Саван пепельных снов

      Ожидание цепляется за полог юрты дымкой утреннего тумана, стелется у ступней сквозняком, вьется над головой переливами музыкальных подвесок. Оно – в привкусе пепла на вдохе, в словах, резких чрезмерно, и в уверенности чужой.       В предчувствии собственном.       Сул-Матуул сказал: не вернется. Сгинет или свернет с пути, но не справится. Инициация – силы испытание, храбрости и доблести воинской, а чужеземка на воина не похожа и взгляд у неё больной.       Предков, в отличие от Забамунда, не разжалобить видом смиренным. Не задобрить речами почтительными.       Верно, да не совсем.       Не вполне справедливо.       Гулахан для эшхана не только меч и не только щит – голос второй в делах мирских. Друг и советник. Пусть предки действительно беспристрастны, как бывают беспристрастны лишь мертвецы, но Забамунд – давно не наивный мальчишка. Двигала им не жалость отнюдь. Не обласканное самолюбие.       Как и чужеземкой двигал не пустой интерес.       Не праздное любопытство.       Необходимость.       Нибани помнит тот вечер. Помнит, как замерла, прижалась к стыку полотен и кожи, прислушиваясь к разговору совсем не случайному. Тревожному в сути. Если бы не традиции, она бы тотчас увела чужеземку к себе.       Однако традиции нерушимы.       Без традиций истину не уберечь.       Не дождаться обещанного пророчествами.       До погребальных пещер три дня пути, коли идти на своих двоих, не скрываясь от пепельных бурь, останавливаясь изредка ради сна и отдыха. Пять – размеренным шагом, не растрачивая силы зря. Захоронение невелико, меньше многих иных, но Сул-Сенипул упокоен на глубине, в самой дальней зале, и с верным луком своим не расстанется просто так.       Сул-Матуул уверен – нет смысла ждать.       Нибани отсчитывает две недели.       С запасом. Так, чтобы хватило наверняка. Дольше ждать и впрямь ни к чему – испытание посильно для того, кто мнит себя настоящим Нереварином, а о ложном настолько слабом не стоит и сожалеть.       Чужеземка возвращается на исходе восьмого дня.       Входит в лагерь в закатных сумерках, переливающихся последними лучами солнца и мерцанием первых звезд, словно окутанная Азуры благоволением, пеплом занесенная так, что волосы темные кажутся седыми, да невредимая, Костегрыз сжимающая в руке. Нибани не видит в ней ни торжества, ни гордости. Смотрит в глаза, сажей подведенные, и понимает, почему Сул-Матуул сказал, что взгляд у неё больной.       Беспокойный.       Потерянный.       Она уводит чужеземку в свою юрту, как только смолкают приличествующие слова. Теперь это уже не чужеземка – племени названная дочь, и Нибани имеет полное право украсть её у жадного до расспросов эшхана.       Чтобы самой расспросить.       Присмотреться.       Предчувствия опровергнуть иль подтвердить.       Чужеземка – тихая. Скромная. Чтящая законы гостеприимства: прежде, чем присесть у очага, она достает из поясной сумки нить крупных морских жемчужин. Недлинную, да увесистую – на руку в самый раз.       – Спасибо, что согласились уделить мне время, – молвит, в глаза не глядя. – И простите, что явилась без приглашения, что вынудила меня принять. Я бы не стала вас беспокоить, поверьте, я бы никого не стала беспокоить, если бы сумела сама всё понять, но, боюсь, сама я уже ничего понять не сумею, и иного выбора нет.       Пламени отсветы отражаются в линзах маски из кожи нетча.       Пробегаются по спутанным волосам.       Высвечивают шрам, змеящийся, по краю лица тонкой линией непрерывной. Нибани хмурится, уловив в спокойствии учтивом отчаяния тень, однако принимает подарок, на запястье примеряет ещё одним браслетом, убедившись наперво в отсутствии вредоносных чар. Выказывает расположение языком, понятным даже оседлым невежам, и от этого чужеземка чуть расслабляется.       Улыбается несмело.       Присаживается, наконец.       