Волки да Винчи

      Цветы алых роз пламенели на фоне белых обоев в спальне Тэхёна. Привычная одеревенелость омеги куда-то исчезла, сменившись лёгкостью и грацией, за которой было приятно наблюдать, сидя в тени гостиной или стоя у больших окон, выходящих на свинцовое море. На наручных часах была половина второго, секундная стрелка бежала быстрее зайца, спрятавшегося в кустах у пляжа. Песок был чист и прохладен, когда Тэхён снял свою обувь и босиком пошёл к морю, лизавшее его щиколотки своими холодными волнами. Над головой пронзительно кричали чайки, пикируя в воду и исчезая за вздымающейся невысоко волнами. Тэхён был спокоен, черпая долю умиротворения для своей души в природе. Штиль. Гроза пахла наближающейся зимой. На пляже не было никого, только спиннинги, одиноко выстроившиеся в ряд на фоне песка, местные моряки отнюдь не спешили выходить из своих запоев. Этот идеальный вид упирался в одно досадное обстоятельство — Тэхён здесь совершенно отчётливо чувствовал себя лишним. Как белые пионы в квартире Кея. Тяжёлым оксюмороном память подбросила это воспоминание, и омега зарылся пальцами глубже в прохладный песок.       Чопорный владелец одного из домов в этой округе прогуливался с собачкой по пляжу. Тэхён с какой-то жалостью среднестатистического человека, которая присуща исключительно им, посмотрел на него и тут же отвёл свой взгляд. Его одолевали и глодали несчастный разум, как дикие звери, сомнения и печали, о которых он не мог рассказать никому. Только морю. Но губы — обветренные, сухие — слиплись, так что он не мог произнести и слова. Белая пена отражалась в его несколько расширенных чёрных зрачках. Он стоял, совсем не моргая. Его с каждым днём всё сильнее охватывало чувство нереальности всего того, что с ним происходит: выпускной? Новая работа? Другой мужчина в постели?       Высокий трагизм давал возможность человеку, подобно Тэхёну, отложить свою жизнь, не думая о чём-то важном. Например, о своей матери. Как сын он вовсе не мог раскаиваться в том, что после её смерти в душе омеги что-то переменилось: осень сменила зима. Он не чувствовал всей тяжести своего положения. Может ему стоит лучше скрывать свои грехи от Бога? Ах, Боже мой, Тэхён совсем не думал об этом, но, когда всё же такие мысли появлялись в его голове, он плакал. Плакал и убеждал себя в том, что не все должны любить своих родителей. В этом они с Чоном. и в особенности с бедным Чарлиз, были схожи: Чарли непременно, не испытывай он всякого пренебрежения к омеге, с которым спит его брат, пожалел бы Тэхёна. Сердечность и мягкость Чарли к людям были в нём сильны с самого рождения, потому родители не особо сильно полагались на то, что в будущем их младший сын станет достойным преемником. И, едва фигура омеги начала формироваться, они начали искать сильную партию для брака, разглядев в Сокджине идеального зятя, которому и отдали в приданое часть своих акций. Не все, чему Чонгук был рад, но он никак не мог до сих пор получить доступ к клинике матери.       Словом, эта семья являла взору каждому из них очаровательное зрелище: Чонгук с неким удовольствием наблюдал за сексом Чарли и зятя, Чарлиз — за сексом брата с другим омегой, Сокджин — за инцестом. Воспоминания об этом поистине обжигали сильно память Чонгука. Он не мог спокойно думать об этом, подлинно размышлять удавалось лишь о бизнесе.       За утренним кофе Чонгук просматривал газету, не касаясь совсем телефона. Он долго разглядывал заголовок одной статьи, большими жирными буквами бьющими в сплетение нового дня: на улицах Сеула был найден труп обнажённого мужчины. Теперь и эта деталь всплыла в прессе, но это была жёлтая газетёнка, чьим статьям верили лишь малоумные и пожилые. Чонгук, сложив пополам газетные листы, отложил их в сторону, принявшись за завтрак. В это утро они совсем не говорили. Тишину гостиной нарушало лишь напряжение мыслей омеги. Единственное, о чём обмолвился Чон, завершая мирную трапезу, был скорый визит парикмахера на предстоящих выходных.       