Саван пепельных снов

      Шепот вод, волны о борт плещутся. Под ногами хрустит песок.       Тишина.       Не идеальная, не абсолютная – жизни исполненная, трепещущая биением сердца морских глубин. Ласкающая мягким бризом.       Спокойно здесь.       И дышится легко.       Секунда в зените, а Массер кренится к горизонту. Свет вновь рожденных лун не ярче сияния звезд, не теплее касания мертвеца.       Дыхание – ровное.       Даже слишком размеренное.       Ноги увязают не в пепле, не пепел вылизывает сапоги, и глаза застилает не зыбкая серая хмарь – тьма всего лишь. Тьма привычная, почти родная, не непроглядная отнюдь – воровская. Неприметности вуаль.       Тайн неизменный спутник.       Нерайя вяжет узел тройной – не уверена, что управится до отлива. Руки помнят то, что не делали никогда, что не ново. Вовсе не удивительно.       Всё правильно.       Всё так, как должно быть.       Нелот сомневается, но Нерайя знает наверняка: Азура благоволит. Невмешательством молчаливым напутствует.       Важна ведь цель.       Не методы вовсе.       Не средства.       Матерь Роз всё ещё доверяет, как когда-то не в этой жизни. Дозволяет чуть больше, чем прочим.       Не без причин.       Веревка – влажная, и пальцы проскальзывают, подрагивают слегка. Нерайя не спешит: нет никакого смысла выигрывать минуты, раз встрече не назначен ни день, ни час.       Она не опаздывает. По крайней мере, так хочется думать.       Получается – едва ли.       Ведь Ворин ждет.       Не торопит, не подгоняет. Не делает ничего ровным счетом, словно замер вне времени: ныне спящие лишь выходят из своих домов по ночам и стоят неприкаянно в полудреме, смотрят слепо, подрагивают на ветру, просыпаются, стоит окликнуть или коснутся. Не бродят неуклюже по улицам, не хватают за руки, повисая всем телом, пальцы сдавливая до боли, не рассказывают шепотом лихорадочным в пустоту о величии Шестого Дома. Не твердят вновь и вновь о том, кто грезит под Красной горой.       Обод золотой кольца ощущается едва уловимым теплом.       Обещанием.       Ворин ждёт, как ждал сотни и сотни лет.       Следовало вырваться раньше. Если не в тот же миг, то в ту же ночь, однако сталось бы величайшей неосмотрительностью выйти из образа посреди представления: главная роль небрежности не простит.       Для мира есть только Нерайя, не Неревар.       Нерайя – обычная. Самая обыкновенная. Неприметная настолько, насколько можно вообразить: подай-принеси-убери без роду и племени.       Чужеземка, к тому же.       Нерайя не получает странные письма, у неё нет артефактов, зачарованных лично хозяином Красной горы. Она никогда не пересекала черту Призрачного Предела, не спускалась в недра двемерской крепости, чье прежнее имя давно позабыто среди живых, не стояла в десятке шагов от зала Сердца, глядя в глаза никакого не бога, задыхаясь от памяти гнета и горечи, раня и его, и себя слов лезвием обоюдоострым.       Нерайя – обычная. Самая обыкновенная.       Нерайя пока лишь Нерайя.       Никакой не Нереварин.       Не Неревар уж тем более.       И исчезнуть, оставшись всего лишь Нерайей, непросто. Недостаточно затеряться в топе или запереться на ночь в крохотной комнатке из тех, что сдают в трактирах, да раствориться, начертав знак возврата – нужен предлог, цель удобная, определенная и в то же время расплывчатая, чтобы не подумал никто ничего дурного, не искал, отследить не пытался.       Внимание чужое – зло неизбежное, играющее отнюдь не на руку.       До поры.       Сплетни и слухи – инструмент предсказуемый. Особенно – если и без настоящей искры пламя способно полыхнуть.       Как уже полыхало.       Не раз.       Да затухало раньше, чем оборачивалось пожаром, угасало, не в силах поддержать самое себя. Пряталось в углях, едва тлеющих.       В пепле не остывшем.       Представление начинается до того, как в зале гаснет свет. Без основы крепкой и импровизации приличной не выйдет, не то что истории, доверия достойной, правдивой настолько, чтобы правдоподобной быть.       Чтобы каждый сумел что-то своё углядеть.       Проникнуться.       Поверить.       Вера – от сердца ключ. От помыслов. Не слепая, не догматичная, не та восторженная, коленопреклонная, что так жаждут боги лживые или нет – порывистая, опирающаяся на сродство, схожесть глубинную, на понимание, пусть бы и иллюзорное.       Простая вера меров простых.       Пусть бы не только меров.       Не только простых.       Песок царапает днище. Лодка накрепко привязана к грибному стволу, и волны её не утянут, о скалы не разобьют в предрассветный час.       Нерайя останавливается на миг, выдыхает.       Вот и всё.       Огни Тель Фира, подрагивающие за кромкой тумана, кажутся крохотными, башня же земная, как никогда, приземленная, не пронзающая небеса. До цитадели Дивайта – меньше получаса на веслах.       