Стервятник

Длинный язык Гельмута успел сообщить нашим коллегам о случившимся со мной, потому задавать вопросов никто не стал. Я получил больше слов поддержки, чем за предыдущие годы работы здесь, но искренности на лицах говоривших не разглядел. Уверен, из настоящего в них одна зависть и желание оказаться на моём месте. Никто, кроме Гельмута, не предлагал обратиться в полицию. Томас обещал обеспечить нашу безопасность, но больше акцентировал внимание на том, чтобы мы молчали и «продолжали работать дальше», поскольку предстоящая премьера в приоритете. Игнорирование произошедшего бесчеловечно по отношению ко мне, но это необходимая плата за попытки сохранить оставшиеся крупицы спокойствия в стенах театра. Все осознавали, почему искать Валентина не станут, но вслух говорить не решались, и молчаливое понимание повисло в воздухе. В этой атмосфере всеобщего страха и недоверия дышать легче стало одному мне. Из возвращения Валентина устроили бы целое событие и счастливые улыбки не сходили бы с лиц до конца дня. Он и без того создавал атмосферу вечного праздника, всегда приходил самым последним, дабы его светлый лик озарил всех и каждого. Меня же при возвращении из лап садистов удостоили парадом лицемерия. — Я надеялась, что теперь на площадке настанет покой, — шепталась с подругами Элайза, после того, как пару часов обнимала и говорила, как рада меня видеть. В этот же вечер я разбил окна её квартиры молотком. Она жила на втором этаже, и я боялся промахнуться при броске, но инструмент угодил точно в цель. На следующий день я с упоением слушал жалобы Элайзы: — Какой-то псих кинул молоток мне в окно! Я просто в ужасе. Кауфман с трудом уговорил её не обращаться в полицию. Я остался доволен. Томас ничуть не сомневался в моей причастности, но молчал как рыба, и я понимал почему. Он избегал разговоров, потому как не знал, как официально объявить о возвращении мне главной роли, и поэтому отбивался от меня. Загнать его в ловушку не удавалось, он подгадывал момент, когда можно остаться незамеченным. Томас словно видел исходившую от меня угрозу. Он не доверчивый идиот, как Гельмут, а потому запаниковал, как всякая лесная дичь, почуявшая гончую. Я вошёл во вкус и как одержимый преследовал Кауфмана по следу из его страха в попытке разузнать какие секреты он прячет. — Томас! Подожди! — я помчался следом, когда он, накинув на плечи плащ, засеменил по лестнице. — Я спешу, Циглер, поговорим позже, — когда я настиг его, он уже выскочил на улицу и сел в машину. Я не сдержался и ударил кулаком по капоту: — Хватит от меня бегать! Ты думаешь, это смешно?! Маленькие поросячьи глазки переполнены гремучей смесью ужаса и возмущения. Лицо Томаса покраснело, и казалось он вот-вот разразится отчаянным криком загнанного зверя, но вместо этого беспомощно вжимался в сиденье. Я перегородил дорогу автомобилю, и он оказался зажатым между мной и другим авто, полностью лишившись пути для отступления. Я не сразу заметил как улыбаюсь. Оскал охотничьего пса, догнавшего жертву. — Уйди с дороги, Август, не сходи с ума! Трясущейся рукой Томас ударил по клаксону, раздался громкий звук. Я дёрнулся от неожиданности, хватаясь за уши. — Уходи, я тебе ещё раз повторяю! Почему ты не понимаешь? Если я не поговорил с тобой вчера или сегодня, то это не значит, что нужно бросаться мне под колеса! — Потому что хватит от меня бегать! Я хочу с тобой поговорить. Выходи из машины, сейчас же! Стоило ударить по капоту, меня снова оглушило сигналом. Я терял самообладание. — Перестань врубать это дерьмо! Томас давил на клаксон ещё и ещё. Я сдался и уступил дорогу. Автомобиль сорвался с места, едва не задев меня. Кауфман уезжал с такой бешеной скоростью, будто бы не рассчитывал пересечься со мной когда-либо ещё. Я вернулся домой в крайне раздражённых чувствах. Ложился спать с мыслью прийти завтра пораньше и выловить трусливого ублюдка, но задуманное не осуществилось, поскольку Томас решил взять отгул на пару дней. Мне казалось его поведение подозрительным. После смерти Валентина Кауфман сам не свой. Томас мог не