Оставшись один, Тэхён повернул голову к окну. Он смотрел в него, но вряд ли что-нибудь видел.       Взгляд Тэхёна на Чона был весьма субъективным, его начала гнести, как злое заклятье, мысль, что он ничего вовсе о нём не знает. Довершающей каплей яда для и без того немало отравленного ума омеги было имя. «Чарли. Чарли. Чарли. Кто такой Чарли? Здоров ли он?»       Тэхён задумался теперь уже о себе, намазывая ещё один тост маслом с миндалём. Миндалина. Миндалевидное тело хранит очень много болезненных воспоминаний из прошлого. Каждый раз сердце омеги пульсировало от боли об этом, но всё это было смутно. Он убеждал себя, что ему непременно нужно раскаяться. Перед кем? В Бога на небесах он не верил. Ещё он думал о Юнги, от проницательного взгляда которого не укрылось, что Чонгук весьма не равнодушен к омеге, которого он всё же имел смелость ему представить. И он ему понравился. Юнги писал другу, который не будет вплетён в историю: «Представляешь, какого красивого омегу присвоил себе этот Чон. Да-да, именно так. А как иначе ведь? Всё, что попадает ему в руки, становится его личной вещью, которой он будет пользоваться до тех пор, пока она ему не надоест. Отец его, к слову, был таким же. Сколько женщин и омег он перетаскал в свою кровать. Они умеют привлекать противоположный пол, когда же своих жён не ставят ни во что. Ты можешь быть со мной не согласен, но я говорю, что Тэхён его не выдержит. Он изведёт его.»       С задумчивостью во взгляде омега ушёл в гостиную. Смеркалось в эту пору года быстро: камин облизывал большие поленья, ярко-оранжевыми бликами играя на деревянном паркете, выложенным мозаикой. К десяти часам вечера спустился Чонгук, переодевшись в домашнюю одежду: белую футболку и серые штаны. — Может, по бокалу вина со льдом? — предложил мужчина, и, получив согласие омеги, сам пошёл на кухню за бокалами и бутылкой.       Холодный, тёмно-красный цвет полился из горлышка по периферии пузатого бокала на тонкой ножке, наполняя его собой. Четыре кубика льда и замороженная долька дыни.       Светила луна, играя мелкими драгоценностями на волнах. — Держи, — Чонгук протянул омеге его бокал. — Что думаешь насчёт выпускного? Я имею ввиду подарок. — Мне кажется, в этом нет необходимости, — Тэхён немного размышлял об этом, но всякий раз при этом ему делалось стыдно, он думал так: Чонгук полностью содержал его, ни в чём не отказывал, пополнял мобильный счёт, кидал на карту деньги каждый месяц, предложил стажировку в своей компании без всякого собеседования, надобно было лишь написать резюме — и то для вида, вернее, для бюрократической бессмысленной машины, разве он мог что-то ещё просить? — Почему? Делать подарки — это приятно, это хороший способ сказать «я тебя люблю». Я не настаиваю, но был бы не против, если бы ты мне сам сказал, чего ты хочешь. А машину, к слову, придётся всё же научиться водить. Тебе нужно сдать на права. В Сеуле без авто сложно. Да и на метро я своему омеге ездить не позволю. Что обо мне подумают коллеги? — Чонгук говорил монотонно и без остановки, что скорее походило на монолог. Тэхён слушал, внутренне соглашаясь с ним и не перебивая. — Я бы всё-таки подарил тебе машину. — Не слишком ли дорогой подарок? — Один этот зал с камином стоить будет дороже, чем мерседес.       Чонгук краем глаза заметил, что омега только и держал бокал в руках, совсем не касаясь его губами, и, отпив немного вина из своего, повернулся к Тэхёну. Долгий взгляд глаза в глаза прервался на моменте, когда мужчина коснулся любимых губ своими, делясь с омегой своим вином. Рубиновая капля потекла по подбородку, упав в бокал в руках омеги.       