Волки да Винчи

      Чонгук приехал в загородный дом лишь ближе к вечеру, когда сумерки уже поглотили всё, а луна ещё не успела взойти на тёмный небосвод. Мир прибывал в пограничном состоянии, так что это ощущалось на клеточном уровне. Чонгук был сильно вымотан прошлой неделей, потому предпочёл уединение и другого омегу, который встретил его поцелуем в щёку. Тэхён, едва завидев мужчину на пороге гостиной, отложил в сторону книгу и оживился. Он никогда так не рвался к ужину, как сегодня вечером к мужчине, просто посидеть поговорить.       Незаметно на видных местах появились совместные фотографии Чонгука и Тэхёна, которые Вальше частенько разглядывала во время уборки. Тэхён только недавно обратил на это внимание: непривычно было осознавать, что этот дом стал теперь частью его жизни или, вернее, он стал частью этого дома и жизни Чона. Не забивая себе голову тем, кем он на самом деле приходится мужчине. Об этом он совсем не думал. После нескольких месяцев среди коллег и прислуги, наедине с мужчиной Тэхён начал ощущать себя неуютно. — Хочу вина.       С этими словами Чонгук встал с дивана, направившись в винный погреб, который был расположен на минус первом этаже. И пропустил забавную картину: Тэхён внезапно озаботился своим видом, своими зубами, проверив, не пахнет ли сильно изо рта.       Вход в винный погреб был сложен, круто спиралью уходил под землю. Оказавшись в пыльном, но очень любимом некогда месте отца, Чонгук не спеша прошёлся вдоль стеллажей, забитых винами со всех уголков света. Удушливый запах сырости залез в лёгкие, и Чон почувствовал облегчение. Он вновь перебирал причины, почему Сокджин так отчаянно желал воссоединения их компаний, прыгая пальцами от бутылки к бутылке, но никак не мог найти нужную. Бутылку и причину. Он медлил. Намерено или нет, где-то на периферии своего подсознания вспоминая и Тэхёна, которого он оставил на добрых полчаса. От тишины в погребе стало жутко, и Чонгук, выхватив попавшуюся под руку бутылку, поднялся. В камине уже догорали поленья. Ветерок за окном гонял песок, заметая тропинки к домам. — Замёрз? Надо растопить камин. Налей пока нам.       Разжечь новые поленья было непросто, но, когда языки пламени вновь заплясали перед глазами, Чонгук выудил из кармана штанов пачку сигарет, одну из которых прикурил от огня, выпрямившись во весь свой немаленький рост. Он курил, гипнотически долго смотря на то, как сухое полено превращается в чёрное бревно, в разломах коры которого горело красное пламя. Он курил не спеша, что-то обдумывая. Вернувшись к дивану, на котором сидел омега, — разлитое по бокалам вино так и оставалось не тронутым — Чонгук подцепил двумя пальцами тонкую ножку бокала, осушив его до дна.       Сигареты, алкоголь не стирали мысли.       В гостиной стояла тишина, которая казалась Тэхёну такой неестественной, потому что Чонгук хоть и часто молчал в его присутствии, но редко когда выглядел бледным, как лик луны, с которым бы мог посоперничать. — С тобой всё хорошо? — Устал. Ничего особенного. Не бери в голову, Тэхён.       