верить в бред с похищением и бандитами, а потому не поднял панику. Он, в отличие от остальных, счастливый обладатель пары извилин, и способен связать мою внезапную пропажу с визитом гестапо. А если Томас и Валентин работали вместе, то он понимает, в чём тут дело. Он осознавал насколько я опасен, потому наверняка искал способ сбить меня со следа и залечь на дно. У меня все шансы упустить его, но доказательств виновности на руках нет, из-за чего я терялся в сомнениях и понятия не имел, как поступить. В тревожном бездействии я крутил в пальцах номер телефона отделения гестапо. Хельштром навряд ли погладит по голове, если я потороплюсь с выводами, но есть шанс облажаться и упустить цель. Выбор без выбора. Чем дальше я думал, тем страшнее вырисовывались последствия, и я решил оставить этот вопрос на трезвую голову. На следующий день главную страницу газет украшала фотография Валентина Блау с трагичным заголовком: «АКТЁР, ИГРАЮЩИЙ ГЛАВНУЮ РОЛЬ В «ПАУЛЕ» ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ». В соседней колонке напечатано интервью с Томасом Кауфманом, где он выражал соболезнование семье погибшего и утвердил возвращение мне главной роли. Я не мог поверить глазам. Я перечитывал статью несколько раз, убеждаясь в реальности происходящего. Гестапо, Кауфман и другие причастные к этому делу боялись расстроить верхушку Рейха истинной личиной одного из их любимцев, и разыграли спектакль. Грязного предателя похоронят с почестями. Я разорвал газету в клочья. Забвение, заботливо уготовленное мной для Валентина, оказалось недолгим. Даже после позорной смерти и гнусных антиправительственных заговоров он умудрился сохранить чистую репутацию. Дерьмо отказывалось тонуть, раз за разом всплывая на поверхность. Радость от возвращения роли беспощадно выжжена. В глазах людей я ныне не единственный достойный претендент на неё, а вынужденная замена. При встрече я задушу Кауфмана. Я ждал от него проявления уважения, но испытал жгучее унижение. Сообщение о возвращении роли — это моя минута славы, но никак не фальшивая скорбь по Валентину. Награды унизительно глядели с полки, их голоса шептали: «Ты никогда не был нас достоин». К разочарованию, они оказались прочными и перенесли удары об стену. Оглушенный бессильной яростью, я не сразу услышал настойчивый звонок. — Циглер, читал новости? Извини, что тебе пришлось узнать обо всём этом таким образом, — судя по тону, Кауфман нисколько не жалел о поступке, — я просто знал, что на такое ты не согласишься. А теперь, раз всё так случилось, тебе нужно будет дать интервью… — Пошёл на хуй, Томас! — я бросил трубку. Теперь ясно, почему он так бегал от меня — боялся, что я откажусь участвовать в этом. Он прав, выхода у меня нет, и давать интервью, где я лью слёзы по Валентину, придётся в любом случае. Кауфман, к счастью, перезванивать не стал, слушать его мерзкий голос хотелось в последнюю очередь. Эти два дня я пил. Странные, кровавые сны вернулись, и я снова потерял покой. Валентин смеялся и злорадствовал. Я мечтал всадить ему голову в топор ещё раз, и от невозможности сделать это, впадал в бессильную ярость. В приступе пьяного буйства я исполосовал левую ногу осколком разбитой чашки. Старые раны не успевали зажить, как появлялись новые. Я искал любой способ выплеснуть копившуюся внутри ненависть, и выбрал собственное тело в качестве основной жертвы. Злоба поутихла, когда на бедре и икре не осталось чистого места. Журналисты караулили возле дома, и интервью я давал с жуткого похмелья. Я не помнил, о чём говорил, и потому пришлось читать интервью на следующее утро. Я нёс чушь вроде выражения соболезнования близким Валентина и сожаления по поводу его смерти. Выражать радость от возвращения роли я не стал, хотя хотелось заявить всему миру, что я не жалкая замена Валентина. Мой разбитый вид приписали к скорби по коллеге, и меня это разозлило. Томасу понравилось интервью, ибо я сказал всё как нужно. Я, как и остальные актёры, постарался вытянуть из него информацию, почему Валентин вдруг стал самоубийцей, но разочаровался, когда