Чонгук между поцелуями, отстраняясь для того, чтобы перевести дыхание, лизал чужие губы и вновь возвращался к поцелую. По новой лишая Тэхёна его мыслей, дыхания, лишая при том и самого себя возможности думать о другом. Алкоголь потёк по венам, попав в мозг через Виллизиев круг, туманя мысли и размывая смыслы. Щёки Тэхёна горели ярким пунцовым цветом, при касании холодных пальцев ощущаясь, как накалённый металл. Голубые глаза блестели, бегая от губ мужчины к его глазам, в которых отражался сам Тэхён.       Поставив бокалы, свой и омеги, на столик, Чонгук вновь коснулся горячими губами холодных чужих, сухих, обветренных морем. — Замёрз? — мужчина поцеловал в кончик носика, отметив, что да. Затем в линию скулы, вызвав полуулыбку на губах омеги.       В душе стало у обоих тепло.       Они легли на диван, обняв друг друга, Тэхён прижался к его груди, ощутив, как мурашки побежали по его затылку от невесомых касаний Чона, что имел возможность с довольством перебирать светлые пряди на макушке теперь.       Из окон через щели потянуло морской прохладой. Тэхёну внезапно захотелось сказать что-то проникновенное, то, что сейчас было в его сердце, он сделал глубокий вдох: — Люблю тебя.       Омега счёл данное стечение обстоятельств удачным во всех смыслах: он лежал на груди своего парня, не видя его глаз, уголков рта, которые от услышанного дёрнулись едва заметно вверх. Признаться, Чон вовсе не ожидал никакого признания, тем более сейчас, но оно пошатнуло его мысли, которые тягучей трясиной заволакивало их, его разум в последние месяцы. Он коснулся его подбородка пальцами, приподняв вверх, чтобы заглянуть в голубые чистые глаза, молча ища в них свои ответы. Затем запрокинул тяжёлую голову, разглядывая танец теней от камина на белом потолке, задумчиво поглаживая поясницу омеги. Так и заснули, пока утренние чистые белые лучи косо не упали на их тела, проникнув сквозь огромные окна в гостиную. Шум прибоя разбивался о песчаные берега, на которые выползли местные жители. Шея затекла, жаркой болью отдавая в затылок, Тэхён оторвал голову от мерно вздымающейся груди мужчины, осоловело посмотрев по сторонам. Вальше не было в поле зрения видно, это успокаивало. Чонгук сильнее сжал руку вокруг талии омеги, вторую положив на его попу. — Спи. Ещё рано. Ещё очень-очень рано.       В затуманенной таблетками голове Чона витала одна мысль, которая жила сама по себе, как бы обособленно. Непонятно, был ли такой эффект обусловлен терапией, но раз сам мозг подкидывал эту мысль каждый раз, мужчина уже не имел никакой воли для сопротивления. Он начал тщательнее обдумывать её, жонглируя разными возможными исходами, которые были ему доступны. А мысль эта заключалась в следующем: зять непременно узнает, если только он не знает уже, о том, что ребёнок этот не его. При благополучном развитии событий, он сохранит этот брак, не выставляя Чарли в дурном свете, при ином развитии: всё обернётся скверно, и семья Чон погрязнет ещё в большей ненависти общественности. Чонгук обдумывал и другие варианты, но отбрасывал те, которые казались ему маловероятны. Немного обезумев от бессонных ночей и постоянного напряжения мыслей, Чонгук совсем упустил из поля своего зрения Юнги, который имел случай писать всем их общим знакомым. Длинные языки поведали Чону, что Юнги ужасно заинтересован в Тэхёне, учитывая то, что они едва знакомы, а слухи об омеге поползли стремительно. Теперь мужчина опасался того, что это рано или поздно дойдёт и до Чарли, если дойдёт до Сокджина, он с большой вероятностью расскажет об этом супругу. Ситуация выдавалась скверная.       Не думать об этом Чон не мог.       