Саван пепельных снов

      Вдох – глубокий.       Жадный.       Как у утопленника, разминувшегося со смертью. Смирившегося уже: мертв, мертв безвозвратно; а после – выброшенного на берег шальной волной.       От Неревара пахнет битвой и пламенем.       Дорожной пылью.       Грозой.       Не надышаться никак. Не насытиться. Не отстраниться и руки не разомкнуть.       Под пальцами сбивается грубый лен, плетение крупное, не похожее вовсе на невесомый шелк иллюзорных вуалей. Не клочья тумана, не пепла зыбкая гладь, бесконечная безначально, и не текучая пустота, теряющая резкость и материальность, стоит отвлечься, ведь это – не сон. Не видение.       Неревар действительно здесь.       Рядом.       Близко настолько, что сложно поверить после сотен и сотен лет. После всего, что давит на плечи, сгибаться заставляет, в отчаянии самого себя проклиная бессмысленно-бесполезно. Всего, что не изменить и не искупить.       Не исправить.       Но Неревар здесь. Не только душа, не только суть оголенная.       Память.       Прошлое, что из настоящего не выжечь.       Прошлое, что одно на двоих.       Прикосновение ответное – опаляющее. Ворин замирает, заново запоминая, каково это – плавиться без огня, и сердце бьется слишком быстро даже для сердца живого, и дыхание учащается в такт.       Так жарко.       Так сладко.       Постыдно.       Разумеется, богу, не мертвому и не живому, нет никакого смысла дышать. И сердцу его собственному, маленькому сердцу когда-то смертному, нет смысла биться в сетях убаюкивающих Сердца иного.       Однако бога здесь нет.       Богом был Дагот Ур. Кошмарным богом кошмарных снов, жаждущим весь мир перекроить, воле собственной подчиняя.       Ворин – никакой не бог.       Совсем не бог.       Ворину дышать необходимо. Невозможно не дышать, не после того вдоха неслучившегося, кровью захлебнувшегося, не теперь, когда старый друг снова близко невероятно, и воздух раскаленный полнится ароматами, знакомыми до боли. Родными.       И сердце не может не биться.       Бьется с тех самых пор, как ладонь чужая, хладная мертвенно, оставила над ребрами след, стирая трещины незримые с костей, расколотых предательством ложным, сживляя накрепко и до конца. Что-то внутри выправляя. С каждым воспоминанием, вырванным из забытья, благостного преступно, всё быстрее, увереннее и четче.       В реальности ладонь чужая не хладная.       По крайней мере, не мертвенно.       И это тоже знакомо.       В этом – весь Неревар. Холодные руки, горячее сердце и холодная голова. Хоть последнее – не во всём справедливо. Не всегда.       Не сейчас.       Ворин ведь не достоин.       Ни этих прикосновений трепетных, ни взгляда тёмного-лихорадочного, ни желания слишком явного, идущего с волей Азуры вразрез. Опасного, сколько бы проклятий он ни излил самолично на Матерь Роз.       Это ведь не он – она вернула Неревара.       Вывела из небытия.       Не в плоти истлевшей, не в костях, рассыпающихся в труху. Не мертвецом из дурманящих сновидений и не призраком бесплотном – мером живым.       Настоящим.       А он не сумел, сколько ни звал, сколько ни бился. Ясно теперь – оно к лучшему, что не сумел, всё равно не смог бы по-настоящему, запутался бы ещё прочнее в переплетениях самообмана и иллюзий почти живых, почти не отличимых от реальности для разума, погрузившегося во мрак, и в то же время – неправильных, неполноценных.       Неревара вернула Азура.       Память сохранила, не позволила стать игрушкой в чужих руках. Уж явно не потому, что сжалилась, прислушалась к мольбам, раз за разом ломающим гордость самопровозглашенного бога.       Едва ли разумно отвергнуть её теперь.       Напрасно отвергнуть.       Ворин может сказать малодушно, что за всё, совершенное его руками с той самой ночи под Красной горой, в ответе не он, а Дагот Ур – личность, порожденная волей Сердца. Отречься от сотен и сотен лет безумия бури пепельной. Да Ворин не трус. Не подлец. Он не в силах пойти против истины.       