Не злодей в моей истории

Всё, что мы любим…

      — Мне уже тысяча лет, я пережил столько же ужасов, сколько и совершил — чего я могу бояться?       — Того, что будет, когда меня не станет…       Почему-то в этот вечер на болотах Клаусу вспомнился именно этот диалог с Камиллой и жутко захотелось узнать, обрела ли она покой и существует ли он вообще.       Удастся ли ему когда-нибудь обрести покой? Кажется, однажды, когда Никлауса занесло в Россию, он слышал одну цитату из очень известной местной книги: «Он не заслужил света, он заслужил покой». А что делать ему? Ведь он, скорее всего, не достоин ни того, ни другого…       И хотелось верить, что, пока он продолжает гореть в аду на земле, хотя бы Камилла спокойна. Майклсон вспоминал своего психотерапевта нечасто — это происходило в особенно тяжелые дни, и сегодня был один из таких.       Первородный вампир, который видел собственными глазами, кажется, абсолютно все ужасы, которые только существовали на земле, в очередной раз осознал, что хуже всегда бывает. Как оказалось, предела не существует. Что бы ты ни думал, всегда бывает больнее, хуже и страшнее.       Когда Пустая завладела телом Хоуп, ему казалось, что хуже не будет, но вот Королева волков взяла в руки факел, чтобы завершить традиционный ритуал. И только он хотел подумать, что хуже уже не бывает, как тут же осёкся, потому что, если судьба решит ему доказать, что бывает, вряд ли он сможет это выдержать, и даже бессмертие ему не поможет.       Бессмертие, в котором он уже сомневался, потому что сейчас он чувствовал всё, как обычный хрупкий и уязвимый человек — чувствовал мелкие моросящие дождевые капли, холодно бьющие по лицу; чувствовал ветер, который забирался под одежду, и ощущал, как, сдерживая презрение, волки сжимают клыки, но не нападают, прилагая все усилия, чтобы терпеть присутствие первородных вампиров на своей земле.       Возразить своей королеве, безутешной матери, что потеряла уже второе своё дитя, никто не смел. Поэтому, когда Хейли попросила похоронить своего сына, по законам оборотней, на болоте, и пришла туда вместе с семьёй первородных, стая не сказала и слова, договорившись на один вечер забыть о вековой вражде. Сейчас они хоронили ни в чём не повинное дитя, что было рождено в семье вампиров, но с меткой полумесяца. И в этот вечер волки и вампиры скорбели вместе.       Кэролайн не была членом семьи, поэтому стояла чуть поодаль, но не уходила, твёрдо решив не оставлять Клауса в такой момент. Аларик услышав о том, что она собирается идти на болота, что были полны волков, конечно же устроил традиционную истерику, но она отказалась покидать Новый Орлеан до тех пор, пока не похоронят Хенрика так Хейли и Клаус успели называть своего мальчика.       Деревянный плот с маленьким телом, заботливо укутанным в расшитое узором одеяло, подожгли и пустили по реке, как того требовали вековые традиции оборотней. Глядя на это, Клаус был вынужден признать, что он был немного разочарован. Первородный привык быть отцом дочери и боялся, что мальчик будет хуже Хоуп, но он любил бы его.       Плот уплывал всё дальше, а Клаус вспомнил слова своей сестры. Ребекка как-то сказала:       — Всё, что мы любим, мы сжигаем дотла.       Не в силах видеть этого, Клаус то и дело жмурился или поворачивал голову и смотрел куда-то себе за спину, туда, где стояла Кэролайн Форбс. Ибо ни одна война, которую видел Клаус, ни одна кровавая резня, в которой он участвовал, не была для него столь жуткой, как горящий плот с телом маленького сына, которого уносило течение всё дальше и дальше, а волчица всё сильнее царапала острыми ногтями его руку, и он не знал, что делать.       