Волки да Винчи

      Недоумение, с которым Чарлиз молча, пристально смотрел на свои руки, порождало странную настроенность и тревогу внутри: в комнате, задрапированной тяжёлыми тёмными портьерами, стояла удушающая духота и запах духов Сокджина. В их спальне было достаточно просторно, но омега никак не мог найти в ней даже пятый угол. Несмотря на разочарование в перемене тех дел, что установились с момента того вечера, когда омегу столкнули в ледяной бассейн, Чарлиз понимал, что ему просто показали его место. Сокджин и Чонгук не стали публично выяснять с виновником данный инцидент, но сошлись во мнении, что того безнаказанно не оставят. Всю ночь Чонгук провёл рядом с братом, просто находясь с омегой на расстоянии вытянутой руки, касаясь холодной щеки. Омега тяжело дышал, лёжа с закрытыми глазами. — Тебе нужно поспать, Чарли. — Мне холодно.       Он был так разбит, синие губы бледно дрожали в темноте, как в детстве, когда он болел. Он понимал, что Чонгук сейчас смотрел на него, как на пустое место. Стёкла задрожали под порывами сильного ветра. Чонгук позволил себе коснуться талии омеги, и Чарлиз, как маленький голодный мальчик, сам придвинулся ближе. — Это ведь был не Сокджин? Скажи мне. — Нет. Но ты можешь проверить камеры наблюдения. Его не было рядом со мной.       После смерти родителей Чонгук теперь понимал, о чем говорила мать, когда просила сына быть всегда опорой для своего брата, всю жизнь, когда их с отцом не станет. Чарлиз был слаб физически, но что хуже — он был слаб в душе. В сухом расчёте у брата не было выбора — вся его жизнь от начала рождения была и остаётся до сей поры колоссальной бессмыслицей. Смысл омега, как путеводную звезду в море, видел лишь в брате. — Недавно у меня состоялся очень неприятный разговор с твоим супругом. — Неприятный? — Чарли переспросил. — Послушай. Ты не замечал, что он ведёт как-то странно? — Не страннее, чем ты себя. Я вас обоих мало люблю. И всё, что мне от вас нужно, это понимание и поддержка. Я многого прошу? — Чонгук питал нежное отвращение к такого рода вещам, потому что никогда сам их не знал. Но понимал, что Чарли этого не хватало с самого детства: родители никогда не были добры, участливы к своим собственным детям, в нежном возрасте те были нередко одни. Росли, как розы в стеклянной колбе: красивые, но не живые. — Я сейчас серьёзно тебя спрашиваю. Ты ничего не замечал?       В памяти ничего не прояснялось, хотя омега и пытался зацепиться хотя бы за что-то. Он сомкнул глаза, отрицательно покачав головой. Чонгук не стал отказывать себе в удовольствии, которое граничило с болью и совестью — та никогда не давала покоя в сложные минуты тишины: коснулся завитков чёрных шелковистых волос.       Припадки ревности больше не волновали холодную душу Чарлиз, потому что о Тэхёне Чонгук не говорил.       Лунный свет освещал бескровное, осунувшееся лицо. Невольно покоряясь этому, он касался поначалу его лишь кончиками пальцев, затем губами — горячими, нетерпеливыми — отдаваясь всему своему чувству. И нравственно, и физически эта ночь всё изменила к худшему: Чарлиз с закрытым глазами подставлялся под ласку, ощущая, как нетерпение, выраженное в грубости поцелуев, давило, как нервно Чонгук снимал своими подрагивающими пальцами с него одежду. Голое тело пахло хрупкостью и солёными слезами. Между поцелуями была тишина, пустота мыслей: слёзы потекли из глаз омеги, когда Чонгук руками раздвинул перед собой ноги брата. Рот альфы был презрительно сжат, он твёрдо смотрел на тело под собой, возможно, до конца не отдавая себе отчёта в том, что они делают. В тени долгих ласк между поцелуями и шёпотом пустых слов оставалась мораль, о которой никто не думал с тех пор, как они начали спать в нежном возрасте — первым сексом близнецы занялись в пятнадцать лет в загородном доме, когда родители оставили сыновей на всю ночь одних. До утра никто из них не мог сомкнуть глаз, которыми они смотрели на свою семью на следующее утро.       Как случайные дни, мысли в голове проносились в лихорадке у Чарлиз.       Со злостью Чонгук кусал белые участки, оставляя красные следы на шее, в области ключиц, на груди, но это ощущалось совершенно иначе: боли Чарлиз не ощущал как таковой, как в наркотическом сне всё проносилось в его голове. Перед глазами ретушью плыл в темноте белый потолок. От слёз щипало и тайно дрожало в уголках глаз нежное счастье. Кратковременно судорогами сводило больное от любви и ненависти сердце, которого Чонгук касался голыми руками; ладонью накрыв грудь, он посмотрел в глаза: блестящие, неживые, измученные. — Чонгук.       Он выглядел иначе, по-особенному, на белых простынях в ночи, в лунном свете, что дрожал маленькими звёздами на его ресницах. Алый румянец, пышущий едким жаром, горел в темноте, в которой они прятались от света дня — и стоны их были подобны морскому прибою, о котором мечтал Чарлиз. На склоне своих лет он непременно проведёт несколько месяцев, сидя на песке у солёной воды, над которой кричат чайки.       Чонгук двигал бёдрами, поддаваясь внутреннему влечению, разжигая, как огонь, свои нервы. Сдерживая дыхание от напряжения в глотке, Чарлиз всё время издавал лишь малопонятные звуки, то громко, то совсем хрипя, как больной от натуги. И всё шире разводил ноги, что скользили босыми пятками по шёлковой простыне. Чонгук склонился ниже, широко мазнув языком по пульсирующей артерии на шее. Омега вытянул её, прикрыв глаза, и на его бледном лице прояснилось выражение какого-то страдальца. Больно. — Не могу больше, — Чарлиз приподнялся, насколько смог, перенеся опору на согнутые руки, и запрокинул назад голову, уже сжимаясь рефлекторно всё чаще вокруг члена брата. По издёрганным нервам бежали искры боли, отчаяния и горького возбуждения.       