Спину сгибает устало.       Ей явно привычно вежливой быть, и вежливость эта приятна, однако поздний час не располагает к витиеватому пустословию. Нибани хочет узнать как можно больше до того, как пройденный путь возьмет свое.       Да и тема не та, чтобы чинно вокруг бродить.       – Для чужеземки ты многое знаешь о пророчествах и о Шестом Доме, – отмечает, паузу выдерживая достаточную, чтобы позволить сосредоточиться, с мыслями собраться и настроиться на серьезный разговор. – Думаешь, ты и есть Нереварин?       Вопрос – бесхитростный.       Закономерный.       Только вот лицо чужое меняется быстрее, чем ветер вычерчивает рябь на воде, и спокойствие напускное-полупрозрачное, рассыпается керамической крошкой. Глаза распахиваются широко-широко, и взгляд – испуганный. Растерянный совершенно.       Сажи слой густой не скрывает давнего недосыпа следы.       – Я не знаю, – признает племени названная дочь спустя пару мгновений, обхватывая себя руками. – Не знаю. Возможно, что так и есть, возможно, я – Нереварин, а, возможно, и нет. Возможно, я просто схожу с ума. Не знаю. Не знаю, но, надеюсь, вы сможете понять. Если не вы, то никто не сможет.       Чужеземка – открытая книга, и читать её даже проще, чем иных детей.       Страх.       Сомнение.       Обреченность.       И вместе с тем – решимость, желание до конца пойти. Решимость, что пересиливает и страхи все, и сомнения, иначе не забралась бы так далеко в поисках ответов, не спустилась бы в одиночестве в черный зев погребальных пещер.       Чужеземка – простая.       Искренняя.       Однако Нибани ощущает в ней нечто неясное, дремлющее внутри, плещущееся на дне зрачков вязкостью ледяной-нездешней, неподходящей ни лицу юному, ни голосу ломкому-неуверенному. Нечто, что не доводилось доныне ощущать.       А ведь чужеземка на веку Нибани не первый возможный Нереварин.       Почти тридцать лет минуло с тех пор, как Пикстар ушла, чтобы не вернуться. Та никогда не сомневалась в своей судьбе, ступила на путь пророчеств осознанно и добровольно, да судьба сама усомнилась в ней, отвергла, как до того отвергала иных. Многих и многих. Всех, кто нашли приют последний во мраке Пещеры Воплощения.       Пикстар строки пророчеств влекли.       Пикстар Воплощением оказаться желала.       Чужеземка же ничего не желает. Её ничто не влечет, но тащит словно бы изнутри против воли.       Зовет.       – Почему ты думаешь, что можешь быть Нереварином? – спрашивает Нибани, подвешивая над очагом котелок с успокаивающим травяным настоем. – Только не торопись: всё, что разум тревожит, открой.       Хоть это будет непросто.       Подвесок глухой перезвон вплетается в пламени треск, как и дыхание чужеземки – неровное, поверхностное. Молчание затягивается, медь покрывается копотью, и над котелком поднимаются первые струйки пара.       – Нереварином может оказаться тот, кто был рожден в определенный день от неизвестных родителей, – раздается негромко, когда юрта наполняется ароматами листьев пробочника и комуники. Нибани кивает, подтверждая истинность утверждения. – Я родилась на исходе месяца Утренней звезды под знаком Ритуала, но о родителях могу сказать лишь то, что они были данмерами, – с губ нервных срывается слабый вздох. – Я не знала их. Никто их не знал. Меня, не больше пары суток от роду, нашли на обочине дороги в обломках занесенной снегом телеги, и вокруг не было ни души.       История – ожидаемая. Не удивительная вовсе, коли речь идет о возможном Воплощении Неревара.       Не примечательная ничем.       Отчасти – обыденная.       Оставленное дитя, потерянное иль брошенное и позабытое. Не обреченное, вопреки бедам всем и горестям, – Азурой отмеченное, укрытое её рукой.       Родители, неизвестные никому.       Никто из ниоткуда.       