Болевой импульс ударил в правый висок, вызвав судорогу на лице мужчины, он сильно мотнул голову, пытаясь сбросить наваждение, но оно, как дурман, застлало глаза. — Я пойду отдыхать. Спокойной, — сглотнув вязкий ком, прошептал Чонгук, — ночи…       Уходя в сторону спален, Чон даже не взглянул на омегу. Мир вокруг него внезапно стал странным, как будто кто-то слегка повернул его реальность на пару градусов в сторону, — в ушах зазвенело, будто в голове взорвались маленькие бомбы. Дыхание стало резким, судорожным, ноги — ватными, подкашиваясь от дикой слабости. Чонгук попытался сделать шаг, но пол словно зашатался под ним. Руки метнулись вперёд, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы остановить падение, но пальцы лишь скользнули по воздуху. Тело упало на пол, ударившись с тупым, глухим стуком, как мешок. В голове всё пульсировало, мир вокруг сжался до одной точки, где-то вдали раздался чей-то голос, но его уже уносило прочь в холодную, могильную темноту… Чонгук дышал коротко от натуги, перед глазами пол песком рассыпался. — Вызвать скорую?       Тэхён испугался не меньше, подскочив к упавшему наземь мужчине, схватив того за плечи. — Чонгук… — Не надо… подожди. Голова… — Нужно в больницу.       Внезапно Чонгук, сам того не ожидая, схватился за шею — под ладонью кожу пекло от боли, так что из глаз его посыпались искры. — Сука.       Чонгук перевернулся на спину, положив раскалывающуюся от боли голову на колени омеги. Время тянулось медленнее, чем прежде, и Тэхён начал уже волноваться: Чон был неестественно бледен и дышал с большим трудом, закрыв глаза. Резко правая рука мужчины дёрнулась, схватившись за верхние две пуговицы, но непослушные пальцы ничего не могли сделать: Тэхён аккуратно накрыл ладонями влажную руку альфы, помог ему расстегнуть белую рубашку. Кожа блестела в свете луны — мужчина сильно вспотел. Беспокойным взглядом он пытался выхватить какой-либо предмет в пространстве, но от резких движений глаз только сильнее раскалывалась голова.       Тэхён нервно оглядывал гостиную. На столике стояла открытая бутылка вина и пара бокалов, с края чёрного кожаного дивана свисал пиджак Чонгука, на полу бликовал почти погасший камин. Сидя на полу с альфой, Тэхён одновременно испытывал и вину, и облегчение, и страх, чувствуя себя вновь голым и беззащитным — до рассвета было ещё слишком далеко, Вальше придёт не скоро. Никто не придёт, — эта мысль слишком ярко вспыхнула в мыслях омеги, он задрожал всем телом. — Не волнуйся… — будто услышав мысли Тэхёна, — на самом деле он услышал то, как часто забилось его маленькое сердце — пересохшими губами прошептал Чонгук. — У меня просто болит голова. — Тебе плохо…       Второй рукой мужчина слабо схватился за локоть омеги, стараясь считать свои вдохи: один, два, три… один… два, один… и вновь один. — Чонгук, пожалуйста, — недоступность сводила с ума и уже солёными каплями выступала на нижнем веке, Тэхён сидел, почти не дыша. — Чонгук, умоляю, давай я вызову скорую. У тебя приступ, никого нет… мне страшно. — Тише, всё будет хорошо. Я тебе обещаю. — Тебе плохо, Чонгук. Что мне делать?       В гостиную скользнул первый хрупкий луч зимнего солнца, когда Чонгук уже лежал в постели, спал. Вальше, не задавая вопросов, закупорила бутылку вина, и отнесла её в холодильник, тихо молясь, хотя она ничего не знала. Тэхён, сгорбившись безобразной тенью над мужчиной, смотрел больными уставшими глазами, уже не плакал, какая-то часть него занемела от безысходности. Что дальше? Приняв позу эмбриона, омега заснул, так ничего и не поняв. А к вечеру проснулся и увидел, что рядом никого. Спустился в гостиную — тоже никого. То, как Тэхён пытался найти хоть что-то в тёмной гостиной, никак не могло помочь ему понять того, что он просто был понять не в состоянии — за окном шумело море, вздымаясь волнами-великанами на горизонте. Голова гудела так, что он готов был расплакаться из-за любого звука. Чонгука нигде не было.