Бессмысленный путь.       Бесполезный.       И в то же время – необходимый, всякой логике вопреки.       Место – прихоть, не более. Кольцу безразлично, откуда переносить: чарам важен лишь пункт назначения. Оно прекрасно сработало бы и в Балморе, прямо на пороге Гильдии, и в башне Фира, у Дивайта на глазах, да в том, чтобы кольцо надеть Нерайе видится нечто личное. Возможно, чрезмерно.       Непредназначенное для глаз чужих.       Остров этот – один из многих. Каменистый выступ, припорошенный песком, пусть не бесплодный, да не способный прельстить никого, кроме грязекрабов: от края до края выйдет и полусотни шагов. Формально – часть владений Дивайта, как и десятки подобных островов вокруг, для обитателей башни совершенно безынтересных. Нерайя могла выбрать любой из них. Абсолютно любой.       Этот показался наиболее живописным.       В меру укромным.       Не самый отдаленный, не самый близкий, расписанный щедро тонким кружевом трав, кустарников и грибов. Если кому в голову взбредет отправится в Тель Фир по воде, одинокая лодка у подобного клочка суши внимания привлечет не больше, чем блеск чешуи рыбы-убийцы на глубине.       Любопытствовать же попросту в землях чужих – дурной тон.       Опасность порой смертельная.       Нерайя оставляет за спиной узкое побережье, обходит ряд валунов и у подножья того из них, что достает до плеч, чертит новый возврата знак: всё же это не её лодка. Дивайт, конечно, настаивал, что Виста-Кай в состоянии сам забрать своё рыболовное судно, и незачем рисковать понапрасну ради банальной вежливости. Неустанно напоминал, кто после встречи под Красной горой ещё с неделю не выглядел как мер, готовый сей же час отправиться на новые подвиги и свершения или хотя бы пройти пару лишних шагов.       Ухмылка невольно губы кривит.       Дивайт ведь проникся. По-настоящему. Так, как и надеяться было смешно, а теперь совсем не до смеха. И можно только предполагать, почему. Возможно, Неревар запомнился ему мером лучшим, чем был на самом деле.       Лучшим, чем Нерайя сама может вспомнить себя.       Беспокойство в любом случае излишне: всё будет иначе на этот раз. За шагом в пропасть нет ничего, кроме краха или спасения.       Третьего не дано.       Дагот Ур способен обмануть, в ловушку заманить, но не Ворин. Не Неревара. Нерайя доверяется. Верит, как следовало поверить очень и очень давно.       Ведь ждет её Ворин.       Именно Ворин.       Ворин, что способен довериться сам.       Шнур узкий-шелковый, сокрытый рубахи воротом, путается в прядях, выбившихся из косы. Снять его получается, осторожно из волос вытягивая, да узел слишком тугой всё равно приходится срезать, чтобы освободить кольцо.       Нерайя защелкивает крепления маски, натягивает капюшон.       На этот раз – никакого доспеха. Никакой нарочитой старины, затхлой и помертвелой: в маскараде безыскусном, как и в защите, бесполезной против никакого не бога, нет нужды. Не теперь.       Маска – всего лишь условность.       Условие.       Преграда иллюзорная, что падет, когда единственный образ, ускользающий извечно мороком предрассветным из снов, из помыслов, из нескончаемых воспоминаний, обретет плоть. Завершит мозаику былого.       Сбросит саван пепельных снов.       В свете звезд золото блекнет, отливает огнями Обливиона. Далекими и чужими. Мертвенными. Нерайя медлит, в который раз рассматривает кольцо, вглядываясь в незамысловатую игру света и тени.       Иное золото вспоминая.       Иную света и тени игру.       На самом деле не важно, что скрывает бездвижный лик обезумевшего божества – глаза все те же, честные порой чрезмерно. Живые. Глаза доброго друга, не первого, не единственного, но последнего. Память допишет себя сама, даже если под маской златой не осталось от лица прежнего ничего, кроме глаз.       А к реальности Нерайя привыкнет.       Свыкнется.       Какой бы та ни была.       Что до прочего – глупо загадывать наперед. В конце концов, привыкать придется не только ей, а то, что могло хоть отчасти стать явью в прошлом, вряд ли способно взаправду воплотиться теперь.       Последнее приготовление – легкий морозный плащ.       Вдох – глубокий.       Выдох – ещё глубже. Протяжнее. Дольше.       Нерайя верит, доверяется без сомнений, и всё же закрывает глаза перед тем, как кольцо охватывает палец безымянный столь плотно, словно изначально ковалось под её руку. Касанием глади пепельной ворожит.       Перенос срабатывает неправдоподобно-неощутимо.       Ни тяжести в груди, ни давления во всем теле.       Ни головокружения краткого.       Ничего.       Разве что земля под ногами становится жестче, лишается хрусткой вязкости, да кожу сковывает тепло на грани терпимого – жар смягченный дыхания Красной горы. Шепот волн сменяется гулом крови собственной.       – Здравствуй, Неревар, – отдается в груди прибоя рокотом.       