Ещё он много думал о Тэхёне, о его красоте, его теле: белокожий, худой настолько, что можно было изучать анатомию скелета, более всего в его хрупком телосложении привлекали острые ключицы, которые Чон имел особое пристрастие целовать, поднимаясь к изгибу шеи, под тонкой кожей которой билась сонная артерия, разветвляясь на внутреннюю и внешнюю ветви; целуя в пульсацию сосудов, Чон замирал, потому что так мог ощутить физически кипение чужого сердца. В его объятиях Тэхён — как хрупкий хрусталь, суть бытия своего ещё не узревший. Печаль. Во влажных ярко-голубых глазах. Он часто молчал, когда гулял, читал или ел. Заикался от смущения всё ещё в присутствии мужчины. Горел жарким пламенем на фоне белых простыней. На фоне заката терялся в лучах заходящего солнца, растворяясь в его свете, в своих собственных мыслях и мечтах. О чём он мечтал? Чонгуку безумно хотелось это узнать. Он спрашивал. Но ответа как такового, который бы его удовлетворял, не получал. Искал ответы в глазах. Сомнения, как дикие звери, нападали на него всё чаще с определённого момента. Он запивал их алкоголем, всегда неизменно в белой расстёгнутой на две верхние пуговицы рубашке с закатанными по локоть рукавами. Но правда была такова: Чонгук многих вещей не понимал.       За завтраком, которые теперь Тэхён не различал, они вновь обсуждали выпускной, который должен состояться вот уже через две недели. Тэхён никаких мыслей по этому поводу не имел, желая и вовсе ограничиться церемонией вручения диплома, а после сразу уехать хоть на Мальдивы, хоть на другую планету. — Тебе не стоит волноваться о том, что будет на выпускном. Думай об этом так: через десять лет, а скорее и раньше, я об этом даже не вспомню. — Я и не волнуюсь насчёт этого… — Тогда в чём дело? — спросил Чонгук. — Не знаю, — на побледневшем омеге лица не было, он представлял нынче собой натянутую струну, коснись — заплачет. — Тебе что-то не нравится?       Тэхён много времени проводил один ввиду того, что Чонгук был занят работой от зари до зари, но упрекнуть его в том, что он не уделял внимание омеге нельзя, равно как и упрекать омегу в его сером цвете лица и размытых туманно кругами под глазами. Депрессивный эпизод. Теперь это так модно в их обществе. Такое положение вещей отнюдь не устраивало Чона. Он был зол и голоден до правды, которую от него скрывали. — Тэхён, — прозвучала какая-то укоризненная нотка, которую омега не уловил, но всё же оторвал влажный взгляд голубых глаз от тарелки. — Тебе не нужно беспокоиться о том, что другие думают о тебе. Чужие сны про нас с тобой, — не наша реальность, — Чонгук всё же полагал, что дело обстоит именно так, не зная, что Тэхён думал совершенно об ином. — Тебе стоит привыкать к социальной жизни, на работе будет всё то же самое, тебе будут перемывать кости до блеска, лгать за твоей спиной, придумывать всё, на что человеческий ум способен. Такова природа людей. Это норма. — Это не норма. — Норма — то, что чаще всего встречается в популяции, это норма. Но то, о чём я говорю, — это ненормально. Это разные понятия.       У Чонгука, как у любого представителя сильного пола, была потребность на генетическом уровне в защите того, что они считали своим, своей жизнью, частью себя.       Тэхён теперь думал об университете. Это был студенческий городок — один из лучших школ экономики в Сеуле и за его пределами. Но это был и городок резких контрастов — белое общежитие, местами пошедшее жуткой трещиной, единой от пыльного порога до самой крыши, холмистые густо посаженные горы, огни на равнине, которые зажигались каждый вечер ровно в шесть и храм, окаймленный хвойным лесом. — Ты хочешь сегодня поехать в город? У меня вторая половина дня свободна. — Нет, — небрежно пожал плечами Тэхён. — Тогда ничего не планируй. У меня появилась только что одна идея. Не всю же вечность сидеть у камина. От скуки помрём