🩸

      Дождь на улице заглушал рёв мотора вместе с гулом сердца, которое больно билось в груди. Чонгук летел на большой скорости, сорвав все штрафы, нарушив правила дорожного движения и окончательно утратив свой покой. Адреналин гонял по венам, усиливая сердцебиение, развивая его до высоких цифр — на спидометре было уже почти двести километров в час, в глазах — горел костёр дерзко, рвано, сыпясь искрами. Чонгук был болен, ужасно зол, вдавливая педаль газа в пол. За полосой тумана не было видно ничего. Чонгук приехал в поместье, оставив машину перед домом с включённым мотором. Ступеньки скрипели под тяжёлой поступью. Завидев кого-то из прислуги, мужчина кинулся к нему: — Где Чарлиз?! — Я его ещё с утра не видел, господин. — Сука!       В другой части дома играла музыка. В полутёмной комнате, где мерцал слабый свет настольной лампы, сидел в удобном кресле Сокджин. Медленно поднеся к губам бокал янтарного виски, он внезапно замер, прислушавшись. Струйки дыма от сигары таяли в воздухе, переплетаясь с глубокими звуками классической музыки, что лилась волнами из старого радио. — Пришёл значит, — с утончённой флегматичностью альфа отвёл в сторону руку с сигаретой, стряхнув сгоревший табак на ковёр.       Часы пробили двенадцать часов дня. Лили спала. Чарлиз — тоже, вечным, спокойным сном.       Двери в спальню с ударным лязгающим звуком раскрылись, впустив белый дневной свет внутрь, а вместе с ним и пылающего злостью Чонгука: белая рубашка на груди сильно натянулась, обрамляя собой грубый рельеф грудных мышц. В происходящем не было ни страха, ни величия. Сокджин сидел совсем неподвижно, куря последнюю в своей жизни сигарету, отсчитывая время. За едким смогом он казался нереальным, Чонгук подумал, что ему Сокджин только видится. Пройдя мимо искажённого тенью и временем альфы, Чон подошёл к кровати: губы были бледны, сухи, кожа холоднее, чем сердце ледника. Пульса нет. — Чарли…       Сокджин едва заметно склонил голову набок, выпустив из пальцев дотлевшую до фильтра сигарету.       На шее был повязан белый чистый платок, скрывший под тканью своей чудовищную рану. Болью кольнуло в сознание, Чон онемел. Всё тело будто застыло его вне пространства и времени. А Сокджин допивал вот уже свой последний стакан виски, перевернув тот, — кубики льда покатились по ковру с глухим стуком. И следом же выронил из ослабевшей руки стакан.       Злость вспыхнула внезапно, как пламя, внутри всё сжигая, сжимая, связывая в тугие узлы, будто натянутая струна, что должна вот-вот лопнуть. Лицо стало горячо, дыхание — коротким и рваным, а мир стал вокруг словно окрашен в алые тона — глаза Чона обрели вновь цвет кровавой смерти. Это чувство — несдержанное, дикое, жаждущее выплеснуться наружу — вновь было в нём возбуждено до острой фазы, ломая кости, рвя тонкую кожу от локтей до плеч, на спине — чёрная шерсть встала дыбом. Он упал на колени, тяжело дыша, с ужасом наблюдая за тем, как его пальцы — те самые, что недавно были человеческими — удлиняются, покрываются тёмной, жёсткой шерстью. Боль пронзила его позвоночник, и он выгнулся, сжимая руками простыню на кровати. Челюсти хрустнули, удлинились, уши оттянулись, став заострёнными. Затем послышался скрежет зубов и клацание пасти, пока разум всё глубже погружался в темноту. В глазах померкли остатки разума, и на месте его человеческих зрачков появились миндалевидные, принадлежащие зверью.       