Не так, как прежде.       Иначе.       Мягче словно бы.       Искренней.       Это – отнюдь не приветствие божества.       – Здравствуй, мой дорогой друг, – Нерайя открывает глаза.       Иначе – хорошее слово.       Подходящее.       Прошлое жжется, веки горят огнем не от близости огненных недр. Это не сон. Не видение. Прошлому нет нужды с настоящим мешаться: Нерайя смотрит и видит одновременно, ведь она и есть Неревар.       Встречает её вовсе не Дагот Ур.       Ворин.       Пусть на нем – та же маска, в нем – та же без малого гротескная стать, да что-то переменилось в осанке, в движениях, обретших цельность, плавность изживших, для смертного невозможную. Неловкость трогательная углядывается в случайных прикосновениях к мантии грубой, достающей до лодыжек едва.       Взгляд – внимательный.       Не снисходительный выучено, не нечитаемый.       Цепкий.       Открытый.       Не занесенный пеплом седым.       Пусть глаза мерцают силой Сердца, алым отливают, не янтарным больше никогда, но Ворин смотрит как в ту встречу последнюю посреди ничего и осколков былого. Так, как смотрел очень и очень давно.       В жизни отнятой.       – Отрадно видеть тебя, – тень улыбки невольно вплетается в голос. – Похоже, наш разговор оказался не бесполезен.       Буря пепельная замерла.       Опала.       Развеялась, словно дым.       – Не только он, – маска златая переливается бликами, да не ощущается больше лицом. Не выглядит частью неотъемлемой. – Я много думал…       Что немудрено.       Ворин осекается, прячет взор:       – Присядешь?       Жест радушного хозяина – скомканный. В нем всё та же неловкость, переплетение привычного и полузабытого.       Образ сияющий никакого не бога разваливается на куски.       Сверху же, дробя в пыль обломки, приземляются стол и два стула двемерской работы, вычищенные до блеска. До скрипа. Небольшие подушки, имитирующие вполне достоверно былую мягкость сидений, расчерчены прихотливой вышивкой на редоранский манер: Нерайя помнит, что видела похожие полотнища в Альд’руне.       Слишком нормально.       Слишком правильно: не хватает только двух бокалов и кувшина с ледяным бренди, что за вечер не опустеет и на треть.       Слишком неуместно в десятке шагов от зала Сердца.       Подозрения оглаживают пальцев кончики гранями острых сколов стекла. Контраст – вызывающий, однако Неревар углядывает во всем этом добрый знак. Пусть бы отчасти.       Голову благодарно склоняет:       – Если изволишь ты.       Ворин не отказывает – выбирает стул, что к жаровне ближе, и, хоть тот для него явно низок, садится, опуская нарочито колени, ноги отставляя в сторону так, чтобы поза казалась скорее вычурной, чем нелепой. Нерайя занимает противоположенную сторону стола, достаточно длинного, чтобы скрадывать разницу в росте.       Чтобы не пришлось больше выворачивать шею, силясь смотреть в глаза.       Глаза беспокойные.       За каждым движением следующие.       Магия едва справляется с воздухом, металл же насквозь пробивает морозный плащ: не обжигает, но согревает чрезмерно, особенно после ночной прохлады. Досадный недочет. Впрочем, подобное проявление гостеприимства предугадать заранее не получилось бы при всём желании. Нерайя невзначай вычерчивает на сгибе локтя знак, усиливающий заклинание.       Ворин чуть облокачивается на стол:       – Здесь не самая приятная атмосфера, – взгляд его на сторону сбегает вновь. – Я бы не хотел обременять тебя необходимостью поддерживать чары, – кисть когтистая перебирает пальцами, слова следуют друг за другом на одном дыхании, с минимальными допустимыми паузами, хоть тон сохраняет спокойствие, приличествующее разговору со старым другом. – Если ты позволишь, разумеется.       Волнуется не таясь.       Приятно до мурашек, скользящих ласково по позвоночнику и предплечьям. Тревожно до беззвучного вздоха.       Слишком скоро.       Быстрее, чем можно было предположить после стольких лет.       – Позволю, – Нерайя отпускает магию небрежным жестом, обыденным в жизни минувшей, но не успевает почувствовать жар: металл незамедлительно остывает до комфортной температуры. – Расскажешь, о чем ты думал?       И что надумал.       Это ведь важно. Слишком важно, чтобы откладывать на потом, учитывая все детали, и этот взгляд блуждающий, то неотрывный, то не выдерживающий взгляда прямого-ответного дольше пары мгновений.       Отличный до боли от взгляда самопровозглашенного божества.       – Да, конечно, – Ворин кивает, подтверждая слова собственные. И вместе с тем снова глаза отводит, словно чувства пытается скрыть, мысли тревожащие не выдать. – Однако, для начала мне бы хотелось узнать, что ты собираешься делать.       Неревар ухмыляется.       Как же знакомо.       Безумно знакомо.       – Тебе это известно, – Нерайя откидывается на спинку стула, позволяя себе намеренно расслабленный вид.       