Он всю жизнь стремился к могуществу. Он хотел быть сильнее всех рас на земле, сильнее людей, оборотней и ведьм; он хотел всему на свете внушать ужас. Может быть, чтобы доказать своему отцу, который считал его ничтожеством и позором, что он вершина в этой цепи, Клаус вёл многочисленные войны, убивая сотнями, и это, по его мнению, стоило того.       И было время, когда у него была безграничная власть, он был хозяином Нового Орлеана, да только толк от всех его достижений был едва ли. Что с того, что он вселял ужас в окружающих, если он не мог, не способен был сделать элементарного — успокоить безутешную мать своих детей и быть с женщиной, которую любил.       Клаус не мог помочь Хейли унять её боль, так же, как не мог унять собственную. Его душа точно так же горела, и в его сознание вновь ворвался чужой голос. На сей раз это была Хейли. Однажды, когда Хоуп ещё была младенцем и им пришлось отослать её, она спросила Клауса:       — Если я не могу вынести сегодняшний день, как мне жить с этим вечность?       Тогда он что-то ей ответил, но теперь этот же ответ уже не имел бы никакого значения. Он не мог ей помочь, но мог просто оставить. Тысячелетняя история научила его тому, что иногда это наилучший выход — просто оставить человека, и он сам залечит свои раны.       Первородный гибрид мог оставить волчицу и уехать вслед за той, которая, окружённая волками, которые могли в любой момент убить её, терпеливо ждала и смотрела ему в спину. Возможно, именно этот взгляд не давал ему лишиться рассудка.       Он мог бы, но не станет, потому что знает: Зальцман не позволит своим дочерям быть рядом с первородным гибридом, а значит, и рядом со всей его семьёй, а она не бросит детей. Наделив матерей и их детей такой прочной связью, природа будто бы издевалась, лишая первых свободы во имя вторых, но вторые почти никогда не бывают благодарны за это. Наши дети никогда не оценивают жертв, на которые мы шли ради них, но мы продолжаем жертвовать. Они поймут нас, когда сами станут родителями.       Костры дотлеют, плот течением унесёт из вида, волки разойдутся по своим хижинам, а Хейли и Клаус продолжат сидеть на берегу и смотреть куда-то в небо, за горизонт, где, совершенно точно, есть будущее. В отличие от людей, они могут быть уверены, что завтра или через год они не умрут, и строить планы на год, десятилетие или век, но проблема в том, что у них не было планов.       — Что будем делать дальше? — тихо спросила Маршалл.       — Я не знаю, — честно ответил он.       — Тебе нужно ехать за ней, — вдруг выпалила Хейли. — Элайджа как-то сказал мне, что я не представляю, какая редкость любовь, что он встречал её трижды за тысячу лет.       — И дважды он лишался её по вине своей семьи, — горько усмехнулся Клаус. — Одну из них убил я, второю — спецслужбы Британии, а мы не позволили вмешаться и спасти её, а за третьей он вынужден наблюдать издалека. — Он многозначительно посмотрел на волчицу. — Впрочем, именно Элайджа не отпустил меня в Мистик-Фоллс ещё восемь лет назад. — Губы первородного вампира дрогнули в ухмылке. — Можно сказать, квиты.       — Уезжай с ней!       — Чтобы поставить её перед выбором между мной и своими дочерями? Она не сможет его сделать. Я жестокий. Я отнял очень много жизней; возможно, их нельзя сосчитать, даже если бы кто-то взялся это сделать, но ей я никогда не хотел причинить боль.       Больше ничего не сказав, волчица просто положила голову на его плечо.       