Последнее, что он почувствовал, — это то, как внутри него всё утихает, стихает человеческая боль. Остался лишь волк, что вырвался на свободу. Чонгук, оттолкнувшись от кровати, встал во весь свой огромный — в два раза больше, чем человек — рост, дыша тяжело от натуги и воя зверя внутри. Заминка в одну минуту, которой было достаточно для того, чтобы упустить момент столкновения с чем-то сильным… была упущена и едва не стоила ему жизни, потому что Сокджин, встав и отбросив в сторону кресло, тоже обратился. Глаза его были красны, в точности, как у Чона.       Кровь Чарли текла в его глазах.       Впившись зубами в плечо Сокджина, Чонгук намертво сцепил челюсти, отчего противник взвыл от острой боли, начав наносить другой рукой удары по крепкой шее Чона, желая высвободить руку, но… Кровь сильным потоком хлынула из рваной раны, затем из точно такой же и на левом боку, которое Чон порвал своими острыми, как бритва, когтями. Ощутив кровь своего врага, Чонгук понял, что Джин лишь для виду сопротивлялся, сам же не двигаясь, просто стоял и прикрывал свою рану, вторая же рука плетью висела теперь вдоль тела. В этот момент раздался удар викторианских часов. Сокджин было дёрнулся в сторону, но нападать не стал, зная, что спровоцирует Чонгук — и да, большой чёрный оборотень двумя лапами вонзился в туловище другого, пастью зажав шею, чувствуя на языке сладковатый привкус крови и сердцебиение… оно становилось тише, сливаясь с тишиной, которая внезапно наступила в теле одного из оборотней. Разомкнув челюсти, Чонгук поднял свою голову, — вся пасть была измазана в чужой крови, — Сокджин медленно закрыл глаза. Чёрная шерсть слазила, опадая на пол целыми клубками, устилая пол, как покрывало, собой, на которое Чонгук спустя время опустил бездыханное тело Джина. Серая кожа начала медленно приобретать естественный человеческий оттенок, ярко контрастируя с рубиновой кровью.       Всё кончилось быстро, Сокджин ни о чём не мог жалеть, потому что свою смерть он подгадал сам. Кровь за кровь. В том была его собственная воля.       В доме уже слышался тревожный шёпот, — это слуги шептались, боясь даже зайти на этаж.       Повернувшись к постели, на которой лежал Чарли, человек в обличии зверя тяжело рухнул на колени. Чудовищная слабость подкосила. Он склонился над омегой, который даже будучи мёртвым казался неестественно прекрасен, бел, но уже совершенно точно он был мёртв и холоден. Жуткий вой огласил окрестности, медленно нисходя на человеческий страшный рёв, чёрная шерсть лоскутами слезла с плеч, рук, спины… сгорбленная спина сильно подрагивала от рыданий, исполненных болью и осознанием Чонгуком своей потери. — Нет, нет, нет… только не ты… не ты… пожалуйста, нет… Чарли.       В кроватке заплакала маленькая Лили.