Нибани угадывает в обстоятельствах скудных разбойничий налет: разбили телегу, с колес начиная, чтобы сбежать не вышло, забрали добро. Мужчину, коли не убили на месте, заставили груз тащить и женщину с собой для утех увели, младенец же оказался обузой, бессмысленной равно и безобидной. Безвинной. Руки о него марать не стали.       На откуп отдали зиме.       Конечно, чужеземка не помнит тот день, не может помнить, описывает его так, как ей самой его описали когда-то, однако не довериться её словам – глупость. Подозрительность чрезмерная. Ей лгать смысла нет – её путь Воплощения не прельщает. Не было смысла лгать и тем, кто её нашли: что-то могли утаить, смягчить детали маленькой трагедии, да любая деталь – условность. Важна в действительности лишь суть.       А суть – та самая.       Подходящая.       Соответствующая испытанию первому древнейшего из пророчеств едва ли не в точности. В самой буквальной из форм.       Однако всё это – не совсем ответ на вопрос. Следствие, а не причина.       – Ты забегаешь вперед: о пророчествах и о твоем соответствии им мы поговорить ещё успеем, – Нибани разливает настой по чашкам, поглядывая на чужеземку искоса, и вынужденно облекает свой интерес в более конкретную форму, наткнувшись на взор, вновь растерянный до крайности. Виноватый без малого. – Для начала скажи, что подтолкнуло тебя пророчества искать, что заставило узнать о Нереварине, наперекор всем стараниям Храма. Это – не то, что известно каждому на Вварденфелле.       Редкие знания.       Опасные за пределами Эшленда.       Особенно, если не только знать, но и верить всерьез.       Чужеземка хмурится, поджимает губы неловко, принимая чашку:       – Тогда, наверное, придется начать с самого начала?       Нибани кивает вновь.       Чужеземка ерзает на месте, устраиваясь поудобнее. Отпивает немного настоя, неосознанно выигрывая ещё пару мгновений, чтобы выстроить связный рассказ. Морщится с непривычки и заходится кратким кашлем.       Нибани делает вид, будто не понимает, отчего эта суета, свойственная для любого, кто в центр внимания попадает реже, чем дикий гуар – в обжитую юрту, и мелкими глотками цедит свой настой, смакуя горьковатое послевкусие.       Намеренно не замечая волнения.       Скованности.       Всех тех эмоций, что на слишком живом лице проступают ярче, чем облака на небе в погожий день.       – Я ведь не здешняя, – выдыхает чужеземка смущенно, с собой более-менее совладав. – Попала в переделку, и меня отослали сюда без права возвращения на континент в течение пяти лет. Сама виновата – поручилась не за того человека. Сглупила. Ещё легко отделалась, но это едва ли важно теперь, – она затихает ненадолго, перебирая пальцами по шершавым бокам чашки. – Сначала все было неплохо. Непривычно, да, но это, вроде как, земля моих предков. Здесь красиво и заняться есть чем, так что я смирилась и попыталась наладить свою жизнь. Нашла дело по душе, угол, где можно отдохнуть, и в какой-то момент почти перестала жалеть о том, что вообще здесь очутилась, а потом вдруг начала видеть сны. Не то, чтобы я их раньше не видела – видела, а кто в своей жизни ни разу снов не видал? Но это были не простые сны – реалистичные. Подробные. Пугающие порой. Такие, что не забыть поутру, не отмахнуться на рассвете.       Его сны.       Нибани знает, что будет сказано дальше. Представляет прекрасно образ, что разум терзает чужой, обращает ночные грезы в кошмары одним присутствием своим.       Высокая фигура в золотой маске.       Шармат.       Дагот Ур.       Мертвый безумец, которому снится, что он жив. Обходительный, словно чудовищный любовник, да не способный вызвать в сердце ничего, кроме страха и отвращения.       Нибани знает, что будет сказано дальше, и всё же спрашивает, подробности поощряя:       – О чем были эти сны?       Выдох – резкий.       Тяжелый.       – О многом, – голос чужеземки дрожит. – Места, в которых я никогда не бывала. Меры, которых я никогда не знала. Словно чужая жизнь.       Нибани замирает, не донеся чашку до рта.       – Обрывки. Отрывки. Иногда – разговоры неразличимые, рассыпающиеся бессвязным шумом, иногда – тишина. Рутинные заботы и светские приемы, дни спокойствия и поля сражений – я видела их чужими глазами, не понимала нередко, что именно вижу, не улавливала суть почти никогда, но чувствовала. Всегда чувствовала так близко, словно это не сон, словно это со мной происходит, – племени названная дочь перескакивает то и дело на шепот. – Они не повторялись. Не исчезали из памяти при пробуждении, в мыслях оседали, но не отражались на жизни никак. Их получалось списывать на фантазии до поры, на воображение, разыгравшееся вдали от дома. Не без труда, но у меня было полно других дел, чтобы ещё и со снами разбираться. Пока не пришел последний сон.       Она качает головой, смотрит прямо в глаза Нибани.       Взгляд у неё – пустой.       – Ядом пропитанные одежды, свечи и острая злая сталь. Улыбка лживая. Ласковая. Тот, чью жизнь я видела… Его убили. Трое. Те, кто были рядом извечно. Те, кто следовали по пятам. Трое, но не один. Рыжая женщина отсекла кисти и стопы, когда мастер копья нанес удар со спины, грудь пробил насквозь, а великий мудрец кожу снял с лица, начал снимать с ещё живого, – чужеземка вздрагивает, и Нибани вновь внимание обращает на шрам, тянущийся от углов нижней челюсти вверх, начинающийся, наверняка, где-то под подбородком. – А я смотрела. Глазами умирающего смотрела и умирала вместе с ним, умерла, чтобы в реальности очнуться от боли и увидеть отражение его ран, высеченное на коже собственной.       По плечам проскальзывает холодок, оглаживает волосы на затылке. Пальцы напрягаются слегка. Совсем немного – Мудрой Женщине не пристало чувства несвоевременные напоказ выставлять.       Нибани не знает, что сказать.       Впервые за много лет она в замешательстве. Она – сведущая в пророчествах, хранительница Культа Нереварина.       И в замешательстве.       В настоящем смятении.       Такого ведь не было никогда. Не случалось.       Это – не ядовитые грезы Шармата. Никто из возможных Воплощений прежде не видел схожих снов. Ни на ком из них раны чужие не прорезались.       Никто не проживал Неревара смерть.       А в том, что сон этот – смерть Неревара, усомниться не удается.       Нибани не успевает выдавить из себя ничего, да этого и не нужно: размышления лихорадочные пресекает поток новых слов. Ещё более странных.       – Тогда пришлось признать себе, что всё это – ненормально. Что это – не просто сны. Что я не могу больше их игнорировать, как бы мне ни хотелось, – губы чужеземки кривятся в ухмылке бездумной, совсем невеселой. – Что нужно искать причину, почему я их вижу. Попытаться понять, что именно вижу. И внимание лишнее не привлечь. Это было непросто, очень непросто для чужака, но ничто не подстегивает любопытство лучше смерти, завершающей каждую ночь. Не совсем реальной и в то же время – истинно реальной, как ничто иное. Случившейся когда-то, пусть не со мной. Прежние сны не повторялись, но этот, последний, приходил снова и снова. Снова и снова. Пока его не прогнал он.       Глаза – пустые.       Взгляд – отрешенный.       Да что-то мерцает на глубине, сгущается поздними сумерками. Завораживает прелестью гнетущей обещания бури.       Нетрудно догадаться, кто этот «он».       – Мужчина. Высокий, в золотой маске, – шепот торопливый очевидное подтверждает. – Мне кажется, я знала его. Точнее, не я. Тот, кого убили. Он знал. Друг не первый, не единственный, но последний. Тот, кто не предавал.       Нибани щурится с невозмутимостью показной: некогда тот, кто грезит под Красной горой, действительно был другом Неревару. Сейчас – едва ли.       Да и предал ведь.       Предал.       