Одного раза Чонгуку было мало, он совсем не жалел, не слышал, что говорил омега. Все свои силы и мысли он направлял к одной единственной цели, о которой он думал долгие месяцы после смерти их матери. Он видел лишь его глаза, испуганные тем же желанием, что и его. Перевернув Чарлиз на живот, он овладел вновь им, заставив рукой прогнуться стройное тело — стройное до костей — в пояснице, второй рукой задев его живот. Жалкое и милое лицо омеги зарылось в солёных от его слёз простынях, которые он сжимал своими худыми пальчиками.       Роли вдруг изменились.       Чонгук чувствовал себя невыразимо несчастным от своей связи с братом, Чарлиз же после секса, лёжа замотанным в простыню, вовсе иначе — он был счастлив, что теперь это случилось. И даже когда о том узнает Сокджин, он не будет ничего от него решительно скрывать. Но слёзы стояли в его глазах до рассвета, на фоне которого плыл серый дымок от сигареты Чонгука. Несколько раз на тумбочке звонил телефон, к которому альфа не притрагивался, найдя на утро несколько пропущенных от Тэхёна. Выйдя на крыльцо дома, он набрал его номер. — У тебя всё в порядке? — Если я попрошу тебя приехать прямо сейчас, ты… — Адрес я знаю. Жди.       Дрожание в голосе было порождено лишь сильным волнением после ночи, за которую Тэхён не смог сомкнуть глаз ни на один час — в голове пустота стояла перед глазами ночным небом. Кей не брал трубку, отключив свой телефон в очередной командировке, о которой омега не знал ничего. Тэхён, поднявшись в их квартиру, не снимая одежды, ничком прилёг на диван в гостиной. В проёме виднелись белые пионы на кухне, на которые он смотрел и думал, вспоминая Чонгука. Досчитал до двух тысяч сорока секунд, что вытянулись в длинную петлю времени, в которую можно было залезть и прыгнуть с хлипкого стула. На деревянных ногах омега дошёл до двери, едва уловив трель звонка.       Чонгук стоял в чёрной кожаной куртке, невыспавшийся. Лицо его было сероватого оттенка, впалые большие чёрные глаза с пролёгшими под ними большими тенями. Со спокойной уверенностью мужчина переступил порог чужой квартиры, из которой он знал хорошо лишь кухню. Кроме благой силы, что брала иногда вверх над его душой, Чонгук не знал, почему и что он тут делает. От брата он вышел в лёгком расположении духа, а сейчас стоял и не знал, как ему следует себя вести. Омега же стоял, прижав к своей груди руки, и дрожал с опущенными вниз глазами и закушенной губой.       Сквозь воздушную оболочку хрупкого человеческого тела светился ангел. — Приготовить кофе?       Безмятежное настроение распивали они на двоих, сидя на кухне Тэхёна. Чонгук кожей ощущал, что он здесь лишний, чувствуя, как в этом месте всё было пропитано запахом чужого мужчины. Ревность затаилась вендеттой в тени. — Мы так и будем молчать? — альфа считывал с лица омеги следы какой-то тайны, которая застыла на губах у того, но никаких выводов решительно он не строил. Лишь наблюдал. — У тебя всё хорошо? — Не звонил бы тогда.       Чонгук выразительно поднял бровь. — Мне иногда кажется, что меня преследует смерть, — само сознание Тэхёна всё ещё не могло справиться с фактом нового трупа прошедшей ночью, который теперь в памяти был окрашен красно-синим светом полицейских машин и скорой помощи. Вся картинка проносилась с обманчивой лёгкостью каждый раз, когда омега думал об этом. И чем чаще он это делал — тем сложнее ему было поверить в то, что было действительно наяву. Думал об этом и о том трупе на опушке леса, и о том, что лежал перед общежитием, он вполне спокойно — без страха, который одной волной нисходил на него в моменте. Скорее теперь уже с ошеломлённым любопытством.       На белые стены квартиры опустилась тяжёлым оксюмороном тень нового дня.       Тэхён рассказал в мелких подробностях всё, что он помнил, о чём волновался. На вопрос Чонгука, видел ли он кого-то, кроме жертвы в тени переулка, омега немного засомневался — но понял, что страшный человек в чёрном длинном пальто — всего лишь плод его воображения. — Где твой парень? — Не знаю. По работе уехал. Что-то вроде командировки. — Когда он уехал? — Тэхён невыразительно пожал плечами. — Дня три назад. Вроде… да. А что?       Чонгук — не тот человек, которого можно заставить говорить о себе. Но узнавать о других, о чужих желаниях он любил ещё с университета. Он взглянул на руки омеги и увидел то, что ему вовсе не понравилось: на тонком запястье в виде большой медведицы были маленькие синячки, омегу хватали за руки против его воли. Да и нервы, кажется, у Тэхёна вовсе расстроены, он стал несколько дёрганым, постоянно жевал свои губы, стучал пальцами по столу, чего Чонгук никак не мог припомнить в университете. Чонгук мог бы с кем угодно поспорить, что Тэхён — весьма покладистый омега, с которым ужиться должно очень легко. Он всегда был крайне аккуратен и тих. И, помня его привычки, его спокойный нрав и исключительную любовь к хорошей литературе, альфа никак не мог допустить плохой мысли о нём. Первые же заключения привели к Кею, которым, если убрать грубое мнение за скобки, воняло в квартире. Рискуя показаться Тэхёну излишне любопытным, Чонгук не спрашивал ничего более о его парне, который возбудил его любопытство в той же крайней степени, что и Сокджин однажды за семейным ужином.       Вытянув руки перед собой, скрестив их в крепкий замок и положив на стол, Чонгук пристально посмотрел на омегу, отмечая про себя неестественную худобу. Костлявость силуэта оттеняла бледность почти прозрачной кожи, покрывшая тело.       Худые пальцы выписывали линию за линией чудные узоры на столе, другой рукой Тэхён придерживал разболевшуюся голову. На висках, подвижном веке под тонкой кожей пролегли голубоватые венки. Обострившееся чертами лицо, подёрнутое обыкновенной бледностью, вспыхнуло внезапно вновь ярким румянцем, и сердце в груди судорожно начало ворочаться, когда в сознание проникла мрачная, тревожная мысль: Кей мог приехать в любую минуту. Он никогда не ставил омегу в известие. Уловив маленький испуг в глазах Тэхёна, Чонгук догадался сам обо всём.