услышал ответ: «Меня заставили так сказать, ясно? А теперь закрыли тему». Я догадывался о причастности гестапо, но не мог для себя решить, стоит ли дальше влезать в эту кроличью нору. Складывалось всё как нельзя лучше: главная роль моя, наказания за убийство я не понесу. Потому здравый смысл велел заниматься своими делами и искать шпиона, но нутро подталкивало выведать у Хельштрома происходящее, несмотря на риск получить по длинному любопытному носу. Что-то происходило в театре и это не давало покоя. Вместо Валентина хоронили пустой гроб. Я представлял как внутри лежало разрубленное на куски тело, голова без зубов и скальпа, и как присутствующие падали в обморок от осознания, что их дорогой мальчик не всегда выглядит безупречным. Похороны казались фарсом, предателя провожали с почестями и добрыми напутствиями, в то время как могилу его брата, героя войны, украшал один скромный букет. Я с трудом сдерживал смех, пока остальные роняли слёзы. Коллеги чувствовали себя неуютно и скорее недоумевали, чем скорбели. Они любили Валентина, но происходящий цирк вызывал вопросы, а не желание поплакать и проститься. Я удивился, когда в толпе присутствующих смог разглядеть Геббельса. Вид у него расстроенный, и я едва не рассмеялся. Спектакль, разыгранный гестапо и театром для верхушки Рейха, сработал. Унылое лицо Йозефа служило подтверждением. Большую половину из гостей я не знал, но многие из них посчитали долгом назвать меня «достойной заменой», чем убили желание здесь оставаться. Я ушёл в числе первых. Атмосфера похорон раздражала и навеивала мрачные мысли. «У последней станции» прекрасное место, дабы развеять их. Слыша пьяный смех после плача, напоминающего собачий скулёж, я испытал облегчение. — Август! Рад вас видеть, — белоснежная улыбка Ганса Ланды едва не оставила слепым. — Какая встреча, Ганс, — я, захмелевший после пары рюмок скотча, полез обниматься вместо сухого рукопожатия. Ланда первый, кого я искренне рад увидеть сегодня. — Соболезную по поводу вашего коллеги. Блау несомненно прекрасный актёр, и я даже не могу представить, какой это удар для театра, когда теряешь такой талант. — Ох, извольте! Я час назад пришёл с похорон, где было почти двести человек, и представьте себе, каждый из них высказал мне сегодня соболезнования! Я слышал слово «соболезную» чаще, чем мать и отец усопшего. Я не заметил, как рассказал это со смехом, и стоило мне спохватиться и сменить тон, как Ганс неприлично громко рассмеялся. — Тоже самое, что прийти на свадьбу будучи красивее невесты. — Честно говоря, чувствую себя виноватым, что забрал всё внимание у главной звезды вечера, поэтому и ушёл. — Я более, чем уверен, что сейчас все соболезнования ушли Геббельсу. Я прыснул со смеху, не ожидая услышать подобное от оберштурмфюрера СС. Ланда с театральным испугом прикрыл рот рукой. — Вы этого не слышали. Страшно представить, что я могу наговорить после того как выпью. Алкоголь и хорошая компания здорово развязывают язык, не так ли? Ганс задержал на мне взгляд. — Поэтому прежде чем я снова начну говорить про кого-то гадости, позвольте мне поздравить вас с возвращением главной роли. Ланда поднял стакан, и тщеславие загрызло бы меня бешеной лисицей, не выпей я с ним. — Конечно, неуважительно по отношению к умершему вот так сразу праздновать возвращение вам роли, но мы с вами видимся не так часто, поэтому спешу поздравить, пока не стало поздно. Скотч обжёг глотку, подкатила тошнота, но радость от существования людей, не считавших меня заменой Валентина, перекрыла её, и я вместил в себя ещё пару рюмок. За разговорами я пьянел быстрее Ганса, ничуть этим не смущенный. Скотч в его стакане не убавлялся, но я посчитал, что попросту не замечал, как он пил. — Признаться, я был шокирован, когда узнал, как погиб Валентин. Я понимаю, премьера на носу, такое давление не каждый выдержит, но даже я бы не решился на такой способ самоубийства… Слова застряли в горле. Я не помнил причину смерти Валентина, указанной в газете. — Боже, да. Ужасная смерть. Я решил остановиться на повешении, поскольку