скоро, — безмятежный нежный тон Чона, которым он внезапно заговорил, приободрившись, заставил Тэхёна улыбнуться. — Кстати, пока не забыл совсем. На выпускной надень под мантию джинсы. — Для чего? — чёрный веер ресниц дрогнул, раскрыв чуть сильнее любопытный взгляд, которым омега воззрился на мужчину. — Много вопросов, мистер Ким, — прозвучало шутливо, что было отнюдь не свойственно концептуально сложной во всех смыслах натуре Чона, он широко улыбнулся, так что на щеках появились маленькие ямочки. — Доедай и пойди прогуляйся, пока погода окончательно не испортилась.       Тэхён ничего против, за неимением другой альтернативы, не имел. Нюхал морской воздух, пропуская его глубоко, до нутра. Присматривался к ровному горизонту, иногда улавливая взглядом размытые вдали корабли. В отдалении на фоне пустынного пейзажа омега заметил вновь того старика, который, едва завидев белого человека — Тэхёна, мальчика с мёртвенно-бледной кожей и голубыми хрустальными глазами — остановился, как вкопанный. Старик обернулся назад, на дом Чонов; окна зеркально отражали крепко нынче спящее море, скрывая за собой мужчину. Чонгук наблюдал. Старик в том не сомневался. Он ушёл восвояси, и Тэхёну очень было интересно, куда. Больное воображение подбрасывало пёстрые картинки: разваленный дом, старая мебель, односпальная кровать.       Тэхён вернулся домой, когда небо затянуло чёрными тучами, из-за чего совсем было не видать красавицы луны. В библиотеке стояла тишина, притаившись в тени. Омега достал с полки Библию. Ложь. Иисус говорил, что ложь — это грех. Он читал до первых звёзд на чёрном небосводе и перед глазами, от того что у него кружилась голова от непонимания текста, смысла и мыслей в своей голове. Глаза сами выхватывали слово «ложь». Ложь. Это было скверно, плохо и наказуемо. Ему сделалось дурно от того, что он узнавал в этих грешниках себя. Но внезапно он вспомнил, что Чон просил его за завтраком ничего не планировать, хотя сам исчез, не напоминая весь день о себе.       Дух омеги безмятежно ходил по звёздным тропинкам вокруг него. Невидимый. Совершенный.       В библиотеку высокой чёрной тенью зашёл Чонгук. Осунувшееся лицо с уставшими глазами, весь вновь в чёрном. Он прошёл мимо омеги, небрежно бросив: — Как прошёл день? — Хорошо. Твой? — Весь в делах. Ничего нового.       Чонгук вышел из-за угла, где располагалась барная стойка, прихватив с собой бутылку и стакан со льдом. Напротив дивана, на котором сидел омега, стоял невысокий столик, вырезанный вручную под заказ и вскрытый лаком. Чонгук поставил на него бутылку и, плеснув себе немного ржавого цвета виски, бёдрами прислонился к краю столика. В стёклах очков преломлялся лунный свет. — Что читаешь? — спросил Чон.       Пальцы на Библии судорожно дрогнули. Тэхён тяжело сглотнул. — Наугад брал книги и читал после прогулки. Ничего такого. — Иди в душ.       Чонгук был сильно уставшим, поэтому Тэхён, видя это, молча ушёл в ванную комнату, включив на всю воду, чтобы из-за её шума не было слышно даже собственных мыслей. Альфа, проводив омегу долгим взглядом, подошёл к диванчику, взял книгу. «Библия» было выбито золотыми буквами на тёмно-синей обложке. Холодность, с которой Чон смотрел на священное писание, не было притворством чувств, он действительно не видел ничего положительного или дурного в этом. Много раз читал и Библию, и Коран, обращаясь в тяжёлые времена к таким книгам, чтобы успокоить свой больной нерв. Когда в библиотеку вернулся Тэхён в белом махровом халатике, Чон отошёл и вернулся на своё место. Библия лежала на подлокотнике.       Тэхён сел на край диванчика, вытянув руки перед собой и уперев ладони в свои колени.       Мужчина поднёс к своим губам стакан, коснувшись виски, но не отпив. — Раздвинь ноги.       