🩸

      Ветер сдул вечерний туман, и крик ворона пробудил Чарлиз от глубокого сна. В памяти роковой рельефностью прояснились ночь и утро. Чонгук ожидаемо ушёл. Что же там внутри, в душе Чарлиз, снаружи было не видать: Сокджин и прислуга могли лишь воображать. Чарлиз принял себя и свою форму существования, когда оказался в постели с другим мужчиной, которому не было дела до того, что подумает, скажет или сделает супруг; святой морали Чонгук предпочитал грязный реализм, не концентрируя своего внимания на внешних и внутренних точках своей уязвимости.       Немного времени потом Чарлиз после душа думал об этом всём: мысли его роились, как мошки вокруг ярко горящей свечи, но он так и не пришёл ни к каким выводам, которые могли бы ему дать почву для того, чтобы думать иначе. Взглянув на стрелки часов в углу спальни, он подумал, что время сейчас весьма подходящее для вечернего моциона.       Спустя сезоны пришёл вновь древний иллюзионист, преображая привычные формы в изящные мотивы, когда в природе, что отцвела в один из дней высокомерной красотой, не осталось ничего: голые деревья когтистыми ветвями уже напоминали скорее страшных чудовищ, в ночи, стуча под порывами лютого ветра в оконные ставни, когда на поместье семьи Чон опустилось белое покрывало. Бледный свет, мягко покачиваясь, прыгал от стены к стене. Чарлиз нашёл своё место в углу сада, спрятавшись за огромными кустами. Но Сокджин всё равно нашёл его.       В уединении Чарлиз искал защиту. — Надо же, какая сегодня погода, — Сокджин весь в белом присел напротив супруга, начав изучение с водянистой ряби в глазах напротив. — Ты не знаешь, где сейчас Чонгук? — Нет, — ответил Чарлиз со свойственным людям капризным тоном. Его раздражение было вызвано собственными мыслями, которые совершенно не давали ему сконцентрироваться на словах мужа. — У тебя всё хорошо? Ты несколько бледен. — Спасибо за беспокойство. Плохая ночь. — Кошмары? — Обыкновенная бессонница. — Стоит обратиться к врачу, — сказал Джин.       Чарлиз встал и закурил трубку, с той же отточенной элегантностью, как и всё его окружение. Зная, что Сокджин находит курение омег весьма вульгарным занятием, младший Чон делал так всегда, ведь он был уверен, что после этого супруг встанет, отряхнёт свои штаны и уйдёт, не сказав ничего вслух. Сравнивая каждый раз Чарлиз с Тэхёном, Чонгук вероятно делал это вовсе неосознанно, в отличие от Джина, который имел наглость сравнивать своего супруга с каждым знакомым ему омегой. В частом случае он находил их куда более привлекательными для себя, что означало лишь то, что они были удобны, не задавали каких-либо вопросов. Сокджин, подумав об этом вновь при выходе из сада, иронически засмеялся.       Надо сознаться, что такое поведение супруга глубоко взволновало Чарлиз.