это один из самых распространенных способов, но вслух озвучивать не стал, боясь ошибиться. — Меня всегда интересовало, что люди чувствуют в этот момент. Мучения настолько сильны, что некоторые передумывают и пытаются спастись, но ведь есть и те, кто не оказывает никакого сопротивления. Ланда с лёгкой улыбкой и непринуждённым тоном методично загонял меня в ловушку. Я ощущал себя стоящим посреди поля, усеянном минами. — Никогда об этом не задумывался. Возможно, есть люди, у которых жизнь похуже смерти, отсюда и такое сильное стремление умереть. — Думаете, Валентин был из таких? — Возможно. — В любом случае, я его не понимаю. Какие бы трудности меня не преследовали, я всегда выберу жизнь, а не петлю. У меня гора с плеч свалилась от услышанного. Угадал. — Валентин мог испытывать тяжелейшие моральные страдания, что по ощущениям несравнимы с семью минутами в петле. Я не так хорошо его знаю, чтобы судить о причинах, почему он так поступил. Ганс рассмеялся. Я с недоумением взглянул на него. — Вы действительно не так хорошо знаете Валентина, Август. Я наступил на мину. — Он вскрыл вены. Разве нет? Я не растерялся и засмеялся следом, но игра оказалась неубедительной. — Простите, сегодня такой тяжелый день, я совсем расклеился, к тому же от выпивки совсем мозги скисли. Вы сказали про петлю, и я почему-то принял это за причину смерти Валентина… Я такой пьяный идиот, простите меня. Конечно, он порезал вены, да… — Подождите-подождите, я читал газету совсем мельком, и могу ошибиться. У меня тоже неделька выдалась тяжелая, всё в памяти не удержишь. И мне кажется, что там было что-то про вскрытие вен… Или всё же про повешение? Поверить не могу, я тоже не могу вспомнить! Я проглотил толстый ком, из последних сил удерживая на лице улыбку, напоминавшую оскал испуганного животного. Ланда игрался со мной, наслаждаясь замешательством, перерастающим в панику. Увиливать дальше нет смысла, он уже поймал меня на незнании, и сейчас потрошил себе на потеху. — Вы меня поймали, самоубийство Валентина вылетело из головы. Стыдно такое признавать, но по всей видимости, это просто такой способ самозащиты. Ланда похлопал по плечу с сочувствием, но я ощутил злорадное превосходство в этом жесте. — Прошу прощения, мне не стоило давить на вас. Я понимаю, чья-то смерть — огромный удар для любого из нас. Неудивительно, что после такой трагедии всё начинает валиться из рук. — Всё хорошо, не извиняйтесь. Мне надо было немного встряхнуться, чтобы прийти в себя. Я наливал скотч трясущейся рукой. Хотелось бежать, но Ланда ни за что не отпустит добычу, пока не замучает её до смерти. Вновь вспомнился холодный бетонный пол в отделении гестапо. Алкоголь не справлялся с тревогой, пустившей ядовитые корни у меня в душе, и я достал портсигар. — Угощайтесь. Я протянул сигарету Гансу, его маленький приз за победу надо мной. Он с охотой его принял и посмотрел куда-то мне за спину. Обернувшись, я выронил сигарету от неожиданности. Ланда и Хельштром поприветствовали друг друга, но, судя по их лицам, ни один ни другой встрече не рад. Я спасён. — Не знал, что вы с оберштурмфюрером знакомы настолько близко, — штурмбаннфюрер метнул в меня злой взгляд, и я в это же мгновение перестал думать о нём как о спасении. Он слышал как я с треском облажался и потому решил вмешаться. От Ганса меня защитил Хельштром, осталось спастись от него самого. Он сжал моё плечо, и в глазах потемнело от боли. Тело до сих пор ныло от прошлой встречи. — А вы что, ревнуете, штурмбаннфюрер? — от беззлобной усмешки Ланды на лице Хельштрома заиграли желваки. — Иначе чего это вас так удивляет? Я уверен, Август много с кем знаком. Возможно, с кем-то даже ближе, чем со мной. Ганс произнёс последнюю фразу с нажимом, дабы штурмбаннфюрер наверняка уловил её двойной посыл и взбесился. — Я знаю, к чему вы клоните, — голос Хельштрома дрогнул, напускное дружелюбие слезало с него словно гнилое мясо с кости, — но мои отношения с Августом не настолько близки, как вы себе надумали. Я, как преданный зритель и знакомый, просто хотел поздравить Августа