Как послушное дитя, омега расставил ноги шире, уперевшись в пол носочками, так что икроножная мышца натянулась, будто тетива. — Шире, — сказал Чонгук. — Хорошо, — он отставил стакан с виски назад. — Теперь начни себя удовлетворять медленно. И смотри мне в глаза, — мужчина снял очки, положив их рядом с бутылкой.       Длинные пальцы коснулись мягкой тёплой плоти, взяв в кольцо её, начав с медленных, но уверенных движений вверх и вниз, вместе с тем мышцы таза начали самопроизвольно сокращаться, в следствие чего на диван вскоре потекла смазка. Тэхён запрокинул голову назад, гортанно застонав от жгучего образовавшегося внизу живота кома, который пульсировал и расходился по телу волнами, бередя нервные окончания. Рука на члене задвигалась быстрее, когда омега задышал учащённо, теперь уже к стонам добавляя чужое имя: — Чонгук. Чон... Боже, Чонгук.       Вся процессия продолжалась недолго, не более десяти минут, омегу на большее не хватило: белёсые капли запачкали собой его живот, полы халата, пропитанные смазкой. Чонгуку было этого мало. Он позволил омеге отдышаться, сфокусировать зрение и мысли на этой реальности. — Теперь развернись и встань на колени.       Тэхён, будто в чумной лихорадке, на малой грани понимания происходящего вновь последовал указу, всё ещё дыша с натугой, чувствуя, как во рту пересохло. Пряжка ремня блеснула в свете луны, одной рукой Чонгук достал из шлёвок кожаный жгут, сложив пополам. Мягкий ворс ковра заглушил приближающиеся к дивану шаги. Тэхён ощутил на своей попе пальцы мужчины, который задрал подол халата, оголив два полушария. Покрутив суставом правой руки, в которой был крепко зажат чёрный ремень, Чонгук занёс руку над омегой. Первый удар пришёлся звучно по правой ягодице, искрами боли пробежав по телу. — Чонгук!       Тэхён от неожиданности и непонимания своего положения, резкой боли от удара весь подобрался, сжавшись всем своим телом. — Терпи. — Не надо… Прошу… — тоненьким тихим голоском зашептал омега, но, почувствовав новый удар на левой ягодице, вскрикнул, закусив больно нижнюю губу, замолчал. Мычал, иногда раскрывая рот, протяжно стоная от боли. Чонгук его не щадил, нежную кожу полосуя кожаным ремнём. Омеге вовсе не приходила в голову причина всего происходящего. Всё тело конвульсивно содрогалось раз за разом.       Глаза мужчины горели, словно два рубина: кроваво-красным, обжигая холодную ночь. — Достаточно.       Чонгук прекратил хлестать ремнём раскрасневшиеся бёдра и ягодицы, отложив тот в сторону. Пальцами потянулся к пуговице на штанах, с усилием продев её через ушко в обратную сторону, и, спустив вниз молнию, характерный звук донёсся в одночасье до слуха омеги. Стянул до половины бедра штаны. Вместе с нижним бельём. Нетрудно было догадаться и представить себе, как налился кровью его член, головку которого он приставил к пульсирующей дырочке омеги. Без всякой подготовки — естественной смазки, которая текла по худым ногам, было весьма достаточно — мужчина вошёл в Тэхёна, став быстро набирать темп. — Не надо… Чонгук… Больно. Больно…       Кожа ягодиц пекла адски от впившихся в неё пальцев, которыми мужчина удерживал омегу в одном положении, толкаясь до самого основания, ударяясь мошонкой о промежность. Вновь и вновь. Животная жестокость текла по венам, отравляя его мозг. И сердце в груди ворочалось со страшной силой, ударяясь о грудину, так что это ощущалось на физическом уровне. Совершенно на ином уровне, как и этот секс. В вечер пятницы, перед самой полночью.       В голове стояла голая тишина. Чонгук в это мгновение ни о чём вовсе не думал, оставляя псам наутро свои душу и совесть для обгладывания. Зная, что будет раскаиваться и топить свой поступок в стакане виски со льдом. Принёс заранее. Толкнулся в последний раз и вышел, оставив семя внутри, которое само начало вытекать из омеги, осевшего на диване ничком.       