Он и есть Дагот Ур.       Он сам стал им когда-то.       Именно он.       Он помнит всё, что делал, называя себя иначе. Помнит и почему, и причины многие до сих пор кажутся оправданными, в отличие от решений. Но это он те решения принимал. Он помнит всё лишь потому, что это всегда был он, не кто-то другой.       Не личность иная.       Дагот Ур и есть Ворин Дагот, пусть ослепший и сломленный, позабывший себя самого, потерявшийся средь видений лживых и образов того, что случилось некогда то ли наяву, то ли в болезненных грезах, зовущих и шепчущих голосом Сердца мертвого божества. Не сумевший воспротивиться искушению, поддавшийся ему добровольно.       Разделение любое – условное. Несущественное.       От себя не сбежать, не спрятаться.       Ворин готов ответить за проступки свои. Не важно, что разум был затуманен, не важно, что сознание отказывалось в полной мере действительность воспринимать. Это – никакое не оправдание. Не теперь, когда заново себя собрал, когда понял и осознал, увидел со стороны словно бы.       Некоторые вещи нельзя было забывать.       Некоторые вещи нельзя было совершать.       Никогда.       Как нельзя теперь, нельзя совершенно точно и однозначно наслаждаться старого друга близостью незаслуженной. Чувствовать это тепло, легкость невероятную в биении раскатистом сердца собственного. Сердца смертного.       Ворин готов принять свою участь, потому что взаправду её заслужил.       А Неревар – не готов.       Неревар привлекает его к себе, по волосам поглаживает. Задевает ногтями кожу, оставляя росчерки жгучие, и хочется раз за разом тянуться за рукой, прикосновение продлевая, вопреки намерению оттолкнуть, образумить, рассыпающемуся пеплом ласковым, ведь искушение снова слишком велико.       Ворин не может отстраниться.       Не может на своем настоять.       Не желает на самом деле.       Умирать куда проще, когда нет за спиной ничего, кроме осознаний тягостных, долга и сожалений. Когда выхода иного нет. Когда никто не ждет, никто не вспомнит и никто не будет скорбеть.       Неревар перечеркивает всё это играючи.       Неревар будет помнить.       Будет скорбеть.       И выход, вроде бы, есть. Непонятный, неясный, но есть. Вряд ли старый друг собирается взаправду отвергнуть свою покровительницу.       Да, сердце горячее, порывистое.       Но руки холодные.       Холодная голова.       – Не дозволю, – шепчет Неревар, и голос дрожит, как подрагивают и плечи, и то самое горячее сердце, что бьется в чужой груди отражением сердца собственного. – О том, что удумал, забудь. Не дозволю.       И это – не пустые слова.       Обещание.       Ворин готов наступить на горло чувствам своим, умереть безропотно по-настоящему, до конца, забрать с собой все кошмары, все моровые бури, и его же собственным благословением искалеченных непоправимо детей его Дома вместе с самим благословением проклятым, что в мире лучшем никого и никогда не должно было коснуться. Акулахана в огне утопить. Понимает: в былые годы сам вынес бы себе смертный приговор.       Однако он не готов огорчить старого друга.       Не готов оставить его.       Не теперь, когда Неревар близкого ближе вопреки всем тем снам недостойным, всем кошмарам, лишавшим движения и голоса, всем фантазиям болезненным, выворачивавшим наизнанку не только разум. Всему, что пришлось пережить в попытке вырвать из грез пепельных самопровозглашенное божество.       Не теперь, когда Неревар взглянул на то, что скрывала маска, и не отпрянул. Признал.       Именем назвал прежним.       Истинным.       – А как же Азура? – спрашивает Ворин, не выпуская Неревара из объятий, наслаждаясь каждым мгновением счастья, украденного будто бы у судьбы, надеясь одновременно и отрезвить, всё-таки оттолкнуть от себя, и узнать, отчего в голосе дрожащем уверенность звенит непреклонная. Заразиться ей. Убедиться, что у старого друга, как прежде, есть план. – Тебя ведет её воля, а она желает низвергнуть ложных богов.       