🩸

      Лучи закатного солнца скользили по стенам, придавая им оттенок золотистой охры. В воздухе витал лёгкий запах свежесваренного кофе, смешиваясь с тонкими нотками полевых цветов из букета на кухонном столике, где лежала открытая книга, страницы которой дрожали, мягко покачиваясь из стороны в сторону. И было в этой картинке всё до тонкостей в деталях идеально. Тэхён спал на диване в гостиной, когда ключ в замочной скважине сделал два полных оборота — со скрипом и громким хлопком закрылась входная дверь.       Тишина нянчила мирный сон молодого омеги тёплым вечером.       Шум в гостиной стих, и в проёме появилась фигура, застывшая на пороге. Снаружи лил сильный дождь. Громко, аритмично тикали часы. В квартире было и тихо, и нет: одновременно в одной точке сходились звуки дыхания двух людей, шум дождя, человеческий пульс и настенные часы. Мужчина в чёрной водолазке присел на краешек дивана, коснувшись холодными пальцами тёплой щеки. Лицо его было спокойным, лихорадочно бледным. Пушистые ресницы в момент задрожали, хлопнув, раскрылись.       Тэхён сонно моргал, пытаясь сфокусироваться на чём-то реальном, более существенном, чем сны. Повернув голову, несколько секунд рассматривал лицо мужчины. — С возвращением, — приподнявшись на локте, омега коснулся чужой щеки шершавыми губами. — Как дела в командировке? — Невыносимо скучно.       Кей никогда не говорил, что ему нравится его работа, но деньги он получал за свой труд более, чем достойные. Никогда ни в чём не отказывал Тэхёну. Жаловаться на что-либо ему было ни к чему.       На кухне приятный полумрак ночи сиял серебряным светом молодой луны, когда Кей вошёл в одном полотенце на бёдрах после душа в неё, остановившись у обеденного стола. Кровавый сгусток вспыхнул в глазах в темноте и тут же угас.

🩸

      Ещё один месяц лета утонул в мутной воде озера. Холодное осеннее солнце, пуская свои лучи сквозь седые облака, преобразовывало серый пейзаж, воссоздавая атмосферу страшной хрупкости. Воздух был совсем недвижим. С улицы доносился весёлый гомон, погружая в вакуум омегу, чьи глаза теперь отражали слезящееся небо, солёными каплями истекающее по впалым щекам, когда нервозность Чарлиз начала доходить до крайности: как в бреду пересохшими губами он шептал что-то самому себе, не находя в своей душе покоя, укачивая самого себя. Простые вещи начали вновь обретать новую форму, о которых нечего сказать, пока они не совершены.       Холодный дождь, весьма редкий, и тот прекратился.       Слабые руки поднялись над водной гладью, лихорадочно сводимые судорогой.       Акцентированные протяжные вдохи и выдохи жгли неотвязной болью изнутри груди, поднимающуюся и опускающуюся с некой истомой. Теперь, кроме капавшей на пол воды, ничего не было слышно.       Мраморная плитка холодила мокрые ступни — единственное осязаемое чувство в новом мире, который Чарлиз казался в первые секунды таким первозданным, чистым и понятным. Но, в сущности, ничего ещё не было ясно, и это было сделано намерено. За краем белой ванны не видно дна: омега смотрел, но не видел, лишь воображал страшную карикатуру, в душе своей не ощущая и капли боли, вины, которую пытался утопить весь этот месяц в вине, ожидая, когда вернётся Чонгук.       Недоумение, с которым Чарлиз молча, пристально смотрел на свои руки, порождало странную настроенность и тревогу внутри: две полоски на тесте.