***

      Комната утопала в густой тьме, стояла глубокая тихая ночь. Лишь слабый лунный свет, пробиваясь сквозь полуоткрытые шторы, разливался по полу и касался бликами предметов мебели. И большого ростового зеркала. Тишина висела тяжёлым покровом, нарушаемая лишь тихим шорохом листьев за окном и едва уловимым скрипом пола под тяжёлой поступью. Из тени вышел человек, сев в кресло прямо напротив зеркала. Его высокая, массивная рама из тёмного дерева была выточена в виде звериных когтей. Оно возвышалось над всем монолитом в этой тьме, и казалось, что за его гладкой поверхностью скрывается нечто большее, чем просто отражение человека — чёрные глаза смотрели пристально, но видели лишь перед собой пустоту. Лунные лучи касались его лица, как призрачные пальцы, пробегая по краям комнаты, по раме, гладя его чёрные волосы. На мгновение показалось, что в отражении что-то быстро мелькнуло, но уловить нечто мимолётное — едва заметное движение, тень или очертание, было невозможно — всё исчезло, не оставив и следа.       Чонгук наклонился в сторону, поставив возле ножки кресла бокал с вином. Отражение даже не шелохнулось, проследив за движением своего человека. Оно молча смотрело. А затем тихо спросило: — Знаешь, в чём твоя проблема?       Чонгук закурил. — Ну? — Ты — наивный дурак, — с Чонгуком говорило его отражение. — Чарли тебя же предупреждал… Сокджин забрал у тебя всё. Ты теперь один. Ни отца, ни матери, ни Чарли… Как только он появился в вашей семье, он забрал всё. Всё, — отражение растягивало слова, медленно водя пальцами вокруг себя. — Дурак… дурак… дурак ты, Чон. Ни отца, ни матери, ни Чарли, — как на повторе, — ни отца, ни матери, ни Чарли. Ни отца… — Отец убил мать. — А знаешь почему? — отражение смотрело гипнотически пристально, качая головой, как болванчик, и улыбаясь, как безумный. — Почему твой отец убил твою мать? Знаешь? Нет, — его речь была похожа на речь сильно пьяного, — ты не знаешь. Не знаешь. — Так скажи мне, — Чонгук выпустил густой смог, сложно посмотрев на собеседника. — Хм, знаешь… знаешь, ты всё сам знаешь. Подумай, Чон, ну же. Да, ты знаешь, знаешь. Подумай. Ну же.       Отражение не замолкало ни на секунду, то улыбаясь, то принимая грустное выражение и крутясь на месте, как юла. Пальцы на ногах и руках бегали быстро и неконтролируемо. Его глаза — это бездны, в которых давно погас свет разума, оставив только искры безумного огня. Взгляд метался по комнате, не задерживаясь ни на чём. Лоб был покрыт испариной, мысли, бурлящие в его голове, плавили его изнутри. Он дышал часто, резко, в отличие от самого Чонгука. Руки отражения дрожали, пальцы сжимались и разжимались конвульсивно, как будто пытались поймать нечто невидимое. Голос его напоминал рваный шёпот, перемежающийся резкими выкриками. Слова были бессвязны, и каждая фраза обрывалась на полуслове, напоминая собой обрывки смыслов, которые Чонгук был не в состоянии понять. Он наблюдал за ним, как он смеётся — смех этот был сухим, хриплым, с оттенком ужаса — как он говорит, ёрзает на стуле. Отражение постоянно оглядывалось, иногда оно замирало, будто услышав что-то жуткое — что-то, что может настигнуть его в любую секунду, — и его глаза расширялись от этого в ужасе. Но через миг он вновь начинал метаться взглядом безумных глаз по комнате, как сломанная кукла. — Ни отца, ни матери, ни Чарли… ни отца, ни матери, ни Чарли, — повторял он вновь и вновь. — Эй, — Чонгуку, право, это уже надоело, и он грубо окликнул своё отражение. — Прекрати. Раздражает. — Мы так похожи, как будто в зеркалах, — и дикий неистовый смех покатился по комнате (нет, только в голове Чонгука, в комнате стояла звенящая тишина). — Ты и я, ты и я, ты и я… в мире теней, в мире света. Ты и я… — Заткнись, — уже чуть более раздражённо произнёс