с возвращением роли. — Тогда не буду вам мешать. Август, поздравляю вас ещё раз и желаю вам удачи. Ланда обнял меня на прощание. Вступать в полемику с Хельштромом не хотелось даже ему. Я с завистью проводил Ганса взглядом, мечтая также вскочить со стула и скрыться в глубине бара, но меня схватили за руку и потащили к выходу: — Пойдём, поболтаем. Я вырвался, возмущённый откровенной грубостью. — Я в состоянии выйти, блядь, сам. Хельштрома перекосило от злости, но меня это не смутило. Я вышел на улицу и зажёг сигарету, вспомнив про неудачную попытку закурить. Штурмбаннфюрер, вылетевший следом, выхватил сигарету у меня изо рта. Он терял остатки терпения, и ничего хорошего это не сулило. — Я бы на твоём месте прижал хвост и вёл себя смирно, потому что разговор предстоит крайне неприятный. — На моём месте вы бы прижали хвост? Не думал, что вы настолько трусливы, герр Хельштром. — Я погляжу пьяный ты больно смелый. Пожалеть о сказанном заставила сигарета, потушенная об нос. Пока я хватался за лицо и выл, меня затолкали на заднее сидение автомобиля. Выступили слёзы, но рассерженный Хельштром уже не предложит платок. Я обмахивал горящую кожу в попытке унять боль, представляя какой останется отвратительный шрам. — Ты понимаешь, как сейчас облажался? — Вы удивитесь, но понимаю. — Тогда назови хоть одну причину, по которой я не должен пристрелить тебя в ближайшей подворотне. Я не понимал, куда мы ехали и надеялся, что не в ближайшую подворотню. — Я вам нужен. Хельштром рассмеялся с злобой в голосе, заставив меня усомниться в словах. — Да? Зачем мне обмудок, который до сих пор ни только не доказал свою полезность, но и пустил всё по пизде? — Потому что вы сами впутали меня в это. — Если хочешь, могу убрать тебя хоть сейчас. Холодный металл вальтера прижался к виску. Я замер. — Убьёте меня — сделаете хуже. — Чем? Сегодня я избавлюсь от проблемы в виде тебя, а завтра выйдет газета с печальным заголовком, что ты вышиб себе мозги вслед за дружком. Никто не станет разбираться, я об этом позабочусь. — Надеюсь, позаботитесь так, чтобы Ганс Ланда точно не стал разбираться в случившемся, как в случае с Валентином. Раздался щелчок. Хельштром снял предохранитель. — Ланда теперь неотъемлемая часть этого дела твоими заслугами. Захлопни ты свою поганую болтливую пасть и будь долбоёб Кауфман хоть чуточку дальновиднее, он бы снял тебя с главной роли, чтобы ты не привлекал внимание. Томас избегал разговоров, потому как гестапо заставляли его лишить меня роли. От осознания, я на секунду забыл о приставленном к голове пистолете. — Вы хотели, чтобы меня убрали с главной роли… Я повторил фразу в пустоту, не веря в услышанное. Обожжённый нос не позволил выпасть из реальности надолго. Боль отрезвляла. — Но Кауфман слушать меня не стал. Я не знаю, что у вас у всех с мозгами, но вы почему-то не видите очевидной связи между внезапной смертью Валентина после того, как им тебя заменили, и возвращением роли тебе. — Ланда думает, что его убил я? Но зачем ему копаться в разборках театра? — А ты чего не спросил? Вы же так мило беседовали. — Как-то не додумался. Повисла пауза. Хельштром не стрелял. Я уверен, дело не в его нерешительности, он не собирался убивать меня. — Или это вы думаете, что Валентина убил я? Я с вызовом глядел штурмбаннфюреру в глаза. Лицо расплывалось, приобретая знакомые ненавистные черты. Мне захотелось выхватить пистолет и бить его по голове до тех пор, пока она не превратиться в кровавую кашу из мозгов и раздробленных костей. — Если его убил ты, я тебя вздёрну. Но доказательств у меня нет, поэтому гуляй пока смело. Я рано или поздно узнаю причину гибели этой крысы. Тебе повезёт, если ей окажешься не ты. — Быть может, это интересно и Гансу Ланде? Хельштром ткнул меня пистолетом. — Не пытайся изворачиваться и преподносить свою оплошность как что-то полезное. Это не открытие, что Ланда сует свой длинный нос не просто так. — Я к тому, что вдруг он тоже ищет предателя, а не пытается нас подставить? Штурмбаннфюрер закатил глаза. — Я уже понял, что ты конченный