Так странно слышать смех, зарождающийся в груди.       Вибрации чувствовать кожей.       – Именно низвергнуть, – тянет Неревар, выделяя последнее слово, и, Ворин уверен, ухмыляется не таясь. – Лишить власти божественной, силы, что не должна была оказаться в руках смертных. Вышвырнуть вон. В сердцах и умах освободить место для тех, кого они столь недальновидно собой заменили. Формально для этого достаточно лишь разорвать связь с Сердцем, божественность отнять, а остальное остается на моё усмотрение, и Азура прекрасно осознает неизбежную пристрастность дальнейших решений, – пальцы чужие проходятся по волосам почти собственнически, отстраниться не дозволяя, да Ворин не пытается объятие разорвать, не может попросту. Вдох слышится гулким, самую малость насмешливым. – Смерть не является обязательным условием. Да и ты, если судить опять же формально, в эту часть сделки входишь наполовину едва.       Разумно.       Логично.       Правдоподобно вполне.       Кроме последнего пункта.       – Наполовину? – вырывается глухо.       Он ведь обрел эту силу.       Он называл себя богом.       Он судьбы потомков Дома своего, уподобившись богу, вершил, Азуру проклиная. Отвергая её.       – А разве ты воспользовался Инструментами? – пальцы старого друга отводят волосы от лица, да Ворин не поднимает голову, сам прижимается ближе к чужой груди. – Разве ты возжелал божественность обрести?       Нет.       Нет и нет.       Не воспользовался. Не возжелал.       Отомстить возжелал лишь, не более. Оказался, скорее всего, слишком близко, когда Альмалексия, Вивек и Сота Сил Инструментами воспользовались, не успел умереть до конца, в отличие от ложного Неревара, и попал под влияние против замысла Трибунала. Они, наверняка, и сами не поняли тогда, что случилось, не предполагали даже, что подобное может произойти, иначе добили бы ещё до того, как к Сердцу приблизиться.       Откровенно говоря, Ворин и сам не предполагал подобный исход.       Путал Сердца шепот с агонией угасающего разума.       – Нет, – признает Ворин. – Но я едва ли заслуживаю снисхождения.       Пальцы чужие замирают, и тело тонкое каменеет.       Сердце ускоряет ход.       – Смерть – не выход, – повторяет Неревар, и в голосе бархатном прорезается сталь. Властность прежняя.       И Ворин готов согласиться. Согласиться желает, ведь Неревар прав.       Не искупить смертью ничего.       Не изменить.       Не исправить.       Умереть – покинуть старого друга бессмысленно. Пусть справедливо по отношению к самому себе, но совершенно не справедливо по отношению к Неревару. Умереть – оставить другого наедине с последствиями решений собственных, с потерей, знакомой слишком хорошо самому.       Умереть – забыться навсегда и забыть. Исчезнуть бесследно, ведь в Лунной тени для души, запятнанной связью с Сердцем, едва ли найдется место. Не после того, как сам отрекся от Матери Роз.       Умереть по сути – сбежать, спрятаться от себя.       От других.       Погрузиться в небытие навсегда. Безвозвратно. Не быть никогда и нигде.       Не в этом ли подлинное малодушие?       – Ты нужен мне, Ворин, – продолжает Неревар, чуть склоняясь. – Ты – тот, кому я могу доверить свою спину. Ты – моё право на ошибку.       Право редкое.       Бесценное.       Особенно, когда противники – ложные, но боги. Уже обыгравшие однажды. Убившие. А тело в руках – хрупкое невероятно, пусть бы и сто раз обманчиво, тело юной девы, не закаленного в сотнях сражений бойца.       – Пойми, – касания невесомые-обжигающие опускаются ниже: на шею, на плечи. Отдаются мурашками, стелящимися по позвоночнику. – Я не прошу тебя забыть о том, что ты совершил, но прошу понять: умерев, ты не вернешь тех, кого корпрус изменил безвозвратно. Не сотрешь Шармата со страниц истории.       Не поспорить.       Не возразить.       Неревар вновь прав, и, что самое страшное, самое недозволительное – Ворин рад этой его правоте. Рад согласиться. Рад отвергнуть помыслы мрачные, отказаться от шага последнего, пусть бы и справедливого по отношению к самому себе.       