Чонгук. — Я молчу. Это не я. Так вот, вернёмся к матери, почему? М? Не знаешь, я так и знал, — отражение будто забавлялось, играя на нервах Чонгука, будто на струнах. — Твой отец изменял. Часто. Много и с кем попало. Мари просто ему надоела. — Это бред. — У отца были большие деньги и связи. Кто бы его заподозрил? Никто, кроме Юнги. Она ему надоела. Понимаешь? Как и Сокджину — Чарли. И тебе однажды надоест Тэхён. — Нет. — Да, Чон, надоест. Как Чарли. Время так быстротечно. Бесконечно. Вечно. Знаешь, в смерти нужно видеть и светлую сторону. — Ты псих. — Я — это ты, вообще-то, — отражение было ужасно разговорчивым, — так вот, как говорится, во всём нужно искать хорошее, даже в смерти. Зато теперь ни отец, ни мать, ни Чарли никогда не будут страдать. Ни отец, ни мать, ни Чарли. Только ты. — У меня от тебя болит уже голова. — Выпей ещё вина! У Чарли были проблемы с лишним весом. Знаешь, ведь таким альфам, как ты или Джин, они не нравятся. Да, Чон? Ну кому он был бы нужен ещё, кроме меня и тебя? Вот Сокджин его и убил, а вот Лили пощадил. Благородство! К тому же Мари, была собой очень хороша, — чем дольше Чонгук слушал, тем большем это напоминало ему бессвязный бред. — А Юнги вовремя смылся, скажи, а?       Чонгук посмотрел на отражение в величайшем изумлении, что вызвало улыбку на лице, будто маска, отражения. Юнги. Он уехал, ничего не сообщив Чону, просто исчез, не оставив и следа. Зацепившись за его образ, Чонгук обратился к своим мыслям, судорожно пытаясь понять, что же он упускает, кого? Тот, кто всегда был рядом, но в тени. — Думай, Чон, думай. Где Юнги? М? — Уехал. — И вновь исчез, не отсвечивая. А Мари и Чарли уже нет. Ни отца, ни матери, ни Чарли… — Нет, — в неверии Чонгук замотал головой. — Зачем?       Отражение лишь пожало плечами, дескать не моего ума дело. И вновь принялось за своё: — Проблема в том, что даже если мы узнаем, какой в том уже толк? Чарли мёртв. Мать и отец. Все мертвы. Понимаешь?       Чонгук невольно вздрогнул. Что ж, его слова имели вес, но какой в том смысл? Юнги не за что было мстить семье Чон, Чонгук был в этом уверен. Он, слегка нахмурившись, отпил ещё вина, придававшего его мыслям немного смелости и быстроты. Он думал напряжённо, что-то пытаясь отчаянно припомнить, но всё было не то. — Помоги мне понять, — наконец сдавшись своему отражению, сказал Чонгук. — Никто не знает, на самом деле, зачем отец ездил так часто в Японию. Ради элитных проституток? Гейш? Мне кажется это весьма странным. — Юнги нередко упоминал Японию. — Они что-то не поделили, отец и Юнги.       Или кого-то, но это тайна ещё долгое время будет сокрыта от глаз и ушей Чона, потому что поймать за хвост того, кто сам того отчаянно хочет, — опасно, но отнюдь не просто. Поразительный ум Юнги, который в своё время так пленил молодого Чонгука, был восхитительно остр и в то же самое время он представлял угрозу: Мин знал почти все тайны семьи Чон, Чонгук наивно полагал, что от отца. Он всегда имел вид человека, которого в сущности ничего не волнует и которому ничего и никто не нужен, но в очень давние времена, когда на губах Чона ещё молоко не обсохло, ходили слухи, что у Юнги был роман с Мари. Какому альфе это могло понравиться? Джун был в бешенстве и отчаянии от установившихся дел, но ничего с этим делать не стал, хотя и знал. Все удивлялись, как Чон Джун избежал позора, а Мари — развода. Юнги же обострял азарт внутри, играя в лучшего друга семьи и идеального любовника. Он, улыбаясь, касался женской груди, зная, что уже завтра она будет тереться ею о другого мужчину, недостойного её. Она играла. Он позволял ей играть. Все были обмануты друг другом и глубоко несчастны.       Юнги любил Мари, Мари не любила своих детей.       