Не стоит давить.       Не сейчас.       Проще сначалаудовлетворить любопытство чужое, чем настаивать на своём, волнение выдавая. От слов, что должны прозвучать, всё равно никуда не деться, как и от расспросов ожидаемых. Обоснованных.       Обоюдных.       – Лишь цель, – Ворин щурится неодобрительно, угадав ухмылку сокрытую, не иначе. Настолько естественно, настолько привычно, что мышцы сковывает и дыхание сбивается на миг. – Путь к любой цели начинается с первого шага.       А первый шаг прост.       Теперь.       Ведь настоящий первый шаг уже сделан, сквозь горечь, сквозь боль, сквозь саван непроглядный-пепельный, и приносит свои плоды: Дагот Ур, сотни лет наводивший ужас на Вварденфелл, отступил, воле Ворина Дагота покорился. Ворина Дагота, что отважился вспомнить самого себя и теперь в каждом слове, в каждом жесте случайном подтверждает едва ли осознанно вновь и вновь, что всё это – он.       Именно он.       Прежний во многом.       В упрямстве уж точно. В сокрытии чувств несвоевременных-неуместных, в склонности говорить о делах сперва, а о себе – в последнюю очередь.       Шрам посреди груди скребет изнутри опасениями определенными. Оправданными вполне.       Расспросить бы.       Разведать.       Нерайя склоняет голову вновь:       – Для начала я дам нашим очаровательным «друзьям» то, чего они так жаждут и так страшатся – Нереварина.       Взгляд никакого не бога сосредоточен и строг.       Как когда-то давно.       Очень и очень давно.       Ворину не нравится то, что он слышит, а то, что услышит, не понравится ещё больше, Неревар знает наверняка, но это – лучший план, что может сработать, не окончившись трагическим фарсом. Позволит выйти победителем из ситуации равно безвыходной и безнадежной.       Реальность переломить.       Исполнить волю Азуры, не поступившись интересами собственными.       – Восторженного, наивного, удобного невероятно, – лицо кривится ненужно в выражении самом бесхитростном, и голос подскакивает на пару тонов, простодушие излучая. – Вера незамутненная в Трибунал, желание сразить врага Его. Никакой памяти о прошлом, которого не было, никаких мыслей лишних, ничего, что могло бы опасения вызвать, даже если душа и впрямь – та, если суть подлинная, само Воплощение – сплошная насмешка, не более. Как таким не воспользоваться, а?       Слишком удачная приманка.       Слишком сладкая наживка.       Слишком реальный шанс.       Кисть когтистая медленно сжимается в кулак, линия плеч могучих замирает, словно цепью скованная. На этот раз Ворин не прячет взор, но смотрит как на самоубийцу.       – Трое объявили пророчества о твоем возвращении ересью, – роняет несколько бесконечно-долгих секунд спустя. – Ты знаешь это. Они не будут рады очередному Нереварину, даже такому... Удобному. Это слишком опасная игра, и, признаться, пока я не совсем понимаю, чего ты хочешь добиться.       О, нет.       Нет-нет-нет.       Понимает прекрасно, догадывается, по глазам видно. По позе настороженной.       Не одобряет, конечно же.       Ждет подтверждений.       И смотрит пристально. Так, словно боится из виду потерять, так, словно в воле Нерайи растаять бесследно.       Так, что ребра от нежности сводит.       – Неужели? – голос сам собой опускается до звучания истинного, чуть хрипловатого разве что от сухости. Нерайя облокачивается на стол зеркально. – Мои «верные» советники в отчаянии или близки к нему, они слабеют, а ты лишь набираешь мощь, твое влияние распространяется всё дальше, его давно не сдерживает взаправду Призрачный Предел, – взор чужой замирает. Застывает слепо, устремляется будто бы внутрь себя. – Они боятся. Кто-то больше, кто-то меньше, но они боятся, ведь ты жаждешь отмщения, ещё чуть-чуть, и им будет совершенно нечего противопоставить тебе, кроме громких слов и кучки фанатиков их религиозного культа имени самих себя.       Ворин не говорит ничего. Расслабляет было ладонь, но лишь затем, чтобы пальцы снова сжать, задевая когтями кожу, в бездвижности уподобиться статуе, заглянувшей за горизонт.       Скверно.       Объяснимо пусть, ожидаемо, да шрам посреди груди вновь изнутри скребет и горло перехватывает, воздух запирая в глотке.       – Они знают, что им не добраться до Сердца, они понимают, что им не избавиться от тебя, – как понимает сама Нерайя, что мысль придется закончить, вопреки реакции чужой или собственной. – Потому что никому из них ты удар не позволишь. А Неревару позволил однажды.       И умер почти. Вряд ли взаправду – не до конца.       В гневе и горести утонув.       Во снах, пепельной бурей навеянных.       – К тому же, – она ненужно поправляет кольцо, возвращая речи неспешность деланную. – Империя пытается форсировать события.       Это ясно теперь.       