ощутив на себе сырость и грязь, сбросил с себя рваное рубище. А когда он решился таки оглядеться вокруг, то увидел тех в стороне, что назывались жрецами; сидя на скамье, они наблюдали с высокого каменного помоста и ждали начала действа.       И ударил тогда, наконец, гром, и послышался юнцу чей-то говор.       — Чего же ты ждёшь? — прозвучал недалёко голос, обращённый к нему. — Разве не этого ты ждал? Разве не этого мы ждали? Долгое время, множество лет мы прождали и, наконец, дождались! Поединок уже начался! Так чего же ты ждёшь и не действуешь, коли действовать хочешь?       Повернув голову, юноша сразу узнал в чертах знакомых сестру, равно оголившую тело, как и он сам. Она стояла и глядела на него, вознеся над собой свой кинжал, словно скипетр.       Хотела она услышать ответа, но, не дождавшись его, она обратилась теперь к жрецам с такими словами:       — Отцы мои, истину ведающие! Вы многому меня научили; пришло теперь время проявить мне мою благодарность и возвестить о себе. Так возрадуйтесь же!       Между тем тучные облака затягивали небеса всё сильнее.       О, я дал своё благословение Тебе уже тысячи раз, но всё же я повторюсь: пусть день, в котором столкнулись вы, будут прославлять и через год, и через столетие, ибо, — иначе быть не может, — сей день есть день созидания и день разрушения. День рождения и день умерщвления. День, что называется, перемен.       Между тем кинжалы в руках связанных кровью изъявили желание резать плоть.       Прозвучал тогда горн громогласный, и началась между ними кровавая схватка.       Стали они быстро сближаться, но ноги их, погрязшие во мгновение в сырой земле, нелепо скользили и им не поддавались. Не желая упасть, каждый замедлился, а подступив к противнику, начал наносить бесплодные взмахи. Пусть ни щитов у них не было, ни всякой защиты на теле, но каждый удар друг от друга был обречён на провал.       Десятым только ударом сестре удалось нанести неглубокий порез по предплечью брата. Он же, стерпев свою боль, в ответ ударил сестру и, попав по ключице, рассёк ей кожу и мышечные волокна до третьего ребра. Кровь их наконец пролилась, и начало дело теперь ускоряться.       Так они бились: резали, толкались, пинались, били голыми кулаками, куда не можно было ударить кинжалом. Не каждый их удар был смертельно опасен, но каждая случайность могла уже вогнать их в могилу.       И если поначалу вели они себя осторожно, опасаясь всякой ссадины или ушиба, то, по прошествии лишь нескольких мгновений (столь уж быстро развивалось сражение), они стали беспрестанно атаковать, напрочь забыв о ранах и боли.       И падали они, и не один раз они падали, и кровь их смешивалась с грязью. Но столь ярким пламенем сияло в них желание одержать победу, что каждый раз они поднимались.       Но какой бы силой не обладала их воля, их тела истощались под действием силы. И упал тогда юноша в который раз, и не смог уже встать. Лёжа в грязи, он мог лишь смотреть, как сестра, теперь походящая на гордый рубин, к нему подступала, выпятив перед собой кинжал. Подошедши, села она перед ним на колени.       Уже ощутив на своих губах вкус победы, она хотела уж было завершить начатое последним взмахом кинжала, но рука и тело её вдруг задрожали.       Долго она медлила, чем привлекла внимание наблюдавших жрецов. Стоило ей завидеть на себе сосредоточенные взгляды, то мигом отрешилась от едва ещё дышащего брата. На лице её проступили едва ли заметные слёзы, и так она заговорила, обращаясь к жрецам:       — Отцы мои, истину ведающие! Вы да простите меня, ибо я отвратила от вас свои глаза раньше положенного. Я знаю, что это неверно, но предать смерти своего брата родного я не могу. Что делать мне, как поступить?!       Между тем её брат тихо поднялся с земли, но сестра, обращённая к наблюдавшим жрецам, того не заметила. Она говорила:       — Слезами моими и горечью я вас упрашиваю — молю, сохраните ему жизнь. Пусть он будет лишён права говорить, пусть он будет лишён права молиться, но пусть он будет жить!       Но, смотря на сестру, все жрецы оставались безмолвны. Поняла тогда она, что за спиной её что-то происходит. Но когда поняла она и когда сделала головой своей лишь четверть оборота, лезвие кинжала вонзилось ей в спину.       Юноша, прежде лежавший в грязи, бил и проливал кровь своей сестры, пока она не упала и не издала последний свой вздох. И когда он, измождённый от битвы, взглянул на жрецов, взорвались те хвалениями. Говорили они многое, и, говоря, они смеялись.       — Ecce Homo! Ecce Homo! Поглядите на него, разве вы не рады видеть его таким? Вот он — человек нарождающегося племени! Царь царей!       Юноша осматривал тело сестры, когда к нему спустились те люди, которых он раньше не видел. Взяв под руку его, они провели его вон из ямы.       — Забудь теперь о сестре, о Наречённый! Забудь! — говорили они, ведя юношу за собой. — Лучше воспой вместе с нами своё торжество! Идём! Идём!       И тогда пошёл он за ними.       О Человек! Я радуюсь теперь, ибо теперь Ты стоишь подле меня. Радуешься ли этому ты? Я не знаю, но я в это верю.       Посмотри на Себя и на меня и сравни — разве мы различны? Я, что называется, общее, а Ты, что называется, частное; но все мы общее, и все мы частное. Хорошо ли, плохо ли это для Тебя, я не знаю; но когда подумаешь Ты и когда узнаешь, то будет это Тебе хорошо.       А пока огороди Cебя от мыслей плохих и предайся веселью. Великий пир будет, пока Ты не захочешь его прекратить.       Юноша, наконец придя к большому столу, сел во главе его, а все остальные сели после Него: кто-то рядом, а кто-то поодаль. Сидя на месте, Юноша совершил возлияние — во славу богов: голый, истерзанный, извалявшийся в грязи.       И распивал Он вино за столом — и улыбался; и распивали вино вместе с Ним за тем же столом и другие — и улыбались.