Слишком сильно истосковался, чтобы позволить совести собственной стать причиной новой разлуки вечной.       Ведь можно иначе поступить.       Рядом встать, как прежде. Помочь во всём. Поддержать. Обратить свои силы и знания во благо тех, кого ещё можно спасти, тех, кого ещё не затронуло благословение проклятое, и всех остальных, не только потомков Дома.       Во благо Неревара.       И не придется расставаться. И объятие это не станет последним, и Ворин сможет вновь и вновь ощущать и запах скорой грозы, и биение сердца горячего, и хрупкость обманчивую, и изящество линий, которому позавидовали бы признанные красавицы Ресдайна.       За последнюю мысль, правда, хочется себя удавить.       Совершенно несвоевременно.       Неуместно.       Да, тело женское. Грациозное. Мягкое упруго, но это же Неревар. Неревару подобное явно не придется по душе.       И…       О, Азура.       Ворин не позволяет себе поспешность, отстраняется, словно нехотя, нехотя на самом деле где-то глубоко внутри, и в то же время – желая отпрянуть в единый миг. Уступает себе самую малость: не разрывает дистанцию окончательно, не размыкает объятий полностью, ведь в самих объятиях ничего предосудительного нет.       В отличие от того, чтобы лицом прижиматься к чужой груди.       Благо Неревар не замечает двусмысленность ситуации, либо умело её игнорирует. Смотрит, словно любуясь.       И глаза кровавые поблескивают в отсветах пламени серебром:       – Ресдайн ждут перемены, и мне бы хотелось, чтобы ты стал их частью.       Как поблескивает и маска.       Ворин знает, что за ней. Знает прекрасно – видел сам во снах, наяву глазами чужими, ведь невозможно было не уступить себе. Не попытаться стереть из памяти оживший за гранью яви оскал мертвеца.       Знает, но хочет отчаянно увидеть вновь.       Глазами собственными.       В реальности.       По-настоящему.       Однако осекается прежде, чем просьба срывается с языка: слишком велик шанс засмотреться. Вновь потерять контроль. Поставить себя в ещё более неловкое положение, учитывая влажные пятна на вороте чужой рубахи.       – Скрылся за иллюзией и встал за твоей спиной? – Ворин пытается улыбнуться. Откровенно не представляет, как это смотрится со стороны, но надеется, что приемлемо.       Не напрасно, судя по лукавому прищуру.       – На время разве что, – Неревар вновь касается его скулы, и Ворин лишь усилием воли удерживается от того, чтобы прикрыть глаза, отдаваясь ощущениям полностью. – Не сомневаюсь, в иллюзиях ты искуснее, чем Джагар Тарн, но мне бы хотелось видеть рядом тебя, именно тебя, а не образ надуманный. Возможно, нам стоит разыграть небольшую пьесу параллельно с пришествием Нереварина.       Хоть последнее – опасно само по себе.       – И какую же? – руки невольно крепче обвивают чужую спину.       Дыхание – размеренное. Спокойное.       В отличие от биения сердца.       От пульсации крови в ушах.       – О подлом обмане трех бессовестных лжецов и одном заложнике обстоятельств, – отзывается Неревар так, словно это – решенное дело.       Так, словно это может сработать.       И ведь может же.       Может, если за дело возьмется Неревар.       Но Ворин не согласен. Согласен не умирать, да, но не согласен не брать на себя ответственность за проступки свои.       – Хочешь обелить мое имя? – спрашивает, лишь чтобы отказать.       Неревар вновь замирает. Смотрит изучающе-пристально.       Взглядом тем самым.       Пронзающим насквозь до костей, до души, до самой сути.       – Нет, конечно, ведь это ты сочтешь недостойным, – молвит неспешно, взгляда не отрывая, не позволяя взор отвести. – Этого и не потребуется. Я всего лишь добавлю деталей, контекстов, того, что мои «драгоценные» советники вознамерились навсегда похоронить в толще лет, а ты мне поможешь, как прежде. Да, мы немного солжем, опять же, как прежде. Немного, но солжем. Ты ведь сам знаешь не хуже меня: дипломатия порой требует лишь части истины, чтобы добиться своего кровью малой иль вовсе бескровно.       