Стало ясно, как только вернулась целостность, и разум, памятью опьяненный, внимание на недавнее прошлое обратил. Сложились воедино и поспешные аресты, лишенные какой-либо закономерности, и допросы пристрастные о происхождении, и заключение краткое, закончившееся службой безальтернативной в одной из самых близких к Императору структур: Империя, углядевшая в Даготе Уре угрозу далеко не только для Вварденфелла, отчаянно искала своего «Нереварина».       И нашла.       То ли по иронии, то ли по воле Азуры, выбрав из сотен потенциальных истинного. Не осознав, правда, удачи всей.       Что к лучшему: Нерайя не собирается никого в ложности собственной разубеждать.       До поры.       – Хочешь подобраться ближе, – заключает Ворин без малого обреченно.       Словно века назад.       – Не только, – Неревар ухмыляется вновь. – Публичный статус, признанный Храмом, тоже не повредит. На будущее. Если всё пойдет по плану, разумеется, – что утопично само по себе, однако не невозможно, хоть и весьма маловероятно. – Впрочем, сейчас главное – Инструменты. Не все в твоем распоряжении, а без них связь моих «драгоценных» советников с Сердцем не разорвать.       Очевидная догадка. В сути своей – очередное предположение, да правдивое более чем, судя по тому, как пальцы чужие напряглись.       И глаза блеснули затравленно.       – Почему ты так думаешь? – голос Ворина полнится спокойствием притворным, слишком ровным, чтобы за истину сойти. Несоответствующим языку тела и жестов.       Странная реакция.       Странный вопрос.       – Мне действительно необходимо пояснить? – Нерайя склоняет голову на бок.       Это ведь очевидно.       Пауза, однако, затягивается, звенит серебром.       – Нет, – все же признает никакой не бог, ссутулившись резко, плечи ломано опуская. – Но мне бы хотелось услышать.       В голосе – нечто личное глубоко.       Тёмное скорбно.       Потерянное.       И Неревар не может отказать. Не ему. Не теперь.       Для Ворина это важно.       Важно по-настоящему.       Пусть бессмысленно, пусть бесполезно, да необходимо едва ли не жизненно, всякой логике вопреки.       – Если бы ты сумел завладеть всеми Инструментами, то уже исполнил бы свой замысел, каким бы он ни был, сам, а не ждал меня, – дыхание отчего-то сбивается вновь, и с губ слетает шепот, слишком тихим, чтобы хоть кто-то услышал, но старый друг кивает в ответ на каждое слово. – Не просил принести их тебе.       Голова чужая склоняется в последний раз. Ворин отворачивается, оборачивается полубоком так, что становятся отчетливо видны крепления маски, теряющиеся среди прядей смольных. Обхватывает себя рукой.       Нерайя понимает.       Сглатывает привкус иллюзорный дрянной комуники, подается вперед, наваливаясь на стол совсем некрасиво:       – Я тебя не виню.       Ни в чем.       Один против четверых – шутка скверная. И Айем, и Векх, и Сехт знали, что идут убивать. И даже тот, четвертый, что надел чужую личину. А в Ворине всегда читалось нечто отчаянное, родственное верности беспрекословной, чуждое, вроде бы, для главы благородного Дома. Он следовал за своей путеводной звездой, даже когда прочим так не казалось. Он бы исполнил обещанное. Не сохранил бы – уничтожил и Инструменты, и Сердце, пусть ценой жизни собственной, будь там лишь Айем, лишь Векх и лишь Сехт.       Не Неревар.       А Неревар там был, да рядом не встал. Не выслушал. Сам смерти Ворина возжелал.       И убил.       Без хитрости, без ложной ласки, без сожалений и без оглядки на дружбу в несколько сотен лет. Рукой сразил собственной.       Предал.       Ногти врезаются в ладонь, отвлекая, не позволяя провалиться в минувшее с головой. Трое ответят за это, обязательно ответят.       Позже лишь.       Позже.       Всему своё время.       Всякому время своё и свой срок.       – Я вернул Разделитель и Разрубатель, – молвит старый друг отстраненно. – Но не решился оставить Сердце.       Словно не услышал.       Не позволил себе услышать.       – Кто хранит Призрачный Страж? – Нерайя скалится зло. Скорее, от чужого упрямства и собственного бессилия, нежели от интереса.       Пламя в жаровне трещит.       – Вивек, – отзывается Ворин в том же тоне, и голос его тоже потрескивает. Ломается первым льдом. – Я всё ещё чувствую перчатку на Вварденфелле.       Ах, Векх.       Славный воин-поэт, мудрый и милосердный. Тщеславный. Неспособный забыть свое отнюдь не благородное происхождение, так и не научившийся мириться с последствиями собственной недальновидности. Изнывающий от желания стать кем-то большим. Тонущий в череде бесконечных сомнений и тревог.       Ведомый, мучимый чувством вины.       Идеально.       Уж всяко лучше, чем Айем или Сехт. Много проще.       – Прекрасно, – Неревар потирает зудящий шрам, невольно припоминая удар, едва ощутимый за яда дурманящей пеленой. Движение это ненадолго возвращает Ворина в реальность. Заставляет выплыть из безразличия напускного, вперится взглядом в плотную ткань.       