идиот, Циглер, хватит мне это доказывать. Нет ничего хорошего в том, что Ланда интересуется этим делом, даже если у нас общие цели. Почему ты так уверен в его честности? Только потому, что он нассал тебе в уши? Это он умеет, не спорю. Повторю ещё раз, если до тебя так долго доходит: он не друг и не союзник. Ганс мне симпатизировал, и под влиянием его тёплых слов я не хотел верить Хельштрому. Я уверен, завербуй меня Ланда раньше, чем он, я бы не валялся дома избитый до полусмерти. — Я так понимаю, настоящие друзья и союзники угрожают пистолетом, прижигают сигареты об кожу и избивают. — То, что я хочу тебя пристрелить не отменяет того, что я твой единственный верный союзник. — Я ваш тоже, поэтому вы можете только желать меня пристрелить. Если бы вы всерьёз собирались это сделать, то мои мозги бы уже давно разбросало по салону. — Я на тебе сейчас живого места не оставлю за твой поганый язык. Если Хельштром ударит, я без раздумий отвечу, рискуя получить пулю. Его злоба не пугала, а служила напоминанием о его связанных руках. Не сдвигающееся с мёртвой точки расследование загнало штурмбаннфюрера в угол. Теперь в моих глазах он не хозяин положения, а тонущий в дерьме неудачник. Он цеплялся за меня, как за последнюю надежду, утягивая вместе с собой на дно. Мой разговор с Ландой ухудшил его положение, но вины я не чувствовал, как и желания улучшать ситуацию. Хельштром убрал пистолет с тяжелым, полным злости вздохом. — Почему вдруг передумали? — Руки об тебя, пьяную мразь, марать не хочу. Его голос сквозил отчаянием и отвращением. — Впервые рад, что кому-то противен настолько, что меня даже не хотят ударить. Хельштром закурил. От едкого дыма заслезились глаза. Он молчал, и его игнорирование беспокоило меня сильнее криков и угроз. — Я правда вам противен? А вы говорили, что я вам нравлюсь. Как актёр, разумеется. Я помню ваши слова, что вы ходили почти на каждое моё выступление. Может, вы, конечно, приукрасили, чтобы меня завербовать, но точно не соврали. — Завали ебало, Циглер. Хотя бы сейчас. Штурмбаннфюрер делал частые и долгие затяжки, и сигарета растаяла на глазах. Дрожащей рукой он потянулся за второй. В салоне царило напряжённое молчание. Он не первый и не последний, кого после разговора со мной трясет от злости, но это единственный раз, когда я принял решение оставить человека в покое. Хельштром напомнил птицу, замученную мною в детстве. Она находилась на пороге смерти, а потому уже не реагировала на попытки причинить ей боль, и я утратил к ней интерес. Я попросил высадить меня, при этом понятия не имея, в какой части города мы находились. — Последние мозги пропил? — штурмбаннфюрер на удивление не намерен от меня избавляться. — Не гоже нашей звёздочке идти домой пешком. Я потом Геббельсу в глаза не смогу смотреть, если с тобой что-то случится по пути домой. Актёры же в последнее время мрут как мухи, заметил? — Я не думаю, что на улице встречу кого-то, кто страшнее вас. — Тоже верно. Протрезвел что ли наконец? — Нет. Снова повисло молчание. Подающего признаки жизни Хельштрома мне уже оставлять не хотелось: — А как так получилось, что Кауфман не пошёл на ваши условия лишить меня роли? У нас что, режиссёры имеют особые привилегии и могут перечить гестапо? — Не в этом дело. Он апеллировал тем, что кроме Валентина на главной роли Геббельс хочет видеть тебя, поэтому если ставить на твоё место кого-то другого, то премьера рискует провалиться. Смерть Блау и без того выбила землю у всех из под ног, и я с ним согласился, потому что считал, что ты меня не подведёшь. О чем сейчас жалею. Мы зашли слишком далеко в этом вранье, Циглер, и теперь по уши в говне. — Мне наша ситуация не кажется такой безвыходной, как вы о ней говорите. Похороны Валентина прошли гладко, все рады, что роль снова моя, никто из коллег не подозревает меня. Не думаю, что Ланда раскроет наш план после одного разговора со мной. — Ты похоже вообще редко думаешь. Не раскрыл сейчас, раскроет потом. Он нас не оставит. — Я просто не протрезвел. За окном виднелась знакомая улица, я вздохнул с облегчением.