Прав.       Снова прав.       Выбирая меж истиной всеобъемлющей-неизменной и путеводной звездой, Ворин не в силах не выбрать последнюю. Как выбирал всегда.       Не в силах отказаться от возможности снова рядом встать.       Он ведь нужен Неревару.       А Неревар ему – необходим.       – Ты для меня слишком дорог, чтобы снова тебя потерять, – раздается шепотом, словно бы на границе яви и сна. В полудреме. В полубреду.       Но нет.       Нет-нет-нет.       Не сон.       Не дрема.       Не бред.       Ворин отвык чувствовать настолько полно. Настолько ярко. Искренне невозможно, и сердце снова срывается, ускоряет ход, и пальцы сокращаются невольно, очерчивая рельеф угловатый лопаток чужих.       Дорог.       Он – дорог.       Дорог настолько, чтобы попытаться реальность исказить.       – Я не оставлю тебя, – вырывается слишком быстро. Поспешно. Да никакой поспешности на самом деле нет, как нет и вариантов, кроме единственного, верного неизменно. – Не смогу оставить по воле собственной. Не теперь. И помогу во всём, только попроси, только скажи, что мне следует сделать.       Неревар – острая злая сталь и пьянящий сок комуники.       Соль морская и соль пустоты.       Кожа светлая-пепельная, смоль волос – ночь, беззвездная и безлунная. Ныне Ворин иначе смотрит на наказание, избранное Азурой для кимеров.       Думает, что Неревару оно идет.       Как и эта новая плоть.       Сопротивляться желанию неуемному нет никаких сил: он уже сдался на милость старого друга. Уже расплавился в его руках.       Почему бы себя не добить?       – Открой лицо, Неревар, – просит Ворин, касаясь прядей неровных, выбившихся из косы, проводя по креплениям маски лишь когтей кончиками. – Я исполнил свою часть уговора, теперь – твой черед.       Замешательство – едва уловимое.       Решимость мягкую во взоре на миг сменяет нечто иное. Неясное. Но лишь на миг – старый друг справляется с собой, тянется к маске, и стягивает её жестом вычурным, намеренно-театральным.       Ворин смотрит.       Наконец-то – сам.       Своими глазами.       Смотрит и понимает: всё так, как и предполагал. В точности. Не наглядеться теперь. Наверное, никогда.       Неревар на прежнего себя совсем не похож.       И в то же время – похож невероятно.       Черты – не те. Совсем не те, напоминающие растворившиеся в веках разве что отдаленно, переиначенные, чтобы лицу женскому соответствовать, чтобы неизменной осталась прежних суть – красота. Выразительность очаровывающая.       Зато взгляд – прежний без всяких условностей, как и ухмылка, до боли знакомая, и даже острый бровей изгиб, словно бы чуть сердитый.       Неревар выглядит совершенно иначе и вместе с тем – узнаваемо безошибочно.       Ворин думает, что пропал.       Окончательно.       Ему совестно за все те сны, все кошмары, что старого друга неволили, и в особенности за тот, что обернулся церемонией брачной посреди смерти, пепла и праха, но приходится признать – последний не был прихотью пустой, не был образом, метафорическим от и до. Ворин до сих пор разделяет в основе то, что образ тот породило. Понимает себя. Теперь даже чуточку больше.       Неревар, однако, трактует его реакцию по-своему.       – Не то, что взору твоему было дорого, увы, – ухмылка уверенная блекнет, несмотря на игривость тона.       Это неправильно.       Совершенно неверно.       И Ворин осознает: в этом – тоже его вина. Не узнал ведь сам в действительности, не поверил до конца. По-настоящему не разглядел.       Только это он способен исправить.       Здесь и сейчас.       И не понадобится ничего, кроме силы, привычной некогда – силы самых обычных слов. Искренних разве что до безумия.       – Не шути так, друг мой, – улыбается Ворин, осторожно очерчивая подушечкой пальца уголок мягких губ. Глядя в глаза кровавые открыто и просто. – Что же я вижу сейчас, если не то, что мне дорого?