Жаль, не более.       – Вивек лучше прочих подойдет для нашей авантюры. Не не сумеет устоять: он опасался тебя и в былые дни, понимал, что за мной вечно следуешь ты. Да, у него отвратительный художественный слог, не спорю, но воображение достойно мастера слова: он, должно быть, уже с сотню раз придумал, что произойдет, если ты доберешься до него. И, вероятно, додумался даже до того, к чему ты сам не пришел бы никогда, – с губ слетает сиплый смешок, насквозь фальшивый, отгоняя воспоминания, навязчивые чрезмерно. – А ещё он единственный, кто сожалел, убивая меня. Единственный, кто страшился деяния собственного.       Руки у него тряслись.       И зубы постукивали.       И в своих «36 уроках» он прямым текстом признался в том, что сотворил, да никто этого не заметил. А, если и заметил, счел метафорой очередной. Из троих Вивек вернее прочих сумеет опасность, пред которой виноват неоспоримо, презреть.       Сломается под грузом тысячелетий.       – Вивек сам отдаст перчатку Нереварину, которого увидит, – заключает Нерайя тоном почти что будничным, пытаясь безуспешно перехватить взгляд чужой. – Без сожалений пожертвует остатком божественности, если будет уверен, что останется жив, а ты сгинешь и никогда не доберешься до него. С шумом, что подымет Империя, прорубающая для своей марионетки дорогу, он будет готов признать Нереварина открыто, чтобы ты сомневаться не смел: Неревар вернулся. Будет будет думать, что избавился от тебя, а на деле подпишет приговор и себе, и Айем, и Сота Силу.       Ворин подбирается весь:       – Откуда тебе известно, как разорвать с Сердцем связь?       Вопрос – глухой.       Тоски тягостной полон.       – Этого мне неизвестно, – признает Неревар, едва не соскальзывая со стула в попытке внимание к себе привлечь, отвратить от дум векового морока: преимущества расстояния с каждой секундой оборачиваются все большими недостатками. – Пока. Однако, смею предположить, это уже известно тебе. Или самому Вивеку. В крайнем случае я могу предоставить очередную интересную загадку Дивайту или положиться на милость Азуры, что так желает моими руками низвергнуть ложных богов.       И получит свое.       По-разному лишь в деталях, но это Королева Ночного Неба в силах простить. Не зря ведь память не отняла – сама оттолкнула от дороги прямой, без изгибов, что ведет во тьму напрямик. Не могла не предвидеть, к чему подобное приведет.       Как не могла не предвидеть иное.       То, что по-новому отразиться внутри, суть не теряя, да раскрываясь иначе для женщины, женщиной рожденной и женщиной привыкшей быть, традиционной и предсказуемой абсолютно в предпочтениях определенных.       Пальцы перебирают по металлу, слабый звон высекая.       – Разорвать связь кого-то одного не получится, – выдыхает Ворин, отворачиваясь вовсе. – Можно лишь разорвать все связи разом, Сердце уничтожив.       Это имеет смысл.       Отчасти.       Вряд ли возможно так просто взять и уничтожить Сердце бога, но прервать его существование в Нирне на время – вполне. То, что за этим последует разрыв связей – банальная закономерность.       – Так тому и быть, – Нерайя всматривается в замершую фигуру, силясь хоть тень эмоций уловить. Хоть что-то, кроме безразличия напускного.       Ложного.       Лживого.       Видят боги, она не хотела давить, но её терпение не безгранично. Волнение устилает сердце шипастыми листьями вредозобника, и вопрос вырывается отнюдь не сам собой, как бы ни хотелось считать иначе:       – Что тревожит тебя?       Тревожит ведь.       Рвет изнутри.       – Ничего, – отзывается Ворин всё так же глухо. – Я готов.       И становится жутко. Не так, как от присутствия обезумевшего божества в кошмаров нескончаемой череде – так, словно лезвие вновь застыло у яремной вены, и дыхание замедляется неумолимо, и наваливается понимание, горечь сотен несказанных слов.       Нерайя поднимается медленно вопреки желанию на месте подскочить:       – Готов к чему?       Она знает, что услышит в ответ. Догадывается.       Это ведь Ворин.       Не Дагот Ур.       – Умереть, – заявляет старый друг непреклонно.       И что-то внутри замирает. В груди рассыпается крошевом раздробленных костей, крови привкусом металлическим слюну отравляет. Догадываться, предполагать – одно, в реальности слышать самое дрянное из предположений – совсем другое.       Он готов умереть.       Умереть.       И это не выходит осмыслить. Не получается.       – Ты желаешь встать на моем пути? – тон неровный марает спокойствие, удерживаемое лишь усилием воли, ведь нет же. Не может такого быть. – Желаешь остаться богом?       Не теперь.       – Нет, – выдыхает Ворин, и от этого становится чуть легче. Чуть проще.       Не худшее.       Не самое страшное.       