Хрупкое тело омеги под силой тяжести сгибалось, напоминая тень человека, пойманого в движении на фотокамеру. Утончённая тоска, которая неизменно сопутствовала чувствительным натурам, у которых бледные лица с чётко очерченными скулами и пустой взгляд с тайнами, скрытыми за обыденной реальностью. И нереальность их существования, их красота, увядающая. Такими созданиями хочется обладать, не совладая с той силой, что горит внутри у альф. Тэхён заплакал. Слёзы, редкие драгоценные капли души, тайно рождающиеся в глубинах боли, долго воззревали под тяжестью и вот наконец упали на иссохшие, будто стебли лилий, бело-мраморные руки. Священная возвышенность в темноте и сумраке чужой души. Нечто более великое, чем простые эмоции на пике, протест? Протест души против чужой для неё реальности.       Чонгук курил, смотря на ровно выпирающие позвонки, обтянутые кожей. — Я просил тебя не врать, — выпустив тоненькой струйкой сизый смог, прошептал Чонгук. В ответ: — Уйди.       Уже к утру четверга (спустя пять дней и одну ночь) стало ясно — и эта истина подтвердилась позже — Тэхён ждал извинений. Совсем некстати, скоро выпускной. Сжав пальцами букет белых роз — пионы были предназначены для радостных дней — Чонгук зашёл в спальню, найдя омегу в постели, хоть и на часах был полдень. Белые лучи скреблись в зашторенные наглухо портьеры. Глухим оказался и Тэхён, пропустив пустыми глазами тень мужчины, опустившегося на край его кровати. Цветы легли рядом, позади спины. В зеркале отражался чёрный силуэт Чона, сгорбившегося над омегой, ищущего тепла и простоты. Чонгук сказал просто: — Прости, — имея смелость, коснулся белокурых завитков, улыбнулся, но в ответ получил лишь скорбь, отравляющую и его. В лице омеги ничего не изменилось, даже ресницы, чёрные, пушистые, не дрогнули.       Под двумя пальцами точечно бился пульс на шее. Чонгук едва не подумал, что совершилось страшное, и тут услышал весьма ожидаемый вопрос, слетевший с тонких побледневших губ: — За что? — Я не выношу всякую ложь. Пойми. — Ты изнасиловал меня. Отлупил, как маленького ребёнка, и, — слова давались с большим трудом, застревая комом в горле, — изнасиловал, — Тэхён думал, что конструирует факт, но выводил теорему, которую Чонгук опровергал: — Это был секс после ссоры. Примирительный. Я не могу долго на тебя злиться. — Ты отлупил меня ремнём. Я не могу сидеть. — За это прости. — А смысл? — Тэхён смотрел в одну точку, не моргая и не смотря на мужчину. — Ты должен понять, что за враньё я буду наказывать. Не ври. Никогда. Себе можешь сколько угодно, но не мне, — перебирая пальцами светлые пряди, говорил мужчина. — Вставай. Пошли в душ.       Чуть осоловевшие с холодным блеском глаза смотрели в зеркало, в отражении видя худого бледного человека, которого раздели догола. Чонгук тоже снял одежду, аккуратно сложив ту, и включил душ, от горячей воды пар начал лизать белую плитку, холодившую ступни. Тэхён на несгибаемых ногах прошёл в зону квадрата, встав под струи бьющего в холку кипятка, даже не дрогнув.       Чонгук налил на угловатые низко опущенные плечи жидкое мыло, на склонённую покорно голову — шампунь, принявшись с обжигающей нежностью массировать кожу, спускаясь по изгибам шеи ниже, на плечи, грудь. Пока не омыл всё тело.       Тэхён сделал шаг, уткнувшись в грудь мужчины лбом с прилипшими к нему мокрыми прядями. — Не делай так больше, пожалуйста.       Слова звучали так, будто они были произнесены маленьким ребёнком. Чонгук положил свою ладонь на уровень седьмого, сильно анатомически выпирающего позвонка, принявшись массировать чистую гладенькую кожу. — Не ври мне. Никогда. Больше. — Хорошо.       Склонившись ниже, Чонгук коснулся губами макушки.       