Доподлинно не известно, как именно и когда, но предал, иначе не сумел бы Сердца мертвого бога силу заполучить, с Трибуналом встав наравне. По крайней мере, так утверждают предания.       А они порой лгут.       Искажаются, передаваясь из уст в уста сквозь сотни и сотни лет. Умирают по частям вместе с теми, кто знания свои уносят с собой в могилы, не пожелав иль не успев никому открыться.       Голос чужой почему-то перестает дрожать.        – Вместе с ним пришли новые сны. Иные. Мертвецы, подражающие живым, прах и пепел, слова различимые, пугающие слова, – племени названная дочь отпивает полный глоток настоя почти механически, явно не различая вкус. – Но они уже не пугали по-настоящему. Пусть в этих снах казалось, что я не дышу, что сердце мое не бьется, но я не умирала снова и снова, я знала, что эти сны – не чье-то прошлое, что реальностью они никогда не были, какими бы правдоподобными ни казались. Что всё это – иллюзии. Тот мужчина каждую ночь приветствовал меня как старого друга, другом своим называл, а я смотрела на него и видела того, кем он был когда-то в памяти чужой. Мне было его жаль.       Снова не то. Совсем не то, что стоило ожидать.       Не страх.       Не отвращение.       Жалость.       Нибани цепляется за одну деталь: время. Разговор идет словно бы о былом.       – Он приветствовал тебя каждую ночь, – тянет задумчиво, не позволяя себе отвлечься, попытаться образ жуткий вообразить. – А теперь?       Чужеземка склоняет голову на бок.       – А теперь он приходит лишь изредка. Смотрит, просит прощения, заклинает не верить троим, уверяет, что ждет, чтобы увидеться в последний раз, чтобы помочь сделать то, что должно, и оставить навсегда. Что он будет ждать столько, сколько потребуется, и мне нельзя спешить, – голос её опадает до шелеста сухих листьев. – Что без героя не будет и подвига.       Нибани отставляет чашку на стол.       Всё запутывается совершенно и окончательно: она понимает, что не понимает почти ничего, что в последних словах возможного Воплощения нет никакого смысла. И в то же время они – не ложь.       Лгать ведь не за чем.       К тому же, вспоминается кое-что. То, что совпадением удачным виделось, стечением обстоятельств: уж больше месяца бури пепельные не приносят мор. Воют, ревут, да не манят. Не влекут за собой.       – Ты можешь предположить, почему всё так переменилось? – Нибани нужно узнать больше прежде, чем сделать хоть какие-то выводы.       Чужеземка кивает мелко.       – Обычно в его снах я была бездвижна. Безмолвна. Но в одну ночь он обвинил меня в предательстве и отпустил, позволил объясниться. Тогда я предложила ему пойти дальше, в разум мой заглянуть, в душу, и самому увидеть, что тот, кем он меня величает, никогда его не предавал, – печаль топкая, едва ли уместная, проступает всё отчетливей в тоне измученном. – Он согласился, а после – исчез.       Невероятно звучит.       Невозможно.       И в то же время Нибани осознает, насколько для Шармата желанно возвращение Неревара, насколько иначе он относится к каждому, кого путь пророчеств ведет. Возможно, Дагот Ур, вопреки безумию своему, тоже ощутил в этой чужеземке нечто вязкое, нездешнее-ледяное, неподходящее ни лицу юному, ни нраву кроткому.       Любопытству поддался.       Ближе подпустил.       Сам приблизился, снизошел до внимания полного и всеобъемлющего.       – Он приходил каждую ночь, но после той не являлся дольше недели. А вернулся уже другим, – смешок блеклый тонет в груди возможного Воплощения. – Он молчал. Молчал и смотрел, и я не выдержала – спросила, что с ним случилось.       Тишина затягивается.       Взгляд, поблескивающий влажно, вдаль обращен и одновременно – внутрь себя, в переплетение реальности и грез. Всего того, что ни объяснить, ни осмыслить.       – Что он ответил? – подталкивает Нибани.       Чужеземка с силой смыкает веки:       – Что моими глазами себя узрел.