Остальное вполне предсказуемо. Остальное получится пережить.       Отвратить.       – Поясни, – просит Неревар.       Каждый шаг дается с трудом, но Ворину нет никакого дела – он смотрит в пол, обхватив себя одной рукой. Не пытается не то что встать – обернуться.       – Я много думал, – молвит тихо, да голос, печалью исполненный, пробирает ознобом от черепа основания до обратной стороны век. – Ты оказался прав. Во всём прав. Я не понимаю, почему не видел этого сам. Почему был так слеп. Я ведь мог поступать иначе. Я должен был поступать иначе, но вместо этого все больше тонул в иллюзиях, поддавался самой неприглядной части себя, и уже не пытался шепот Сердца заглушить.       Становится душно. Жарко, хоть сила, божественной равная, не дозволяет жару тысячелетий взаправду касаться кожи.       Опасения оправдавшиеся оборачиваются вокруг шеи петлей.       Затягиваются с каждым словом.       – Иначе – как? – вырывается хрипом.       Нерайя могла этого ожидать.       И ожидала ведь.       Ожидала.       Нет смысла лгать: понимала, что подобное рано или поздно произойдет. Надеялась лишь, что она успеет добраться, успеет правильные слова найти прежде, чем Ворин найдет их для себя сам.       Следовало вырваться раньше.       Теперь ведь за спину смотрит не Дагот Ур – Ворин. Мерит деяния собственные не меркой самопровозглашенного божества – меркой того, кем он был когда-то.       Того, кто уважал силу слова.       Того, кому был чужд всепоглощающий гнев.       Того, кто никогда не стал бы мстить потомкам за грехи тех, чьи имена века назад истерлись с поминальных плит родовых гробниц. Растворились в памяти лет слишком давно, чтобы помнить.       – Не становиться тем, кем стал, – отзывается Ворин, едва помедлив. – Не уподобляться предателям – собой остаться, не заигрывать с тем, с чем никогда не желал играться. Мертвых не тревожить покой, объединять потомков Дома, воли не лишая и разума. Это ведь было не невозможно.       Хуже всего то, что он прав. Вновь прав.       Вовсе не невозможно.       Только история сослагательного наклонения не терпит. История уже случилась. Уже произошла. Уже в памяти лет саму себя высекла в столпах серебряных письменами алыми. Ворин относится к себе с той же строгостью, что и в жизни былой, погребенной под морем пепла, и потому упускает из виду одну деталь, что переворачивает всё. Не искупает пусть, не исправляет, но объясняет.       Он мог бы.       Мог.       Теоретически.       Но не смог в реальности. Не сумел. И это на самом деле – не его вина.       – Я не справился, – Ворин усмехается едва. – Я шел самым легким путем на поводу у горечи и гнева. Всё это – моя вина. Ты вернулся, чтобы низвергнуть ложных богов, и я – один из них. Такова воля Азуры. Я приму смерть вместе со смертью Сердца.       Нерайя заводит руку за спину, кулак сжимая до боли:       – И снова пойдешь самым легким путём?       Ворин вздрагивает.       Нерайе не хочется говорить злые слова. Не хочется быть жестокой. Да жалостью одной здесь не помочь, не вытянуть из пропасти и сотней аргументов, не подкрепленных провокацией очередной.       Безответной, впрочем.       – Смерть – это слишком просто, – шепчет она, присаживаясь на угол стола ближе близкого, так, что ещё немного, и получится коснуться без труда глади чужих волос. – Смертью ничего не искупить. Ничего не исправить. Жить и пытаться сделать хоть что-то, снова стать хоть отчасти тем, кем когда-то был – куда как сложнее, поверь.       Неревар ведь тоже мог поступить иначе.       Послушать.       Поверить.       Жизнь сберечь не только свою, не только доброго друга – всего Дома Дагот. Всех тех меров, что поплатились лишь за верность клятвам своего главы.       Если Ворин виновен в произошедшем, в том, к чему всё привело и как обернулось, вина Неревара не меньше. Больше на самом деле.       Вина Неревара – исток.       Ворин качает головой:       – Я сделал уже слишком много неверных выборов.       Проклятый упрямец.       Нерайя склоняется к самому уху чужому:       – Не хочешь дать себе шанс?       – Не после всего, – отрезает Ворин и, словно опомнившись ненадолго, осознав новую меру близости, рывком убирает руку со стола.       Нерайя не хочет прибегать к крайнему средству, но иного выбора нет.       – Оставишь меня? – шепчет едва уловимо.       Ранит намеренно.       Давит бессовестно на чужое желание, подтвержденное сонмом снов.       Ворин, однако, не торопится отвечать. Все же поднимает голову, взгляд встречает с решительностью безысходной. Глаза, сияющие силой Сердца, мерцают не влажно – маслянисто.       Тягуче.       – Я уже давно не Ворин, – раздается шелестом, подобным раскату грома.       О, нет.       Нет-нет-нет.       Сейчас – именно Ворин.       И всё это – уже чересчур.       