Положив по одной ложке рубленного японского чая в кружки, он залил их кипятком. Прислугу на этот вечер он распустил, дав выходной и повару, и Вальше, домработнице, которая как раз и знала толк в чае. Тэхён сидел на краешке кожаного чёрного кресла, сложив руки лодочкой, зажав их меж коленями. С мокрых волос капала вода, кропя паркет. Через несколько недолгих мгновений Тэхён поймал себя на мысли, что непозволительно пялится на руки мужчины, пальцы, которыми он мешал чай. Что-то в них было пугающее, Тэхён хотел отчаянно понять, что именно. Он думал о них, о той жестокости и боли, которые они приносили в этот мир.       Уж совсем неясно ему было, как эти руки были способны на такое. Может, его в детстве била мать? Или отец? Ребёнок, не познавший наказаний и порки, не должен, повзрослев, этого знать. Тэхёну действительно было интересно. Он пил чай и думал.       Тэхён снова взглянул на часы: было начало седьмого. Ещё один день размылся в жизни, умерев и оставшись на кладбище прошлого, за который ничего не произошло. Ни хорошего. Ни плохого. В глубине души Тэхён всё ещё не простил Чона, скрывая это от него. Снова ложь. Но мужчина и не стремился преодолеть появившийся между ними барьер. Он его предпочитал не замечать, мечтая о своём, личном. Слишком сокровенном, чтобы кому-то рассказать.

🩸

      Кладбище, раскинувшееся под свинцовым небом осени, полнилось тишиной и тихим шелестом угасающих золотом листьев, покрывавших землю, смешивалось с холодной влагой. Ветер, гуляющий меж рядов мрачных надгробий, срывал листья, унося те вдаль за горизонт, как воспоминания о давно минувших днях. Всё здесь дышало тоской и неприкаянностью, как будто само время остановилось в этом месте, уставшее от бесконечного движения.       Капли дождя, мелкие и холодные, словно жалкие слёзы, с тихим стуком падали на обветшалые могильные плиты, стирая последние следы жизней, что некогда здесь затаились и теперь уже были вынуждены остаться навсегда.       Над мокрыми от дождя каменными плитами, которыми была вымощена дорожка среди могил, разлетались от холодного ветра полы чёрного плаща, в который был облачён высокий мужчина. Он остановился вскоре у двух могил, огороженных от других заборчиком. Чистые, ухоженные. Рука нырнула во внутренний карман плаща, аккуратно достав две хрупкие кроваво-красные центифолии. Лепестки мерно покачивались на ветру, который так и норовил тот сорвать их и унести с собой. В забытие.       На первом надгробии было высечено «Чон Джун», на втором — «Чон Мари».       Опустившись на одно колено, мужчина положил одну розу справа, другую — слева. Но глаза были обращены лишь к одному имени, навеки высеченному на надгробной холодной, как и труп, что лежал под ней, плите.       Дети — это Божья искра. Их нужно заслужить. У семье Чонов было их аж двое. И оба, пока были живы, ходили теперь к ним на могилы. Значит, они были хорошими родителями, пускай и неидеальными. Жизнь не переносит ничего идеального, смерть ценит идеальный момент встречи с новым человеком, который встал на её пороге, повинно склонив свою голову в ожидании того, что она должна занести над ним свою косу. А она протягивала всегда лишь цветы. Кладбище потому её любимое место. Здесь всегда море цветов и гости, несущие их всегда с собой для неё. Красные. Белые, настоящие и искусственные. Любые, которые только можно пожелать.       Рука второй раз нырнула во внутренний карман, на этот раз уже выудив оттуда пачку сигарет. Маленький огонёк вспыхнул в ладонях лишь на мгновение, тут же угас. — А у Чарли скоро будет малыш. Ваш внук. Моя дочь. Представляешь, ма?       На фоне чернеющих холодных могил плыл туман, затушёвывая сгорбившейся над двумя из них одинокий силуэт. Чонгук никогда не боялся кладбищ и искусственных цветов. Только саму жизнь.