Чарлиз любил Чонгука, Чонгук любил Лили. — У Юнги было много времени, чтобы всё скрыть. Думаешь, он мог что-то нашептать Джину? — спросил Чонгук, закинув одну ногу на другую. — Думаю, Джину просто надоело быть обманутым. И чужой ребёнок, он бы не смог принять Лили. — Он и не должен был. Ему нужно было всего лишь играть хорошо свою роль. — Он не смог с ней смириться. Кому бы понравилась роль второго плана? Я тебя умоляю. Это унизительно.       Чонгук был с ним полностью согласен, поставив себя на место Сокджина, он бы и сам не смог смириться с подобным, жаль, что он этого вовремя не понял, а Чарли теперь уже не спасти. Ни отца, ни матери, ни бедного Чарли. — И всё же, в этом замешан Юнги? — Я не знаю. Признаться, думать об этом интересно, но бесплодно. Скучно, да и не имеет большого смысла. Ничего в этой жизни не имеет смысла уже. Ни отца, ни матери, ни Чарли. Никого. Мы одни теперь. Только ты и я, — отражение говорило очень быстро, проглатывая слова. — Я устал, — признался без грубой иронии Чонгук. — Поспи. Выпей. Потрахайся. Расслабься. Что было — уже случилось. Чему быть, всё равно не миновать. Не парься. Напейся и забудься. — Как у тебя всё просто. — А на кой чёрт что-то усложнять? Живи сегодняшним, а ты как будто в прошлом застрял. Не надоело ли? Ну серьёзно? Жалко на тебя смотреть. Ты — чудовище, я — тоже. Мы не должны ни о чём жалеть, это неправильно, иначе нас можно тогда приравнять к людям, но мы ведь их презираем, забыл? Кто они? И кто мы? — Ни отца, ни мать, ни Чарли это не уберегло, — заметил Чонгук. — Ни отца, ни матери, ни Чарли… Мы одни. Прими этот факт. У нас теперь нет никого, — отражение будто зависло, затихнув. Вне пространства. Вне времени.       «У нас теперь нет никого», — звучало набатом в разболевшейся по новой голове Чонгука. С напряжённым вниманием, чудовищным, страшным, отражение продолжало смотреть на него, издевался, продолжая нашёптывать, как в наваждении «ни отца, ни матери, ни Чарли…» — это стало новой реальностью Чонгука, с которой он не мог и не хотел примириться. Он хотел тишины. Безумный голод томил его душу, не насыщаясь той, и делался всё сильнее день ото дня, как и злость. — У меня есть ещё один вопрос, — Чонгук вновь закурил; на полу валялись десять окурков и пустой бокал. — Бог есть? — Конечно, — понизив тональность своего голоса до шёпота, ответило отражение, — естественно. Кто, по-твоему, это всё создал? Тебя, меня? Стул, бокал, зеркало? — Люди.       Холодный лик вновь надел маску безумца в последней стадии своего безрассудства. — Вы, люди, умеете воевать и разрушать, да и только. Вечные войны, скандалы, ядерные взрывы, бум, бам, вы идиоты! Планете было бы без вас лучше, но вы же, как чёртовы тараканы, плодитесь и лезете всюду. — Это не ответ на вопрос. — Бог есть лишь для тех, кто в него верит, для остальных есть только этот мир, но он был создан Богом. — Дьявол? — Кто знает, он же был некогда любимым сыном Бога. Ещё вопросы? — Нет. — Напоследок совет, — отражение потупило взгляд пустых глаз, — бросай курить. Рак лёгких тебя убьёт. — Ты видишь будущее? — А что сигаретами теперь лечат врачи? Живи долго и умри с сединой, в этом мире полно прекрасного. — Спасибо.       Отражение приняло живое выражение, присущее человеку, с тифозных губ исчезли трещины и восковая бледность. Чонгук отвёл свою руку в сторону, отражение повторило точь-в-точь за ним. А в голове звучало тихо, шёпотом: «ни отца, ни матери, ни Чарли… ни отца, ни матери, ни Чарли…»

🩸

      Начал накрапывать холодный дождик в Сеуле. Просторный кабинет утопал в сером цвете зимнего дня. На столе лежал белый конверт, в нём — письмо. Тонкие бледные пальцы торопливо оторвали край, выудив приглашение.

Поминальная служба и похороны

Чон Чарлиз

27 января 2024 в 16:00

Поместье семьи Чон (ул. ХХХ №3)

Конец I части.

HIM — Gone with the Sin