Прикосновение – нечто сложное. То, чего Нерайя пытается избегать. Не потому что страшно или неприятно – потому что когда-то в жизни отнятой прикосновений было слишком много. Они были повседневны. Привычны.       Однако она была другой.       И Ворин был другим.       Тепло щемящее разливается внутри. Под ключицами. Под ребрами. От середины груди до пальцев кончиков.       Посреди ничего и осколков былого они уже касались друг друга. Она сама дотронулась до чужой кожи там, где за клеткой костяной должно биться сердцу, и почти почувствовала удар, и руку её никто не отвел.       – Посмотри на меня, Ворин, – просит Неревар, касаясь маски золотой, удерживая мягко за кромку у линии челюсти, чтобы не получилось голову опустить. – Ты – это ты. Ты – Ворин Дагот, и это говорю тебе я, Неревар Индорил.       Пусть давно не тот, что дорог чужому взору.       Ворин вновь замирает, смотрит бесконечно-долго и пристально. Удивленно. Не пытается отстранится, не желает на самом деле, как бы ни притворялся, будто не может сдвинуться с места. Чушь. В женщине самой обыкновенной в сравнении с почти божеством силы физической никакой.       Нерайя проводит по золотой скуле:       – Сними маску, Ворин.       Под маской не тьма и не пустота. Не ничего. Не чудовище, порожденное силой Сердца.       Под маской – Ворин.       Ни больше, ни меньше. Ворин. Каким бы ни стал.       Глаза алые смотрят с горечью, да взор уже не отвести. Не спрятать влагу, что в уголках собралась.       – Я… – голос его срывается, а по плечам пробегает крупная дрожь. – Я не уверен, что ты найдешь под ней.       Неревар ухмыляется, забывая на миг, насколько же это бессмысленно:       – Тебя.       Ни больше, ни меньше.       Доброго друга, самого близкого, не первого, не единственного, но последнего. Того, кто остался верен до конца.       Того, кому Неревар сам верность хранил извечно.       – Я не снимал её, – выдыхает Ворин поспешно. – Никогда.       Пальцы его подрагивают, касаясь руки Неревара. Не кожи даже – края рукава:       – Я не уверен, сколько от меня осталось.       Тело предает.       Слишком юное. Слишком искреннее. Неспособное до конца реакции давить.       Пусть отчего-то – лишь в присутствии Ворина.       Смех истеричный вырывается из груди. Ворин пытается было руку отнять, да Нерайя перехватывает её, вцепляется в ладонь, презрев и едва тёплую кожу, и острые когти. Наклоняется неуютно-близко, по-прежнему глядя неотрывно в глаза.       Сколько от него осталось.       Сколько?       Явно побольше, чем от неё самой.       – Для меня – достаточно, – шепчет, с трудом разжимая пальцы.       И смотрит.       Смотрит, век не смыкая.       Ворин не возражает больше. Не мешкает. Тянется к креплениям маски столь торопливо, словно боится передумать.       Два щелчка скупых-металлических.       Вдох глубокий.       Сердца ровно один удар.       И лик златой обезумевшего божества, лицо Дагота Ура, открывает иное. Знакомое до последней черты.       Нерайя застывает растерянно.       Оглушенно.       Как она могла позабыть?       И эти высокие скулы, и губы чувственные, и строгую линию челюсти, и изящный изгиб бровей. Абрис, мужественный и в то же время элегантный, списанный словно бы с полотна, идеального нереалистично.       Плевать на кожу пепельную.       На заостренные зубы.       Как плевать и на третий глаз, открывшийся посредине лба.       Пальцы сводит судорогой. Почему-то трудно дышать. Нерайе так хорошо, так легко, как не может быть в жизни, как не было никогда, и кажется, будто смерть снова вычерчивает за левым плечом узоры.       Но нет.       Нет-нет-нет.       Нельзя умирать, пусть бы и от восторга.       – Ворин, – хрипит Неревар, заставляя себя дышать. Тянется к знакомому, изменившемуся едва, скулы касается нежно, ощущая мягкость податливой кожи. – Ворин…       Слова иссякают.       Ускользают пеплом: Нерайя чувствует и то, что тлеет в костях не оставленным прошлым, не позабытым, и то, что в венах настоящим горит. Двойственностью желаний искрится. Хочется высказать то, что на века утонуло в безмолвии, и одновременно – не говорить ничего. Застыть вне времени.       А дальше всё происходит слишком быстро.       Маска летит на пол, наполняя каменные своды звоном пронзительным, но это не важно. Совсем не важно. Ворин подается вперед единым движением, раскрывает руки, обнимает, пряча в объятиях словно от мира всего. Утыкается лицом в грудь.       Нерайя чувствует его всем телом.       Перекатывающиеся мышцы, мощные плечи, ладони, огромные, сжимающие крепко и в то же время – бережно невероятно. Дыхание загнанное.       Пульсацию едва уловимую слева под ребрами.       Мир смазывается, расплывается пятнами. Неревар запускает пальцы в волосы чужие, оглаживая, прижимая ближе к себе, ощущая влагу жаркую в изгибе ключиц и ту самую непритворную близость.       Словно вновь обретая давно потерянный дом.