***

      В холле дома располагались две большие лестницы, соединённые между собой единым помостом с балкончиком. Стоя у подножья одной из них, Клаус прощался с ней. И на всякий случай делал это так, словно больше он её никогда не увидит. Жить без надежды на встречу гораздо менее болезненно, чем сгорать в ожидании, которое может и не оправдаться.       Он обнял Кэролайн крепко-крепко и позволил на миг представить, что ему не нужно размыкать объятий. Она уткнулась носом в родинку на его шее и щекотала ему кожу дыханием.       Кэролайн и Клаус были так увлечены друг другом, что не видели, как с балкончика над лестницей за ними наблюдает Элайджа. Вампир смотрел вниз, и в его глазах была тоска, такая, будто бы за тысячу лет он не прожил ни одного счастливого дня, а каждый был окрашен потерями и болью, и всё это время он копил это внутри себя.       Вдруг Элайджа услышал за спиной стук острых женских каблуков. Он сразу узнал её по шагам — такую обувь в их особняке носила только она, его младшая сестра, неудержимая Ребекка.       Он поправляет галстук и мгновенно придаёт себе тот самый невозмутимый вид, преисполненный благородством, и снова становится невозможно понять, что скрывается у него внутри. Ребекка встаёт рядом и тоже смотрит вниз, на затянувшееся прощание этих двоих. Они до сих пор не разомкнули объятий.       Ребекка хочет спросить брата, о чём он думает, но отчего-то не решается, а в какой-то момент он начинает говорить сам:       — Это всё моя вина…       Ребекка поворачивает голову и смотрит на брата, хмуря брови, морща лоб и изменяя выражение лица, чтобы показать все варианты того, как она может выражать удивление.       — Я так ругал его за то, что в своё время он не позволял тебе и Марселю быть вместе, а в итоге сам сделал то же самое. Он хотел вернуться за ней, а я не позволил, — пояснил Элайджа в ответ на удивление сестры.       — Ты хотел как лучше, — несмело произнесла Ребекка, не будучи уверенной, что эта фраза подходит под тему разговора.       — «Хотел как лучше»? Эта фраза — лучшее оправдание эгоизма, которое сумели придумать люди, — философски заметил первородный вампир и, повернувшись к сестре, спросил: — Лучше для кого? Даже если бы Никлаус свернулся в Мистик-Фоллс, Хейли бы всё равно выносила и родила Хоуп, растила бы её, как волка, на болотах и, думаю, не была бы против, если бы та однажды познакомилась со своим отцом. Счастливым отцом. И, возможно, её отец, который всё это время был бы счастлив с любимой женщиной, смог в итоге дать ей гораздо больше.       Тяжело вздохнув, Ребекка заговорила:       — Ник не позволил мне бытьс Марселем, а ты не позволил ему остаться с Кэролайн. Мы все не позволили тебе вмешаться в жизнь Дианы, хотя ты любил её, но, послушав свою семью, вынужден был просто смотреть, как они убьют её.       Ребекка видела, как брат вновь нервно поправил галстук, а значит, тон разговора явно был ему не по душе, но она продолжала — то ли потому, что знала, что брат стерпит и не набросится на неё, то ли потому, что ей нужно было это сказать.       — Я уже говорила однажды — это кредо нашей семьи: всё, что мы любим, мы сжигаем дотла. — Она тронула брата за плечо. — Если тебя это успокоит, ты не был злодеем в её истории. Чарльз, даже будучи человеком, был куда худшим монстром, чем ты…       — Почему ты вспомнила об этом? — спросил Элайджа, когда сестра уже развернулась, чтобы уйти.       — Просто я помню, какой сегодня день…       

***

      — Пусть Коул тебя отвезёт, — говорит Клаус, выпуская её из объятий.       — Брось, — хмурит Кэролайн брови, гладя его по плечу, — Коул увлечён Давиной — ему не до того, чтобы работать таксистом до Мистик-Фоллс. Я доберусь сама. Вы, главное, держитесь. На Элайджу даже смотреть больно… — Она подняла голову.       — Нам больше ничего и не остаётся, даже смерть — и та нам недоступна, — хмыкнул Клаус, но попытка пошутить вышла так себе, и он стал серьёзным. — Что до Элайджи, дело не только в смерти Хенрика. Сегодня тридцать первое августа, годовщина смерти леди Ди…       — Принцессы Уэльской? — уточняет Кэролайн, морща лоб.       — Да, нам тысяча лет, и в её времена мы тоже уже жили.       — Я тоже, — растерянно пробормотала Кэролайн, пытаясь понять, сколько ей было в год её смерти, — но причём тут Элайджа?       — Знаешь, давай я сам тебя отвезу. — Майклсон взял свою куртку, будто специально висевшую на перилах. — Будет время ещё поболтать, к тому же Аларик давненько не стрелял в меня из арбалета…